Петр Смирнов
История русского раскола старообрядства
© Издание, оформление. ООО «Издательство «Омега-Л», 2023
Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р23-314-3286
Печатается по изданию 1895 года (СПб.: тип. Гл. упр. уделов, 1895. – 276 с.).
* * *
Что такое раскол?
Русский раскол глаголемого старообрядства возник во второй половине XVII века по поводу исправления патриархом Никоном богослужебных книг и церковных обрядов. Как явление – это есть болезнь организма русской Церкви, как доктрина – это есть букво-обрядо-верие. В первом отношении раскол есть схизматическое общество, враждебное собственно Церкви; во втором отношении раскол есть букво-обрядо-верное направление в религиозной жизни, исчерпываемое учением об известного рода церковнобогослужебных книгах и определенной совокупности церковных обрядов. Таким образом раскол есть явление церковной жизни и идеал церковной жизни раскола, альфа и омега его религиозного упования заключается в этом учении о книгах и обрядах. Что же это за книги и что это за обряды? Это книги и обряды благочестивых древних годов, времен святой старожитности, – книги, напечатанные при первых пяти святейших патриархах московских – Иове, Гермогене, Филарете, Иоасафе и Иосифе. В них, в этих книгах, как в богатой сокровищнице, обретается все, необходимое для богоугодной жизни христианина. Каждое выражение, каждое слово, каждая буква, в этих книгах начертанные, заключают в себе тот или другой великий догмат веры православной, спасительный всем человеком. Нужно доказательство? Все великие русские чудотворцы благоугодили Богу именно этими книгами. Так и теперь, – непременно получает спасение всякий, кто служит Богу по этим книгам, строго соблюдая все, в них предписанное, не отступая в йоте единой, ниже в единой черте, готов умереть за один «аз», в книгах написанный, и, наоборот, тот, кто не ведает этих книг, тем паче, зная, отвергает, непременно погибает. Есть, впрочем, и особенные частности, записанные в этих книгах, о которых подобает помнить изряднее всего, это – произносить имя Христа Спасителя Исус, читать в восьмом члене Символа веры слово истинного, петь по дважды, сиречь сугубить аллилуиа, служить на семи просфорах, почитать только осмиконечный крест, ходить посолонь, особенно же креститься и благословлять двумя перстами. Все это, по понятию раскола, премудрые догматы и спасительные тайны, которые ведут свое начало от Христа и Его святых апостолов, существовали на святой Руси от лет св. князя Владимира – и пусть во веки веков не коснется их рука «скверных». Когда, во дни патриарха Никона, в тексте богослужебных книг были произведены перемены, записанные в этих книгах «обряды» заменены другими, особенно – введены имя Иисус, трегубая аллилуия, пять просфор, четвероконечный крест, хождение против солнца, троеперстие для крестного знамения и именословие для священнического благословения, наконец, «выброшено» слово истинного, – тогда совершилось великое «отступление» от веры, по подобию того, как это случилось сначала с западною церковью, а потом, по её влиянию, с греками и русскими униатами. Русское православие тогда «неисцельно испроказилось» латинскими ересями и таким образом явилось богопротивное «никонианство». Особенно злую ересь последнего составляет троеперстие и именословие. Желая показать, как крестятся и благословляют в православной Церкви, глаголемые старообрядцы употребляют для этого левую руку, чтобы не осквернить правой, созданной только для двуперстия. Тут одна часть раскола и останавливается в своем взгляде на православную Церковь, ограничиваясь разглагольствиями только о мнимых ересях её; но другая идет далее и – опять вспоминая имя «Иисус», крест четвероконечный, троеперстие – доказывает воцарение в «велико-российской» Церкви последнего антихриста. Таким образом и с отрицательной стороны своего учения – в суждениях о православной Церкви раскол остается тем же букво-обрядо-верием.
