Петр Краснов
На внутреннем фронте

Полная версия

X. Петроградские настроения

В революционном Петрограде и его воинских учреждениях я был первый раз. 4 сентября я приехал со штабом в Царское Село и в час дня явился к главнокомандующему петроградским военным округом. Таковым оказался ген. Теплов. Эта милейшая личность, гуманнейший человек, любитель литературы, изящных искусств, поэзии, совсем не военный, всегда отличавшийся либеральными взглядами, был схвачен Керенским и посажен на место главнокомандующего. Главнокомандующим он, кажется, был всего пять дней.

Теплов меня сейчас же принял. В его добрых глазах стояли слезы. Большая борода поседела и была растрепана.

– Да, вот в каком виде вы меня видите, – сказал он. – А штаб-то! Помните?

Портреты начальников штабов былой эпохи грозно смотрели на нас со стен. Казалось, их души были с нами и возмущенно шептались кругом. В громадные окна глядел чудный сентябрьский день и Александровская колонна с ангелом мира, осиянная солнцем. Тени прошлых великолепных парадов, бывших на этой площади, теснились в воспоминании, и надо всем лежала печать томительной и безысходной грусти. Тут больше, чем где-либо, понял я, что мы дошли до конца и дальше уже идти некуда. Дальше – пропасть.

– Какие указания я вам могу дать? – говорил Теплов. – Я здесь халиф на час. Может быть, завтра уже меня не будет. Скажу одно: идет борьба за власть. С одной стороны, – Керенский, который все-таки хочет добра России и хочет ее с честью вывести из тяжелого положения (О каком «добре России» идет здесь речь, ясно и без комментариев. Интересно отметить, что даже «враги» Керенского – корниловцы считали его «все-таки» своим человеком. Ред.), но подле него – никого; с другой, – Совет Солдатских и Рабочих Депутатов, которым уже овладели большевики с Лениным и который становится все более и более популярным среди петроградского гарнизона. Вы вызваны для борьбы против него, а сможете ли вы бороться?.. Да… Тяжелые времена!.. Но помочь ничем не могу. Я… ведь до завтра.

Теплов и «до завтра» не досидел на своем посту. В тог же день из вечерней газеты я узнал, что Керенский отставил его и на его место назначил командовавшего в моем же корпусе 1-м амурским казачьим полком генерального штаба полковника Полковникова.

Полковников – продукт нового времени. Это – тип тех офицеров, которые делали революцию ради карьеры, летели, как бабочки на огонь, и сгорали в ней без остатка. В японскую войну 1905 года – это двадцатидвухлетний офицер, донской артиллерист, проникнутый священным пылом войны и жаждой славы. Он прекрасно и лихо работает с казаками. После войны – академия генерального штаба; дальнейшая карьера идет гладко, и к 1917 году он – командир 1-го амурского полка, чуть что не выборный, пользующийся большой популярностью среди казаков. Поход Крымова. Полковников чует своим хитрым сердцем, что солдаты и казаки колеблются, отрывается от полка и мчится в Петроград к Керенскому.

34-летний полковник становится главнокомандующим важнейшего в политическом отношении округа с почти 200 000-ною армиею. Тут начинается метание между Керенским и Советом и верность постольку поскольку. Полковник помогает большевикам создать движение против правительства, но потом ведет юнкеров против большевиков. Много детской крови взял на себя он… И в конце концов Полковников в марте 1918 г. повешен большевиками на Дону, в Задонской степи, на зимовнике Безгулова.

Но теперь Полковников, об измене которого Корнилову знал весь корпус, становится начальником и распорядителем корпуса. Полковникову приходилось докладывать секретные планы и совещаться с ним о работе, не зная, с кем он идет – с большевиками или против них! (Речь идет о том самом полковнике Полковникове, который впоследствии принимал активное участие в эсеровских мятежах. Разумеется, он был не с большевиками, а против них. Ред.)

