Петр Альшевский
«Святой Глеб»
– Денег не заработаешь, – улыбнулся Глеб.
– Водное поло отучило меня думать о больших деньгах. Если бы я даже в нем преуспел и играл на уровне сборной, миллионы бы мне не капали. У нас же не футбол, не те контракты, а нагрузки повыше, нигде таких нет.
– А в альпинизме? – спросил Глеб.
– Про альпинизм я не знаю… с ним я не сравниваю. Без воздуха шастать в пургу по горам, наверно, сложновато.
– В пургу мне не доводилось, – сказал Глеб. – Да и воздуха хватало: мне же немного надо.
– Вы альпинист? – поразился Володя.
– Не в наши дни. Сейчас я где-то в бизнесе.
– У Глеба своя фирма, – сказала Лиза.
– Насчет моей фирмы твоя сестра оговорилась, – поправил Глеб. – Она не только моя. Ее делами я фактически не занимаюсь.
– Но вы бизнесмен, – промолвил Володя. – Я не хочу им становиться. Моя мечта рассекает водоросли в ином ручье, но это не мечта… о мечте бы я не говорил – это планы… установка. Я подгоняю себя стать судьей. Федеральным! Чтобы вершить и всех нагибать, быть над всеми! Парить и сплевывать на пигмеев, тащиться от собственной неприкосновенности! С достоинством. Без ограничений!
Лиза осуждающе качает головой. Глеб усмехается над детской наивностью.
МАКСИМ Капитонов с закрытыми глазами лежит на кровати. В его свесившейся руке револьвер, но Максим не застрелился – он открыл глаза, поднял руку и, крутанув барабан, приставил дуло к виску.
Нажал на курок. Выстрела не последовало.
Щелкнувший зубами Максим свесил руку и закрыл глаза.
НА СВЕТСКОМ рауте с оттенком презентации ухоженные дамы и джентльмены болтают и дефилируют, обмениваются шутливыми поклонами, прихватывают с подносов бокалы с шампанским, чередуют натянутые улыбки с надменными взорами в спину; стоящий на месте Кирилл Суздалев следит за дверью, раз за разом скрываемую от него двигающимися телами – в карманах его элегантного серого костюма лежат плоские пачки: и в пиджаке, и в брюках.
Пристроившаяся около Кирилла женщина потаскана и сердита.
– Ты, Кирилл, чем-то томишься, – процедила Марина. – Из-за здешнего общества? Здесь же сплошные те… овладевшие сутью. Просочившиеся и присосавшиеся, беспринципные… креативные в аспекте загребать – гребут лопатой, а на благотворительные нужны выдают на крошечном совочке: примите и расходуйте экономно. Это на всех.
– У сегодняшнего вечера разве благотворительная направленность? – спросил Кирилл.
– Нет, тут типичное обмывание очередного миллиарда, хотя от вывертов мы не ограждены. На неделе я была на похожей тусовочке, и там внезапно пошел клич: все деньги, что у вас при себя, мы предлагаем вам сдать на строительство больницы… вроде бы. Говорили о людях. Не о животных – на закупку диковинных кормов не собирали, да и на стерилизацию бы не стали: не та обстановка. А на больницу давали охотно. Вытаскивали из карманов и вытряхивали кошельки, у нас же народ широкий – полезешь за их рублем, так они тебя руку откусят, а копеечки не пожалеют, сами протянут.
– Здесь до этого не дойдет? – обеспокоенно поинтересовался Кирилл. – Чтобы отдавать все деньги, что при себе.
– Говорят, дойдет, – сказала Марина. – И ничего не утаишь – обученные спецы тебя обыщут и, если ты вздумал что-то скрыть, выставят тебя на посмешище перед благородной публикой.
– Ты мне не ври, – сурово сказал Кирилл. – Подобное невозможно.
– Само собой. А чего ты разволновался? Ты настолько жадный? Сколько у тебя с собой – ведь немного, потеря несмертельна, но ты весь поджался и насупился, я расскажу моему шефу… он похохочет. Сотрудничество с твоей фирмой он не прервет – такая жадность до денег в деловом плане характеризует тебя положительно. Тебе же не насытиться, и хватку ты не ослабишь…
– Извини.
Увидев показавшегося в дверях «Шалтая» Лахонина, Кирилл Суздалев направился к нему.
– Есть? – спросил Кирилл.
– У меня есть, – ответил «Шалтай». – А у тебя?