Будучи явлением церковной жизни, раскол лишь косвенно затрагивает жизнь гражданскую. Идеал гражданской жизни, по понятиям последователей старообрядства, состоит в той жизни, какая была на Руси в первой половине XVII и в XVI столетия: благочестивый царь с бородой, молящийся, как Феодор Иванович, беспрестанно, то в церквах, то келейно, одетый в парчу и жемчуг, медленно водимый под руки боярами, тоже бородатыми, не пьющими треклятого зелья табаку, и пр. т. п.; по приказам бородатые бояре, по городам благочестивые бородатые воеводы, те и другие строго соблюдают посты по субботам ходят в баню, по воскресеньям за крестными ходами, часто ездят по св. обителям на богомолья, отнюдь не дозволяют народу бесовских игр и ристалищ, «яже от Бога отводят, к бесом же на пагубу приводят», истребляют театры, запрещают танцы, музыку, маскарады, воздвигают гонение на заморское учение, суд и расправу совершают по Кормчей книге и пр. и пр. и пр. Все это было, но миновало и оставило по себе лишь одно воспоминание. Теперь совсем уже не то. Современное состояние общества есть состояние упадка, современные порядки жизни государственной, общественной и домашней есть зло: раскол чуждается этих порядков в понятиях и сторонится по возможности на практике, в будущем ожидает еще больший упадок. Откуда такое нерасположение? В чем его причина? Она заключается в религиозных принципах раскола и только в них одних. Все, что существовало во времена святой церковной старожитности – все то свято; все же, что существует теперь – есть порождение еретического новшества и само есть душепагубная ересь. Раскол протестует против народных переписей… почему? потому, что когда Давид царь «послал Иоава по всей земли, да счислит Израиля, прогневался Господь Бог за таковое законопреступление на Давида и послал на него три язвы великие, да и прежде бывшие в России благочестивые цари: Иван Васильевич, и Федор Иванович, и Михайло Федорович, и Алексей Михайлович, бывший во благочестии до Никонова патриаршества, сии вси народного исчисления от мала до велика, мужеска пола и женска, живых и мертвых, описания не творили», – раскол восстает против «подушных» податей… почему? потому, что «что есть душа? душа есть образ Божий, дебельством плоти одеяна, невидима и неосязаема, должна есть приносити Создателю своему дань душевную: веру правую, надежду несомненную и любовь нелицемерную», – он недоволен воинской повинностью… почему? потому, что ныне – не «копии и стрелы, мечи и палицы железныя, но оружия огнепальныя, о них же страшно и рещи, и не воины, не казаки и ратники брадатые со крестами, сиречь стрельцы благоверные, но солдаты, еже есть имя сатаны, и брады бриты, одеяние короткое и обтянуто, и хвост имущ, на главах же носят орла, о нем же писа Ездра пророк», – он вопиет против моды в одежде… почему? потому, что «россияне дворяне и прочие… платье, обувь, колоши немецкие носят, и галстухи около шеи, и парики», также и женский пол в платьях своих особенности некоторые неудобные допускает, и с непокрытыми главами ходят, мужчины «брады бриют», женщины «лица вапами мажут и белят, брови же начерневают, и власы вонями умащают»: а все это что такое? например, брадобритие или галстухи?… зри, что писано в «деяниях апостольских», в зачале подобает христианам «огребатися от треб идольских, и от блуда, и от удавленины», а «удавленина» и есть галстухи никонианские… зря и то, что брадобрийцы «губят доброту Богом созданного им образа»: при воскресении мертвых, и море, и земля, и огнь, и звери, и птицы отдадут всякую плоть человека и жив будет человек, но сбритые волосы с бороды и усов не отдадутся, а без них человек не войдет в царство небесное… Вот как рассуждает раскол о современных гражданских новшествах! Во всех этих воплях слышится один мотив, – такой, который совсем несвойственен партии гражданской. Идеал гражданского устройства существует для раскола в невозвратимом прошедшем, в будущем он не существует. И теперь, и впереди – антихрист, который, правда, должен пасть, но не от руки людей, а от десницы самого Иисуса Христа, как сказано в Писании, и за падением антихриста немедленно настанет воскресение мертвых, страшный суд, райские утехи и вечный огнь. Торжества своих общин последователи старообрядства не ожидают: по духу своих верований они не только не способны быть политическими деятелями, но даже и орудием таких деятелей.
Такова в существенных чертах характеристика раскола старообрядства. Была особого рода почва, на которой вырос раскол, и была атмосфера, при которой он народился. Вопрос о почве разъясняет то, почему раскол возник по поводу исправления богослужебных книг и церковных обрядов; вопрос об атмосфере, об обстоятельствах возникновения раскола показывает то, почему раскол появился именно во второй половине XVII века.