Керенский, взявши на себя управление армией, на первых же шагах своей деятельности запутался до крайности. 30 августа его начальник штаба ген. Алексеев подтвердил мое назначение на пост командующего III конным корпусом. Керенский одобрил это, отдавал мне приказания, а 9 сентября, не сменяя меня, допустил к командованию тем же корпусом начальника 7-й кавалерийской дивизии барона Врангеля.

Растерянный, истеричный, ничего не понимающий в военном деле, не знающий личного состава войск, не имеющий никаких связей и в то же время не любящий с кем бы то ни было советоваться, Керенский кидался к тем, кто к нему приходил. Врангель случайно приехал в эту минуту в ставку. Керенский знал, что Крымов застрелился, что корпус в Петрограде, и предложил Врангелю корпус, не думая обо мне. Меня это только развязывало. Я подал решительно в отставку. Но тут ввязались в дело казачьи комитеты. Они уже почуяли власть, притом в донской дивизии я был любим, а уссурийская начинала любить меня, – комитеты явились к Керенскому и потребовали, чтобы я остался командиром корпуса, потому что я – казак и корпус казачий, а барон Врангель – немец. Керенский сейчас же согласился с комитетами, и меня оставили, а Врангелю стали искать другой корпус, чтобы он не обиделся.

Во главе военного министерства был поставлен Верховский – революционный паж. В бытность в пажеском корпусе за какую-то проделку, показавшуюся корпусному начальству слишком либеральной, Верховский был отправлен рядовым в Туркестан. Там был произведен в офицеры и окончил академию генерального штаба. Репутация либерала и революционера осталась за ним. Верховский был водворен на Мойку, в дом военного министра. Он решительно не знал, что ему делать, и пошел по самой модной линии. Приемная его наполнилась солдатами, делегатами и депутатами, он проводил, выслушивая их, целые дни, начиная прием с 8 часов утра.

Что же дала нам революция в смысле правильных назначений на командные должности и выдвигания истинных талантов? Прежде всего, новые правители стремились омолодить армию, выбить из нее старый режим и контрреволюцию и посадить людей, сочувствующих революции и новым порядкам. Но свелось это к тому, что стройная, может быть, не всегда правильная и справедливая, но все-таки система назначений по кандидатскому списку, строго продуманному, после самого серьезного и тщательного рассмотрения аттестаций, составленных целым рядом начальников, сменилась чисто случайными назначениями и самым неприличным протекционизмом. Всюду вылезали вперед самые злокачественные «ловчилы», которые тянули за собою Других таких же, и грязь и муть поднимались со дна армии (Недурная и по сути дела совершенно правильная характеристика вскормленных эсеро-меньшевистским правлением контрреволюционных «ловчил* (Краснова, Врангеля, Деникина в том числе), возглавлявших после Октября белогвардейское восстание. Ред.). Каждый начальник быстро понял характер Керенского и истеричность его натуры, и многие стали проталкиваться вперед, валя тех, кто стоял по пути.

У Керенского не было для его поста главного – воли. Не было власти – настоящей власти, а не позирования на власть; и под его командованием армия, разрушенная снизу, в корне подточенная революцией, гибла сверху.

Есть такая скверная поговорка – „рыба с головы воняет“; и вот в эти-то тяжелые дни тяжелый смертный дух потянул от армии, от тех начальников, которые в лучшем случае ничего не делали, в худшем – работали на два фронта: и Временному Правительству, и большевикам.

Не хочется, да, может быть, и не нужно – судьба все равно сурово покарала их расстрелами, нищетой, эмигрантством заграницей – называть фамилий, но сколько людей в это время уподобились той старушке, которая, стоя перед изображением страшного суда, где были нарисованы ангелы в раю и черти в аду, ставила две свечи – одну ангелу, другую дьяволу, ибо неизвестно, куда попадешь, в рай или в ад. Так и эти начальники кланялись и забегали, и возили свои доклады Керенскому и в Совет, – на всякий случай, а что из этого выходило, то будет видно из дальнейшего.

XI. Работа в корпусе

Но, что бы ни было на душе, работать было нужно, и работать, не покладая рук. Жизнь этого требовала.