– Я взял.
– Выйдем, – сказал «Шалтай».
Они вышли, огляделись, «Шалтай» пошел налево, Кирилл двинулся за ним, они поднялись по лестнице, завернули направо, переглянулись.
– Тут никого, – сказал «Шалтай».
Суздалев лишний раз осмотрелся и принялся доставать из карманов долларовые пачки, которые он передавал рассовывающему их по карманам «Шалтаю» Лахонину.
Всего было передано пять пачек. Получивший обещанное «Шалтай» приблизился к Кириллу и что-то прошептал ему на ухо, после чего, хлопая себя по карманам, удалился.
Кирилл Суздалев остался. Теперь у него есть информация, но напоследок Кириллу надо все обдумать. Вернее, преодолеть страх.
ЗАПРУЖЕННЫЙ и пламенеющий тысячей фар центральный проспект. На его фоне раздается голос говорящего по телефону Кирилла – он делает два звонка.
«Алло, отец, я в городе, но еду к тебя, да, сделаю одно дело… кое-кому еще позвоню и освобожусь… буду у тебя. Сначала я позвонил тебе, чтобы ты вселил в меня решимость, а потом уже туда… смеюсь я, смеюсь… пока».
«Алло, полковник Егоров? Это его номер? Ну, позовите его… о чем станем говорить? Не о личном… о возможности перехвата огромной партии наркотиков. Идите, зовите, я подожду».
КИРИЛЛ Суздалев едет по дачному поселку. Один забор переходит в другой, приличное электрическое освещение не позволяет разгуляться опустившейся на землю тьме; на дороге колдобины, Кирилл подпрыгивает и не притормаживает, он все контролирует, нужный ему забор он не проехал – выйдя из машины, Кирилл распахнул ворота и столкнулся лицом к лицу с разбрасывающим лопатой снег мужчиной в тулупе: со своим отцом. С членом-корреспондентом, проводящим эту зиму на старой двухэтажной даче.
– Здорово, – сухо сказал не избавившийся от напряжения Кирилл.
– Здорово, сын, – сказал Петр Иванович. – По телефону ты обмолвился, что заедешь, и от неожиданности я присел. Посидел, вскочил, забегал по дому и выбежал во двор с подручным инструментом. Чтобы расчистить им пространство для моей машины – ты загонишь ее на участок? Ты не на минутку?
– День-другой поживу.
– Я тебе не помешаю? – спросил Иван Петрович.
– Ты мне никогда не мешал.
– Думаю, мешал, – промолвил отец. – Не помню когда, но было, не могло не быть, бывало и меняло нас не в лучшую сторону – ты, как примерный сын, утверждаешь обратное. Ты пользуешься моей амнезией. Регулярно?
– По ситуации, – наконец-то улыбнулся Кирилл.
– Делай это с опаской. Камень, способный меня сбить, тебе с земли не поднять.
– Как там твоя монография? – рассмеявшись, спросил Кирилл. – Пишется?
– Подрастает, – кивнул Петр Иванович. – Не сказать, что без принуждения, но скорлупу уже поддавливает. Такой уродец вылупится… надеюсь, достаточно симпатичный.
В НЕПРИБРАННОЙ комнате с расшторенным окном и подкрашенной синей краской батареей Кирилл с отцом пьют чай из желтых чашек с серебряными ободками. На несвежей скатерти лежит пакет с шоколадными вафлями, облезлый чайник стоит на краю стола у блюдца с использованными пакетиками, на Кирилле Суздалеве его серый пиджак. На Петре Ивановиче несуразная малиновая водолазка.
– С мамой не созвонился? – спросил Петр Иванович.
– Мы говорили, – ответил Кирилл. – В четверг что ли… она мне гневно выговаривала за невнимание, а про тебя сказала, что ты просидишь на дачу до апреля, и тебе без нее хорошо. Когда она к тебе приезжает, она в этом убеждается.
– Твоя мама все видит.
– Ты от нее и не скрываешь, – сказал Кирилл.
– Равнодушие я выставляю, не прячу, остужаю им сразу. Не давая опомниться. И она видит – видит пыль, видит беспорядок, и вместо того, чтобы молча прибраться, начинает отчитывать своего мужа, члена-корреспондента, который все здесь запустил и живет, как в хлеву. Не тратит энергию на уборку, корпит над трудом без коммерческих перспектив, с тупым упрямством вбивает в бумагу строку за строкой – твоя мама зудит и встречает отпор. Мой ледяной взгляд.