Глава I. Происхождение раскола
§ 1. Обрядовое направление в религиозной жизни русского народа
Итак, почему раскол возник по поводу исправления богослужебных книг и церковных обрядов?
Начнем с примечания к тому взгляду, который в протесте против поправления текста богослужебных книг и формы церковных обрядов видит результат умственного невежества, приписавшего букве книг и форме обрядов значение догматической неизменяемости. В уважении к тексту богослужебных книг и к форме церковных обрядов ошибочно видеть следствие умственной недоразвитости. В нашей религиозной жизни церковные тексты и церковные обряды бесспорно имеют важное значение. Наша «вера, по апостолу, есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых». Содержание её заключается в отвлеченных, созерцательных истинах и воспринимается нами внутренно, способностями души. Но так как человек состоит не из души только, но и тела, то и имеет потребность выражать свои внутренние чувствования во вне, наружным образом, чрез известные действия; вместе с тем истины веры необходимо должны быть выражены в слове. Отсюда, Церковь издревле имела так называемые «символы веры»; отсюда же, она постепенно, по мере развития христианского сознания и соответственно обстоятельствам времени, вырабатывала и вводила в употребление различные церковные обычаи и обряды. Таким образом церковные тексты и обряды символически выражают содержание вероучения. Вместе с тем тексты и обряды суть внешние средства, помощью которых религиозное мышление усвояет сокровенную сущность вероучения. В этом заключается психологическое значение текстов и обрядов. Вероучение состоит из истин свыше-откровенных и свыше-откровенных требований – из догматов и заповедей. Догматы превосходят познавательные способности нашего разума, заповеди превосходят естественные влечения человеческой воли. Если так, то, спрашивается, каким образом усвояется вероучение? Например: как может человек усвоить непостижимый христианский догмат о троичности Лиц в Боге? Или: каким образом можно воспитать человека в мысли, что последователю Христа следует любить врагов своих? Эта цель достигается при посредстве религиозного воспитания, отличительную черту которого составляет то, что в нем истины веры преподаются воспитываемому в известных, готовых, определенных формах. Они сообщаются в известных текстах и усвояются при помощи известных церковных действий и богослужебных обрядов; последние таким образом являются как бы педагогическим пособием. Вследствие этого тексты и обряды в представлении религиозно-воспитываемого неразрывно срастаются с самыми усвояемыми истинами, – форма не отделяется от содержания. Здесь замечается подобие того, что бывает в области поэзии или музыки. Известно, что самое гениальное стихотворение теряет силу обаятельности, как скоро поэтические формы перелагаются в прозаические. Или: мелодия перестает звучать в ушах, как скоро забывается сочетание звуков. Подобно этому и в области веры: религиозная истина чувствуется нами ближе, если сохраняется в одной, известной нам, форме. «Единоверцы» крестятся двумя перстами, известным образом слагая их во имя св. Троицы и в знак божества и человечества в лице Богочеловека, и просят не обременять их совесть употреблением троеперстия, хотя в нем те же истины и выражаются точнее, чем в двуперстии. Одного при этом нельзя забывать, того, что психологическое значение церковных текстов и обрядов нисколько не сообщает им догматической важности и неизменяемости. С очевидностью это обнаруживается из истории вселенской церкви. В жизни вселенской церкви всегда имели место и тексты церковные и обряды церковные, но место свое, им подобающее; ибо только богооткровенные истины и богооткровенные требования сохранялись в Церкви неизменно; обряды же в разное время в различных местах были различны; равно и выражение догматов в определенном слове и тексте охранялось лишь тогда, когда то устанавливала сама Церковь. А между тем жизнь поместной русской Церкви как началась, так и продолжалась при таких условиях, которые не привели к сознанию и усвоению этого начала Церкви вселенской. Вот тут-то, в этом именно, и замешалось так называемое «умственное невежество» русских людей времени возникновения раскола, и только настолько, насколько оно воспрепятствовало уяснить истинный смысл церковных текстов и обрядов, значение которых русский человек сознавал, но смутно. Какие же это были условия? Следующие три.