Керенский правильно учел значение присутствия III конного корпуса под Петроградом. Совет солдатских и рабочих депутатов присмирел. Царскосельский гарнизон, когда кругом стали донцы, изменился до смешного. Солдаты начали чисто одеваться и отдавать честь офицерам. Все это сделало только то, что появились нерасхлюстанные части, что у ворот дворца в. княгини Марии Павловны стоял чисто одетый часовой, который не лущил семtчек, казаки праздно не шатались по городу, а те, кто появлялся на улицах, были чисто одеты и отдавали щеголевато честь офицерам. Одна внешность уже влияла оздоровляющим образом, надо было поддержать ее и воспитать снова офицеров и казаков.

Как и на юго-западном фронте, и здесь интендантство петроградского военного округа широко пошло мне на помощь. Удалось получить даже серо синие шаровары, о которых так мечтали казаки. Я опять начал с материального, с одежды и кухонь, но не оставлял и морального воздействия на части.

6 сентября начальники дивизий донесли мне о том, чтополки собраны и расквартированы в указанных им районах.

7 числа я был в Пулкове в районе расположения 9-го и 10-го донских казачьих полков. В просторной сельской школе были собраны все офицеры и большая часть урядников полков. Прибыло много казаков, моих старых сослуживцев, для того, чтобы посмотреть на меня.

Я коротко и совершенно откровенно рассказал офицерам и казакам обстановку. Я не скрывал от них, что цель нашего присутствия в Петрограде – не столько угроза немецкой высадки, сколько страшная темная работа большевиков, стремящихся захватить власть в свои руки.

Дорогие мне лица окружали меня. Я видел пламенные, восторженные взгляды моих соратников под Белжецем, Комаровым, Незвиской, Залещиками и во многих, многих делах. Я чувствовал, что среди них я свой. Я кончил.

– Ваше превосходительство! – раздались гулом голоса, – не извольте ни о чем беспокоиться. Мы – корниловцы! Велите – и мы вам Керенского самого предоставим. Мы понимаем, где порядок.

В 5 час. дня того же 7 сентября я говорил в Павловске с офицерами и представителями 13-го и 15-го донских казачьих полков. Слушали внимательно, но настроение было не то. Не было общего слияния и единой мысли.

8 сентября я читал это же сообщение в Гатчине офицерам и представителям уссурийского и амурского полков и уссурийского дивизиона. Беседа прошла гладко. Оставшись потом с офицерами, я с грустью убедился, что здесь опасность угрожает именно от офицеров. Большинство были безнадежно серы по своему образованию и воспитанию. Они нисколько не возвышались над рядовыми казаками, во многих отношениях были ниже их. Но, главное, они не любили казаков. Возвысившись над ними дешевою ценою четырехмесячных курсов, или угодливостью перед начальниками, они сторонились от казаков, и те отвечали им презрением.

Здесь работа нужна была громадная, а работать было некому. Командира бригады не было. Командир уссурийского полка, полковник Пушков, был не казак и не сумел сойтись ни с офицерами, ни с казаками, командир амурского полка Полковников милостью Керенского командовал всеми нами, а вместо него в полку был штаб-офицер, который для виду занимался широкой политикой отделения Амурских казаков от России. Несколько лучше был уссурийский дивизион.

Гадко, склизко и противно было на душе. Строил планы работы, как оздоровить весь этот материал, и всюду натыкался на одно главное препятствие – не было офицеров. Офицеры, даже и лучшие, кадровые, ушли от солдат, как солдаты ушли от офицеров, испытавши унижение ареста, они уже боялись своих солдат и не верили им.

Стена стояла между ними. Военного братства не было, и надо было его вернуть. Конечно, не спектаклями и кинематографами, а старою песнею, общими ученьями и маневрами…

Таковы были планы, таково было тяжелое мучительное настроение на душе в эти сентябрьские дни, когда я даже не знал хорошенько, я или барон Врангель командует III конным корпусом.