– Без выяснений?
– Я уравновешен, – промолвил Петр Иванович. – Крупный ссор у нас не случается и врагами мы с ней не расстаемся – она возвращается в город, я плетусь к письменному столу… на морально-волевых. У меня полная свобода действий, но я избираю борьбу и включаюсь в нее с холодным рассудком.
– Сомнамбулически, – усмехнулся Кирилл.
– Что ты сказал?
– Не знаю… что-то сказал. Написанная тобой работа прогремит, и я погреюсь в лучах твоей славы с поправкой на их прохладу.
– Ах, вот в чем дело, – пробормотал Петр Иванович.
– Всего понемногу. Чай я допил, вторую вафлю даже не взял, и это вызывает мою особую озабоченность. Своего отца я не помню…
– Класс! – воскликнул Петр Иванович. – В твоей битве я бы тебя поддержал, но не смог залезть на коня! Проведем перераспределение и нарастим шерсть… по осенней роще ты шел с палкой?
– Да.
– Значит, на медведя!
– На него, – кивнул Кирилл. – Вовремя ты о медведе. Я иду на него, на медведя, убившего славную девушку с зелеными глазами и короткими волосами… его бы растрелять из автомата, но пусть хотя бы палкой отлупят. И то приятно.
– Ты о каком медведе? – заинтересовался Петр Иванович. – О существующем?
– Он является выдумкой… под стать прочему. Мы с тобой, отец, все выдумываем и шуточками обмениваемся, а медведь ревет. Его зацепили.
–
ВЫГЛЯДЯЩИЙ, как денди, и входящий в одну из преступных группировок Илья Тувимцев, находясь в автосалоне, присмотрел бежевую миниатюрную машину. Он ее увлеченно оглядывает, дружелюбно похлопывает по крыше, утяжеленными перстнями пальцами дергает дверную ручку, заглядывает в салон; Тувимцев в полном неведении касательно того, что подошедший Максим Капитонов уже стоит у него за спиной.
– Себя бы ты такую не взял, – сказал Максим. – А для любовницы в самый раз. Она бы в ней покрасовалась и раззвонила бы всем, что ты мужик не прижимистый, тебя только и успевай трясти, но взамен ты требуешь абсолютной покорности в койке, где ты оттягиваешься и куражишься. Травмируешь нежных девушек болезненными пистонами. Спихиваешь их в отстойник горького разочарования.
– Я для племянницы, – пробормотал Тувимцев. – Ты, Макс, чего… пришел показать мне справку о невменяемости? Что ты здесь делаешь?
– Я и на улице, и тут. Я же резидент.
– Кто?
– Поставщик дряни, – пояснил Максим.
– Да-да, когда-то так называли… до нас и не нас. Ты смотришь в прошлое и считаешь тех людей могучими слонами – ты без ума от слонов, но я не твой слон. Мы встретились нежданно-негаданно?
– Я за тобой следил, – ответил Максим.
– Ага… А основание?
– Долг, – сказал Максим. – Ты мне его вернешь.
– Верну, а что… не верну? Скажу, чтобы ты отваливал? На днях увидимся, и я тебе все отдам. Я бы и сегодня с тобой рассчитался, сумей я прознать, что ты срочно нуждаешься, сумма-то смешная, к чему тут из-за нее устраивать напряги. Сколько там набежало… тысяч шестьдесят, семьдесят.
– Девяносто.
– Откуда девяносто? – возмутился Тувимцев. – Я не кричу, но на девяносто я не закладывался, и из меня поперло удивление, которое было похоже на несогласие, что наказуемо… поскольку твои расчеты вернее. Долг я признаю. Девяносто тысяч зеленых.
– Когда отдашь? – спросил Максим.
– Точный день не назову, однако, коли я признал, возврат последует несомненно, беспокоиться на мой счет тебе не надо, а на свой счет озабоченность ощути. Прижало тебя, Макс, приплющило. Мечешься, шныряешь, за мной вот следишь… если с криминала доходы невелики, то ты им не ограничивайся. Заимей легальный бизнес.
– Подо мной и такой, – пробурчал Максим. – Я владею изданием… глянцевым. И оно прогорает! Изводит меня убытками.