При принятии христианства русские обратили особенное внимание на внешнюю сторону последнего. Христианские храмы, их святыни, общественное богослужение, служители церкви – вот что привлекало к себе русских христиан. Следы такой набожности очень заметны еще в домонгольский период истории русской Церкви; с течением времени, до самого конца XVI века, она постепенно, чем дальше, тем больше, усиливалась. Разрушенные при татарском погроме храмы быстро были восстановлены; в XVI веке внешнее благочестие в этом отношении сделало столько, что в храмах чувствовался избыток. Народ чтил храмы; проходя мимо, снимал шапки и крестился; святынею храма – иконами и крестами украшались дома; их можно было видеть также на площадях, больших дорогах – в часовнях и на столбах, над вратами городских стен и в других открытых местах; кресты носилась и на шее; иконы возились послами за границу; особенно чтились чудотворные иконы. Различные предметы, освящаемые в храме, просфоры, св. вода, елей, с благоговением уносились домой и сохранялись. Любили торжественные крестные ходы и церемониальность богослужения; заботились о большем количестве свечей и о «доброшумном» звоне колоколов. Любовь русских к молитве просто изумляла иностранцев: день начинался и оканчивался молитвой, всякая работа – крестным знамением. Отправляясь в путешествие, служили молебен и брали благословение у священника. Входя в дом, молились пред иконой. Горячая молитва сопровождалась усердными земными поклонами. Строго соблюдали посты. Уважали чин священнический, любили чин монашеский. Мирскую жизнь думали устроят по образцу монастырской. Вспомним, как Иоанн Грозный в своей Александровской слободе устроил нечто в роде монашеской общины: ежедневно утром и вечером здесь совершалась довольно продолжительная служба; царь сам пел на клиросе, сам ходил в полночь звонить в колокола, сам читал жития в трапезе, когда другие обедали.
Второе условие заключалось в состоянии просвещения. История просвещения на Руси показывает, что оно с веками не на гору поднималось. Первые учители русских – греки старались завести у нас просвещение собственно научное; о том же заботилось и правительство в лице св. Владимира и Ярослава I. Но научное просвещение не привилось на Руси, потому что на практический взгляд русских оно казалось пустой затеей. Организованных правительственных училищ с постоянным кругом учения не было и всё просвещение свелось на одну грамотность и, как результат её, начитанность. Со времени Ярослава грамотность проникла в села, а в городах стала явлением обыкновенным. Но и так было только до татарского нашествия; с этого же времени состояние просвещения в России даже против прежнего ухудшилось. Татарский погром уничтожил запасы книг в монастырях; греки, прежние учители русских, напугавшись татар, побежали из России; а европейский запад, где было научное просвещение, стал в глазах русских еретическим; оставалось таким образом довольствоваться своими собственными образовательными средствами. Но средства эти были недостаточны. Школы, существовавшие при некоторых церквах, монастырях и частных домах, не представляли собой правильно организованных училищ; ученики не шли дальше элементарного обучения грамоте или богослужебной практике; учителями были «мужики – невежды» и притом они имели в виду одну корыстную цель. Оттого и выходило, что ученик «отойдет от мастера – ничего не умеет, едва только по книге бредет». Так было в самом конце XV века. К половине XVI века уменьшилось количество и этих первоначальных школ, так что почти совсем «негде» было «учиться». На это горько жаловались отцы Стоглавого собора. Собор думал завести побольше училищ; но желание его, по-видимому, не осуществилось. «Во всей Московии нет ни коллегий, ни академий, а есть только кое-какие школы, в которых учатся дети читать и писать» – так говорят свидетельства иностранцев, бывших в России после Стоглавого собора. Неудивительно, если, по тем же свидетельствам, в народе на тысячу человек едва ли приходился хоть один грамотный. В обществе распространилось мнение, что чтение книг есть «дело чернеческое». К концу XVI века стали даже бояться чтения книг. Сами мастера говорили: «грех мирянам честь апостол и евангелие». Или: «не чтите книг многих», – можно сойти с ума и впасть в ересь. А духовенство? Оно само погрязло в полном невежестве. В низшем духовенстве малограмотность была очень обычною: «ставленники, хотевшие ставиться в дьяконы и попы», по свидетельству Стоглавого собора, «грамоте мало умели». Они, по выражению новгородского архиепископа Геннадия, «едва брели по Псалтири», а в Апостоле «и ступить не могли»; если заставляли «учиться ектеньям, и к слову не могли пристать». Поневоле ставили в попы таких, которые, не зная «основных начал грамоты», не знали и основных догматов православной веры. «Малоученые грамоте» встречались даже между епископами, некоторые епископы не в состоянии были сказать, сколько было евангелистов и сколько всех апостолов.