НЕ СМОТРЯ вниз и не прикасаясь к поручням, Кирилл Суздалев стоит на балконе отцовской дачи – за его спиной горит свет. Сверху густой мрак, впереди огни и понастроенные повсюду дома, Кириллу вспоминается особняк Максима и падение Ани, в памяти воскресают разрозненные эпизоды того ужасного вечера, ненавистный образ Максима Капитонова доминирует над всем остальным; на Кирилла взирает открывший балконную дверь Петр Иванович.
– Звезд не видно? – спросил отец.
– Нет, – ответил Кирилл. – Я к этому привык. Ты бы закрыл дверь, а то простудишься и не допишешь.
– Короче, простужусь и умру – ровным счетом. Без преувеличения.
– Угу, – пробормотал Кирилл. – Закрывай.
– Я несознательный пожилой человек. Если я решу, что умираю, я поеду с тобой, и по дороге в больницу мы будем вести идейные споры, заносчиво опровергать фиктивные сущности современной аналитической философии и держать фасон, чтобы показаться девочке в приемном покое двумя крепкими мужиками.
– С признаками маразма, – усмехнулся Кирилл.
– Это, сын, наигрыш. Фундаментальная злополучность и невезучесть. Бескорыстное служение окоченению… почему ты на балконе? Ты же и летом на него не выходишь.
– Больше четырех лет не выходил, а сегодня вышел, – пробормотал Кирилл. – Преодолел… позвонил.
– Кому позвонил? – спросил Петр Иванович. – Глебу?
– Глебу я не звонил… позвонить святому Глебу вполне можно. Мысль! Я его позову, и он мне не откажет, мы с ним что-нибудь придумаем или просто поговорим… вдвоем или с тобой – он любит с тобой разговаривать.
– И я с ним, – сказал Петр Иванович. – Он, конечно, себе на уме, но толковый. Поумнее обычного святого.
ГЛЕБ с Лизой в электричке. Девушка сидит у окна, но в отличие от Глеба, она в него не смотрит; напротив них никого, людей в вагоне мало, поезд еле ползет, колени Лизы сдвинуты; закинув ногу на ногу, раздосадованный Глеб бродит взглядом по окраине мертвого леса, которому не ожить и весной; через грязное стекло лес видится еще более загубленным, чем он есть в действительности – Лиза на него взглянула и сочувствием к нему не прониклась.
– Когда едешь без кучи тяжестей, электричка получше машины, – сказала Лиза. – Там пробки, стресс, а тут покой… тут могут пристать хулиганы.
– Это миф, – промолвил Глеб. – Никакие хулиганы в электричках не пристают.
– Накаркать не боишься?
– Ты не одна, – сказал Глеб.
– Я под твоей защитой?
– Конечно, но я не всесилен. Ты с мужчиной, и, если некий народ потянется к твоему телу прямо при мне, то они уже не хулиганы – молодые, нетрезвые, вменяемые. Они – бесноватые отморозки, от которых никому не уйти. Эх! Жаль, что мы не на машине.
– И отчего же мы не на ней? – спросила Лиза.
– К Кириллу я бы тебя довез, а назад бы повез. И только. А довез, не довез… не ручаюсь.
– Почему?
– У Кирилла я собираюсь беспробудно пить, – сказал Глеб. – После всех возлияний я буду или пьяный, или с похмелья, смотря когда мы поедем назад.
– Твой Кирилл сильно бухает? – осведомилась Лиза.
– Он года четыре капли в рот не берет. Но его отец себе позволяет – папа у него забулдыга, опустившийся алкаш, с ним я и нажрусь. – Посмотрев на девушку, Глеб рассмеялся. – Ты не расстраивайся, разочаровывать тебя я не стану, да и не с кем: сам Кирилл и в самом деле не пьет, а его папа отнюдь не пьянь. Он – член-корреспондент, блестящий тонкий ум с обходительными манерами и умением выпить рюмку и больше не наливать. Примерно рюмку выпью и я. Ты можешь пить сколько захочешь, одергивать тебя я не возьмусь. Мы не настолько близко знакомы.
– Останемся на ночь и познакомимся, – заявила Лиза. – В разные комнаты нас не положат?
– Кирилл у меня спрашивал, как мы думаем спать, вместе или раздельно. Я сказал, раздельно, и он удивился.
– Ты ему ничего не объяснил?
– Относительно чего? – переспросил Глеб.
– Почему мы до сих… и что нас тормозило. Моей вины нет – не могла же я сама напрашиваться. Я ожидала, что заговоришь на эту тему и отведешь к себе… я бы ломалась, а ты бы настаивал и уговорил. А ты дотянул до дачи. Не пригласи нас твой друг, ты бы тянул и дальше, но на даче ты от меня не отвертишься. Покажешь мне, сколь ты крут.
Отвернувшийся от девушки Глеб посмотрел на мертвый лес.
БРЕЗГЛИВО чураясь вьющегося вокруг него главного редактора прогорающего издания, квелый Максим Капитонов вышагивает по аляписто оформленному коридору.
Прическа Витольда Хаулса претендует на стиль, его вычурная одежда занимаемой им ответственной должности не соответствует – Максиму здесь все противно; попадающиеся в коридоре работники столь же поверхностны и легковесны, как и вертлявый Витольд, которого они приветствуют почтительными кивками. Максима будто не замечают.
– Показатели продаж у нас, Максим Андреевич, валятся, – сказал Витольд, – и не будь я головастым руководителем, я бы пустил все на самотек, и вы бы меня уволили, а может, и того хуже. За мою нерадивость вы, как пострадавшая сторона, приговорили бы меня к совершению надо мной насилия…
– В рабочем порядке, – сказал Максим. – Сделал – получи. Ничего не сделал – получи с довеском.
– С дополнением. В виде смертельной раны. Я так спокойно об этом говорю, поскольку мне от вас полагается не пуля, а премия. Тираж-то у нас вырастет! Денежные ручейки зажурчат.
– Ты отвечаешь? – осведомился Максим.
– Ну, зачем же столь жестко… кто-то изучает явления, наподобие грозы или шторма, а я скромно наблюдаю за пристрастиями покупателей глянца и конъюнктуру я просекаю – перемены в запросах улавливаю. Ваш журнал я спасу.
– Чем?
– Изменением направленности, – промолвил Витольд. – Сменой курса, которая привлечет к нам тех, кому необходимо несколько не то, что мы предлагаем на наших страницах. У нас же, Максим Андреевич, телки – на обложках, внутри, и их фотографиям нет числа, они и в купальниках, и в нижнем белье, и в апартаментах, и на природе, их лица, задницы, груди… кому это нужно!
– А что нужно? – спросил Максим.
– Нам нужна прибыль, – ответил Витольд.
– А потребителям?
– Ну, а им удовлетворение… удовольствие. Ради потребителей мы и стараемся. Весьма стараемся им угодить. Да вы сами взгляните.
Войдя в распахнутую Витольдом дверь, Максим Капитонов попал на проводящуюся в розовых декорациях фотосессию: моделями выступают двое позирующих фотографу мужчин – фактически обнаженных. Максима Капитонова сковывает испытываемая им жуть.
– Это сейчас популярнее? – пробормотал Максим.
– Не верите мне – поверите росту продаж, – ответил Витольд. – Он ожидается внушительным, и вы еще с горечью вспомните о том, что вы во мне усомнились. Деньги пойдут, хозяин сыто замурлыкает…. если вы, конечно, дадите добро на перепрофилирование. И что? Да?
– Что мне сказать, – прошептал Максим. – Что же мне, глядя на все это, сказать… работай. Моим согласием ты заручился.
ПО ОБЛЕДЕНЕВШЕЙ, припорошенной снегом дорожке Глеб и Лиза идут от станции к поселку: у девушки приподнятое настроение, ее глаза предвкушающе горят, нарисованное на котельной корявое сердце и надпись «Маша, я тебя люблю!» преисполняют Лизу дополнительными положительными эмоциями – из нее так и прет энергия, и Лиза жестикулирует Глебу, чтобы он шел побыстрее.
Глеб не ускоряется. Здесь скользко, и он это учитывает.
– Продуктов у них на нас хватит? – спросила Лиза. – Я ем мало, но голодать-то не хочется! Силы нам понадобятся.
– Магазин в двух шагах от их дома, – промолвил Глеб. – Спросим, что надо и сходим. Кирилл отвезет нас на машине.
– В двух шагах, и на машине?
– Покупать, я думаю, придется очень много, – ответил Глеб. – В руках не дотащим.
– Ха! Накупим и будем гулять! До вечера, а потом в ночь, ну а ночью я…
Поскользнувшись, Лиза падает.
– У-ууу, – простонала она, – как же ударилась… так отшибла, у-ууу…
– Давай руку, – сказал Глеб.