Печальное состояние просвещения невыгодно отозвалось на нашей церковной письменности. Характерными образцами её были так называемые соборники или сборники. Они частью составлялись в России, частью шли сюда готовыми. Сохранились сборники еще от XI века. В период XIII–XVI в. число сборников русского происхождения очень увеличилось. По своему содержанию они были разнообразны: были сборники церковно-законодательного характера, библейские, учительные и, наконец, смешанного содержания. Кормчие и во главе их «Сводная Кормчая», Измарагд, Маргарит, Златая цепь, Четьи-минеи, Торжественники, Сказания от старчества – все это сборники. В большом употреблении были также апокрифические произведения. Они были разнообразного содержания: одни (например: «Адамов завет», «Книга Эноха») касались библейской истории; другие (например: «Хождение Богородицы по мукам», «Хождение Зосимы к рахманам») были догматико-нравоучительного содержания; третьи (например: «Алманах») – по астрологии. В XVI веке с латинского или немецкого было переведено целое энциклопедическое произведение подобного рода – «Луцидариус».
Какое же значение имели эти три фактора: изначальная набожность русского народа, отсутствие просвещения и состояние литературы? Ими обусловливалось то обстоятельство, что набожное настроение, само по себе доброе и благочестивое, с течением времени превратилось в мертвообрядовое направление, – вся сущность религии была заключена в одну внешнюю обрядность. Обыкновенно бывает так, что народ, стоящий на низшей ступени развития, сосредоточивает свое внимание на культовой стороне религии. Его умственный кругозор настолько узок, что ограничивается одним внешним наблюдением. Догматы веры он мало знает или совсем не знает, зато обряды он исполняет обязательно, постепенно привыкая полагать в них существо веры. Лишь по мере развития просвещения, которое расширяет горизонт умственного зрения человека, последний перестает смешивать обряд с догматом. Русские приняли христианство в то время, когда на Руси не было просвещения. Если и было что понятно для большинства новокрещенных, то только требования церковного устава. А между тем помощи не было подано в течении многих веков: просвещения не было. Засветившийся было светоч постепенно угасал и, спустя пять столетий, настал «темный» XVI век. Русский ходил в умственном мраке и наталкивался лишь на то, что доступно для внешних чувств. Явился и руководитель в образе современной литературы, чтобы окончательно закрепить усилившуюся религиозную обрядность. В характерных образцах письменности того времени – сборниках находим, с одной стороны, уважение их составителей к авторитету книг, с другой – стремление по преимуществу к вопросам практического характера. То и другое было прямым отражением царившей в религиозной жизни внешности, обрядности. В грядущих же поколениях в свою очередь уже сама литература более и более закрепляла эту обрядность. В первом случае закреплялась неприкосновенность церковных книг, во втором – неприкосновенность церковных обрядов. «Всем грехам мати – мнение, мнение – второе падение»: таково было убеждение русских книжников. Деятельность мышления непременно приурочивалась к тексту книг. «Аще кто не имея книги мудрствует, таковой подобен оплоту, без подпор стоящу». Легко было многим книгам усвоит не принадлежащий им авторитет, легко было перенести уважение и на самую букву книг. Если книга касалась предметов веры и нравственности, она признавалась за «боговдохновенную». Если эту книгу требовалось переписать, полагали, что это дело – начертание слов и букв – совершается «изволением безначального Отца, поспешением сопрестольного Сына и научением Св. Духа». Если какой либо «лжесловесник», выпуская в свет свое писание, прикрывал его именем св. отца, – масса «услаждалась» его «баснями» и «бреднями», как божественным писанием. Так велико было уважение к книгам и так слепо следовали им! Между тем – что давали эти книги? Особенным вниманием пользовалась апокрифическая литература. Питаясь её, мысль