– Ты бы мне ее раньше дал, пока я еще не подскользнулась. – Схватившись за руку Глеба, Лиза встала. – Как же меня угораздило… можно упасть, но слабее, менее жутко, я и лед-то не видела. Откуда тут лед…
– Зима, – сказал Глеб. – Русская зима.
– Не был бы он хотя бы снегом присыпан… а то его не видно, и люди падают. Планы срываются… к Кириллу я не пойду. Я не в том настроении… ты иди, я я уезжаю в город.
– Я еду с тобой, – сказал Глеб.
– А Кирилл?
– Я ему позвоню и скажу, что ты расшиблась об лед. Тебе не до походов в гости, и твое появление откладывается. Так же, как и мое, но меня-то он знает сто лет, а познакомиться с тобой он мечтал именно сегодня… да и со мной лишний раз поболтать. Не сложилось.
– Гребаный лед, – пробурчала Лиза.
– Я доведу тебя до платформы, посажу в электричку, сопровожу в пути и доведу до квартиры. Ты мною довольна?
– Ты – джентльмен, – проворчала Лиза.
– И со мной дама, – сказал Глеб. – По ее расчетам она должна была стать моей, но вмешался злой рок. Тем ни менее, я ее не покину.
С ГРИМАСОЙ боли и невезения одинокая Лиза Ильина топчется на платформе, косясь на рельсы. Девушку ненароком посещают суицидальные мысли, от всего ее существа исходят волны драматично складывающегося существования; двое прохаживающихся молодых людей, Игорь и Алексей, заглядывают Лизе в лицо, проходят дальше, шепотом обмениваются впечатлениями, к девушке они возвращаются пружинистой походкой, выдающей твердость их намерений.
– Вас кто-то обидел? – спросил Алексей.
– Ее унизили, – сказал Игорь. – Использовали и выкинули.
– Мы, девушка, к вам не пристаем, мы чисто по-дружески, у вас такой вид будто вы попали. К тому приехали, и вас там… целой толпой.
– Мы местные ребята, – процедил Алексей. – Мы этого не любим. Скажите, где, и мы пойдем перетрем. Вы не отчаивайтесь.
– За вас найдется кому вступится. Знайте – мы с корешем за вас впрягаемся, и ничего от вас от вас не требуем, мы влезаем в вашу темную историю конкретно ради того, чтобы на земле была справедливость. Кто вас опустил?
– Не тот, кто двигает к нам? – спросил Алексей.
По платформе идет Глеб.
– Не он, – сказала Лиза. – Никто… он ходил к кассе за билетами, и он меня не обижал, я вам все расскажу…
– Что тут у нас? – спросил подошедший Глеб. – Все-таки хулиганы?
– Нет, Глеб, это хорошие парни. Они на меня смотрели, а я выгляжу плохо, и они решили, что меня кто-то обидел: спасибо вам, ребята, но меня не обижали и не оскорбляли – мне больно и досадно, но другие ни при чем, я сама поскользнулась и упала. И из-за этого настолько печальна. А это Глеб – он со мной приехал и со мной уезжает. Глеб – важный человек в моей жизни. Он альпинист.
– Нас не волнует, кто он, – сказал Алексей. – Если он вам не враг, прочее нас не касается.
– А я у него кое-что спрошу, – заявил Игорь. – Вы покупали билеты?
– Поступок, понимаю, не из лучших, но в мои годы контролеров уже опасаются, – ответил Глеб.
– Да что там ваши годы, – фыркнул Игорь. – Я об электричке. Вы расписание видели? Насчет той, что в 15—22 чего нового не указано? Она у нас остановится?
– Она как-то не остановилась, – сказал Алексей.
– Вот я и спрашиваю! Чего у нас с ней?
– Когда я брал билет, я рассчитывал на нее. – Глеб посмотрел на часы. – Через восемь минут… из расписания я сделал вывод, что она остановится.
– Раз остановится, то поедем, – сказал Алексей.
– Не упустим, – кивнул Глеб. – Вы, девушка, поедете?
– С радостью, – улыбнулась Лиза.
КИРИЛЛ при свете дня снова стоит на балконе.
ГЛЕБ с Лизой Ильиной снова сидят в электричке.
ПОЛТОРА десятка бандитов под дулами автоматов лежат на земле лицами вниз.
БОСС Ласневский, консультант Аникеев и силовик Архип Будин в негодовании ходят без шапок у загородного дворца. Порывы ветра комично вздыбливают им волосы. Правые руки из карманов ими не вынимаются, левыми они проводят различные манипуляции: Ласневский растирает висок, Аникеев оттягивает себе кончик носа, Архип Будин щелкает пальцами, неугомонно вкладывая в это действие весь свой гнев.