совсем измельчала, так что, если и занималась она какими либо не имеющими практического значения вопросами, то разве в роде того: «како имя древу тому, на нем же обесися Иуда»? или: «что есть: живый мертваго боится, а мертвый кричаше и на глас его вси людие течаху, да спасутся»? Очевидно, она, эта мысль, и не могла идти далее внешности, обрядности, и следствием этого было то, что церковная письменность, трактовавшая исключительно о том, как угодить Богу, как человеку наследовать царствие Божие, приурочила все дело спасения к требованиям одной внешней набожности. Вот пример: «за псалтирю молви 7000 молитв: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». За кафизму 300 молитв, за славу 100, за утреню 1500 молитв, за нефимон за великий 500, за малый 400 молитв». Или еще: «аще кто молитву сию, требуя ея, глаголет, яко из ноздрии дыхание, – по первом лете вселится в него Христос Сын Божий; по втором лете внидет в него Дух Святый; по третьем лете приидет к нему Отец и, вшед в него, обитель в нем сотворит». Подобно этому, например, думали, что не вкушение мясной или рыбной пиши есть такой подвиг, невыполнение которого равносильно греху распятия Христа, что монашеская мантия непременно подает спасение и т. д. Очевидно, в обряде и букве полагалось все, так что за ними не оставалось ничего: обряд и буква являлись не выражением догматической истины, а как бы самим догматом; для обряда допускалась только одна форма – как истинная, для мысли только одно выражение – как православное. Такой взгляд характерно отразился в спорах по поводу обрядовых разностей. Особенно горячо спорили об аллилуиа и посолонном хождении. Спор о том, как петь аллилуиа, по дважды или по трижды, возник в первой четверти XV в. Ареною, где велась борьба, была псковская область. Обращаясь с различными церковными недоумениями к м. Фотию, псковское духовенство спрашивало его и о том, как петь аллилуия. Хотя в ответной грамоте (1419 г.) Фотий высказался в пользу трегубого аллилуиа, но ответ успокоил общество лишь на время. Прошло лет 30 и снова был поднят тот-же вопрос. Сведения об этом заключаются в житии преп. Евфросина и в особой по этому делу переписке. Евфросин, инок Елеазарова монастыря, особенно много «сетовал безмерною печалию пред Богом о пресвятыя аллилуиа». Многих он спрашивал «о великой той вещи», но никто не мог протолковать ему «тайну божественной аллилуйи». Тогда Евфросин отправился в Царьград. Он посетил Софийский собор, беседовал с п. Иосифом: в соборе Евфросин слышал сугубую аллилуйю, от патриарха Иосифа получил наставление тоже сугубить. Поэтому, по возвращении, Евфросин в своем монастыре стал петь аллилуиа по дважды. Против него восстал некий распоп Иов, живший в Пскове. Немедля написал он обличительную на Евфросина «епистолию». К Евфросину явились особые посланные и стали обвинять его в том, что он усугублением аллилуиа «колеблет церкви Божии, мутит благодатный закон, умаляет славу Христа». Хотя обличавшие Евфросина были «непреоборимые витии», но убедить его им не удалось. Он обозвал посланных «свински мудрствующими», писание Иова – «тельчиим вещанием», а самого Иова – «столпом мотыльным». Вскоре Евфросин прислал в псковские соборы послание об аллилуиа, с порицанием на Иова. Ответив Евфросину посланием, Иов стал вооружать псковичей против Евфросина, – и всех вооружил. Инока стали называть еретиком; проходя мимо монастыря, псковичи перестали креститься на монастырский храм. В крайней горести Евфросин обратился с письмом к архиепископу новгородскому Евфимию (1434–58), прося «запретить» Иову называть еретиком его, Евфросина, и тем «утишить мятеж». Но владыка не рассудил при междоусобной. Тогда псковичи написали указ, чтобы троить аллилуиа, ибо кто двоит, тот разлучает Св. Духа от Отца и Сына. Евфросину оставалось обратиться с молитвою к Богу, в которой одной и находил он для себя утешение до самой своей кончины. В 1481 г. Евфросин отошел в вечные обители. Но смерть Евфросина не затворила уста Иову: и он, подобно Евфросину, так и умер в