– О том, сколько потеряно товара, я осведомлен, и эти цифры меня ужасают, – вздохнул Ласневский. – А сколько людей…
– При передаче арестовано восемь наших, – сказал Аникеев. – И «Бонс». Его мы не вытащим – за прочих адвокаты пободаются, а за «Бонсом» у органов числится четыре мокрых эпизода, от трех из которых ему не отбиться. Мы, конечно, подключим лучшие юридические силы и попытаемся сбить срок с пожизненного лет до двадцати пяти, но это уже частности. Товар-то нам не вернуть.
– Товар потерян, – пробормотал босс Ласневский. – Целая партия и такая значительная… тут нацеленный удар, тут чья-то мысль сработала на подрыв, и мы почувствовали, нас слегка сотрясло.
– А «Бонс» сел на вилы, – промолвил Архип. – Будет теперь в отрицаловке… ругаться с кумом и лепить из мякиша девочек.
– Больших? – поинтересовался Аникеев. – Для сношений?
– Для этого он подыщет себе живого товарища, – ответил Архип Будин. – Покорную чебурашку… бедолага «Бонс».
– «Бонса» послал ты, – сказал Аникеев.
– И что с того?
– Макс бы его не послал.
– Да пропади он, твой Макс! – воскликнул Архип. – Макс не у дел!
– Кто же слил информацию, – пробормотал босс Ласневский. – Сами менты бы не додумались, подобное предположение я отметаю, им кто-то помог, а кто…
– Макс? – спросил Аникеев.
– Поставками с того края занимался Макс, – промолвил Ласневский, – но мы Макса задвинули, и он нам отомстил… или кто-то не знал о том, что Макс рухнул и метил в него – не Макс в нас, а некто в него. Ну, или Макс ни при чем, и мы понеслись по ложному следу.
– Мы и там кого-нибудь встретим, – процедил Архип Будин. – И когда прижмем, уточним, не является ли этот труженик тем, кого мы ищем.
– За неделю найдете? – спросил Ласневский. – Почему за неделю? Не принципиально, конечно, но сроки же надо ставить, ведь верно? И сократить жизнь стукачу мы должны до крайнего минимума – чтобы он в нас не разуверился. Макс ли это, не Макс, я полагаю, что не Макс, но головой Макс не стабилен… поэтому я его и разжаловал. И он на меня зол. Его наверняка гложет мысль, как бы отвоевать все обратно.
– Чем отвоевать? – вопросил Архип Будин. – Стволами? Набрать кучку клоунов и попереть против нас? Удачи ему… яркого ему солнца и светлых ему дней.
МАКСИМ Капитонов иллюзий не питает. Он не подходит к столу, за которым расположились Акимов, Алимов, и многоопытный уголовник «Расмус», на чьей квартире Максим не по собственной инициативе – от общения с «Расмусом» он ничего выдающегося не ждет, даруемое настольной лампой освещение до Максима почти не дотягивается; сидящие за столом заговорщики придвинули головы друг к другу – говорит Акимов. Внимательно его выслушав, «Расмус» откинулся на спинку стула.
– И что ты нам ответишь? – спросил Акимов. – Я доходчиво растолковал тебе наш вопрос?
– На штанах у меня пятно, – сказал «Расмус»
– А? – удивился Акимов.
– От кофе. От колумбийского… дерьмо я не варю и не развожу. Не растворяю… как вы знаете. И ты, Макс, молодец, что ко мне заехал: без огня в глазах мы наш мир не построим. Мужество, гордость, влияние – все при тебе, говоря беспристрастно. И бойцы у тебя, как на подбор – с Акимовым я сидел, и он доказал мне, кто он есть, а с молодым Алимовым я прежде не виделся, но пугливую шавку ты бы ко мне не привел, и…
– Не я привел, – сказал Макс.
– Что же, – пробормотал «Расмус». – Что же так-то? Почему не ты?
– Потому что нас привел Акимов, – ответил Максим. – Он сказал, что ты снова вышел и можешь к нам присоединиться, и условия тебя не интересуют – вот такой ты, «Расмус», мужик. Бешеный и рисковый.