убеждении, что противник его не по уставу прославлял величие Божие. Вопрос продолжал волновать общество и после смерти главных виновников спора. В конце XV века новгородский владыка Геннадий писал об этом к Дмитрию Толмачу. Последний ответил, что можно аллилуиа и сугубить, и трегубить, лишь бы мысль была православная. Но и этот разумный ответ не успокоил умы: споры продолжались. В надежде на победу противники брались за перо и прибегали к вымыслам. Ответ м. Фотия был переделан на приказ двоить аллилуиа. Самое житие Евфросина есть, надо полагать, подделка, в которой на Евфросина перенесены данные из истории некоего монаха Афанасия, – с лица всеми забытого на лицо авторитетное и всеми уважаемое. Интереснее же всего рассказ сочинителя жития о том, как будто бы являлась ему сама Богородица и запретила троить аллилуйю, объяснив вместе с тем и тайну сугубой: сугубая аллилуия – внемли! – заключает в себе великую тайну воскресения Христова; тайна эта оставалась сокровенною не только для ветхозаветных патриархов и пророков, но и для всего новозаветного сонма святых мужей, так что не мог и не дерзнул открыть её ни один Вселенский собор; сам святой Евфросин, от юности посвятивший себя откровению тайны, умер в её неведении; только по исполнении времен, по молитвам этого святого, сию, от века утаенную, тайну открыла сама Матерь Божия сочинителю жития преп. Евфросина… В 1547 г. священник Василий в житии преп. Евфросина поместил новый вымысел, будто бы цареградский патриарх Иосиф даже «писание вдал» Евфросину, чтобы сугубить аллилуиа. Нечто подобное допускали со своей стороны и защитники трегубой аллилуйи.
В последней четверти того же XV века происходили подобные споры в самой Москве о посолонном хождении. В 1478 г. при освящении московского Успенского собора митрополит Геронтий ходил с крестами вокруг церкви «не по солнечному всходу». «Неции прелестницы» вздумали воспользоваться этим, чтобы поссорить митрополита с великим князем Иоанном III: они «наклеветали» князю, что митрополит поступил не по правилам. Князь напугался. «Нужно ждать за это наслания гнева Божия» – сказал он и весьма рассердился на митрополита. В следующем году началось расследование вопроса. Сначала перерыли все книги, но так как решения вопроса в них не нашли, то собрались и стали спорить. «Овии по митрополите глаголаху: архимандриты и игумены». Князь нашел себе сторонников в лице чудовского архимандрита Геннадия и ростовского владыки Вассиана. В то время, как митрополит и его сторонники указывали в свою пользу на то, что и другие некоторые церковные кругохождения в России и на Афоне совершаются против солнца, защитники посолония вдавались в глубокомысленные до темноты умствования и на них только и основывались. Препирались долго, но истины не обрели. Скоро вопрос проник в общество и вызвал в нем бесконечные толки. Отвлеченный было татарским нашествием, великий князь в 1482 году возобновил свою распрю с митрополитом, которая теперь едва не кончилась полным разрывом. И глава государства, и глава иерархии упорно отстаивали свои мнения. Геронтий удалился в Симонов монастырь, приняв намерение и вовсе отказаться от митрополии, если князь не оставить свои требования – ходить по солнцу; в свою очередь и князь целый год не дозволял освящать новых церквей и, если, наконец, уступил, то потому, что на стороне митрополита были все – духовные и миряне, а князя продолжали поддерживать только владыка ростовский и архимандрит чудовский, да и те, по всей вероятности, по личному неудовольствию на митрополита.
Обрядовое направление, характерно выразившееся в изложенных спорах, достигло высшей степени к половине XVI века и официально завершилось в определениях Стоглавого собора (1551 г.), который не затруднился оградить анафемою двуперстие, сугубую аллилуйю, не бритье брады и усов. Взгляд собора тем крепче мог укореняться в сознании русских, что соборное «Уложение», изложенное в книге «Стоглав», с самого появления своего, сделалось как бы второй Кормчей для русской церковной жизни.