– Да я не слишком бешеный, – промолвил «Расмус». – Тюрьма успокаивает. А у меня четыре ходки, и если на воле я себе позволял, то там мне никто не позволит – тут бушуй, а там будь любезен… утихни. Не мешай другим мотать срок в скорбном безмолвии. Там за этим строго следят.
– Паханы? – спросил Алимов.
– Тайные агенты, – усмехнулся «Расмус». – Из ордена «Поборников тишины». Попадают на зону под видом заключенных и кончают по ночам всех болтливых и крикливых. Алимов подтвердит.
– Я отмолчусь, – пробурчал Алимов.
– Мне тоже сказать вам особо нечего, – заявил «Расмус». – Лидеры ордена вечно пребывают в тени, и я знаю только их клички.
– Назови, – попросил Алимов.
– Ты точно хочешь знать? – спросил «Расмус».
– Ты знаешь, и я хочу знать, – сказал Алимов.
– Знай. Их клички – «Хинкал» и «Равиол». Нам бы прознать, кто за ними скрывается и переманить этих быков в наше стадо, чтобы подойти к разруливанию проблемы под углом тотального превосходства наскоро сбитой бригады над создававшейся десятилетиями организацией. Разыщешь их, Макс? С ними-то власть ты поделишь?
Уязвленный Максим молча уходит.
ЗАСТАВЛЯЯ себя брести по сумрачной прямой улице, Максим Капитонов страдает от подчиняющего его ощущения лютой бесприютности. Холодом веет и от неоновых вывесок, и от проскальзывающих людей, Максим ни на что не рассчитывает, он внутренне сломлен, но внезапно он преображается – светящийся киоск с мороженым приманивает Максима чем-то добрым, и Максим подходит, поражается богатству выбора, одобрительно цокает языком, по-детски улыбается, лезет за кошельком и подыскивает подходящую купюру.
– Дайте-ка мне… клюквенное с шоколадной крошкой, – сказал Максим. – Оно, видимо, изысканное… почему не реагируете? Вы там? Будете меня обслуживать?
– Сейчас, – ответили ему из киоска.
– Когда сейчас? Вы, дамочка, оборзели… да что это за хрень! Вы мне дадите или нет? Я о мороженом! Мне пришла мысль отведать его на морозе в честь моего чистого детства… деньги на ваше блюдце я положил. Вы чем там занимаетесь?
– Я занята.
– Так, вы заняты, – процедил Максим. – Ну, женщина, ты на себя и навлекаешь… давай мне мороженое!
– Скоро дам. Не кипятитесь.
– Твоя рекомендация действенна, – сказал Максим. – Голос я больше не повышу – во мне поселился покой, и я хладнокровно решил за волосы тебя ко мне не вытягивать. Ты там с мужиком?
– Не твое собачье дело.
– Тварь, а… ну, тварь…
Рассвирепевший Максим выхватывает пистолет и, изогнувшись, засовывает руку со стволом в окошко киоска.
– Ты где сидишь? Правее или левее? Хочешь жить – не говори. Вслепую я не выстрелю. Думаю, ты левее… ты речь доносилась слева – предсмертная ресь, проникновенная: сейчас, я занята, скоро дам. Коза ты беспутная. – Максим убрал пистолет. – Наверняка, прижалась там к чему-то и онемела от ужаса, и в этом твое спасение. Каждое слово, которое ты мне скажешь, можешь оказаться для меня неприемлемым, и я пальну. А когда ты сидишь беззвучно, повод у меня как бы отсутствует, и без новых твоих высказываний полголовы я тебе не снесу. Прежние я тебе прощаю, отмщение за них тебе не грозит, ты же по своей сути душевная женщина, и оставить тебя в живых отнюдь не грех перед небом. Взгляд у тебя, смею предположить испуганный, что для меня приемлемо. От наглых взглядов я завожусь.
ГЛЕБ беззаботен, Лиза удручена, молодые люди на выставке грибов, торчащих из емкостей с землей во всем многообразии своей формы и цвета. От грибов рябит в глазах, от них, куда ни посмотри, невозможно отвести взгляд, они нависают и сдавливают, подсвеченные ряды делят пространство с оставленными в полумраке – посетившие выставку специалисты сомнительной наружности, умудряясь всюду заглянуть, стараются ничего не пропустить.
– Диковинные грибы, – пробормотала Лиза. – Они не для еды, а не то поешь и придут дурные мысли, да и волосы выпадут. Мозги зашипят, как на сковородке. На ней я бы эти грибы тебе приготовила, но их же не продадут.
