Петр Альшевский
Моторы гинеколога Суна
Тхакхок. Тогда, чтобы тебя не раздражать, я поведаю тебе о моей незадачливости. В Москве холодно, и я часто простужался, и случилось, что я чихнул. На девушку с длинными ногами. Чихнул я с влагой, со слюной, я всю ее забрызгал, но она не вспылила. Сказала, будьте здоровы. Ну вы и славная! – воскликнул я. – Познакомимся? С идиотами не знакомлюсь, сказала она. И я застыл…
Жуков. В экстремальной ситуации ты себя не проявил.
Тхакхок. Напади на нас сейчас вооруженные мужчины, я покажу, кто я есть. Очередь из автомата, а выжившему бросок через спину. Если автомат вытащить из мешка не успею, обойдемся борьбой. Мы – лаосцы, и нам по духу роднее тайских бокс, но я предпочитаю борьбу самбо. Я говорю это не потому, что ты русский.
Жуков. Самбо тебя обучили у нас?
Тхакхок. Мне преподавал его вьетнамец Бо Ши Сук. Сам облезлый, в мышлении хаос… сведений о Бо Ши Суке не обнаружишь даже в ханойском спецархиве.
Паксал. Бо Ши Сук растворился в природе. Не невидимым и не бестелесным – ему был зов. Уходи, сказали ему, подрывной работы с тебя довольно, я предлагаю тебе простор… зайди в джунгли и расслабься…
Жуков. Такими предложениями не разбрасываются. В наш век они являются чем-то незаурядным – чем-то с чем… чем-то с чем один врач не справится – нужно созывать консилиум. В разговорах с вами данный Бо Ши Сук напирал на аллегории?
Паксал. Применяемые для пыток мази он называл косметологическими кремами.
Жуков. Показательно. А что за мази?
Паксал. На основе страшно жгучих выжимок из скорпиона.
Жуков. Хмм… мы до этого не додумались.
Тхакхок. При допросе необходимо продвижение вперед, и пока оно имеется, подход к допрашиваемому уважительный, но когда оно приостанавливается, упирающийся человек оказывается в отчаянном положении.
Жуков. Тут важно не переборщить. Нерасчетливое воздействие на тело разрушает его с быстротой лесного пожара. А если подследственный упокоится, то и дознавателю головы не сносить.
Тхакхок. По международным соглашениям пытки запрещены.
Жуков. Да, но… ты расколи, а потом пусть помирает. Но не раньше. Иначе тебя покарает не международный суд, а твой собственный начальник. Гражданин владел информацией! Ты его замучил и ее из него не извлек – невразумительно ты поступил! Разум в тебе не возобладал!
Тхакхок. Взгляд у тебя задурманенный. Скажет тебя твой директор.
Жуков. Он у меня питон. Из семейства удавов.
Паксал. Тебя он за промашку не удушит?
Жуков. Я на его доске…
Тхакхок. Почета?
Жуков. Шахматы, ребятки. Пешки он жертвует без вопросов, но не фигуры. Гантели… он ими разминается. Гантель от немецкого hantel – два чугунных шара, соединенных короткой рукояткой. Левый в Сянтане, а правый в Сянфане.
Тхакхок. Это китайские города.
Жуков. Мы трудились и в них, и плоды наши трудов уже поспели.
Паксал. Вы посодействовали устранению кого-то от власти? Жуков.
В Сянтане наш КПД низковат. В Сянфане мы кого полагается вразумили… с беззаветной отвагой! Валясь без сил! Деталями и наработками я с вами не поделюсь.
Паксал. Ваше сообщение принято, но не понято.
Жуков. Подайте официальную жалобу. Строчите, набивайте себе цену, я готов к критике. Если ваше руководство вступит в контакт с моим и наговорит ему обо мне столько всего уничижительного, что оно возьмется меня распекать, я под обстоятельства не прогнусь. Соединю два провода и сниму их возбуждение нашим общим подрывом.
Тхакхок. Взорвешь своих боссов?
Жуков. Вместе с собой. Под звуки заигравшего в коридоре дудука… Он-то мне сигнал к суициду и подаст.
Паксал. А кто будет на нем дудеть? И что еще за провода? Совершать взрыв сподручнее кнопкой. Монастырский комплекс в… некотором населенном пункте был изничтожен нажатием на нее.
Тхакхок. Не мною. Жать на подобные кнопки мне приходилось, но тот взрыв в…
Жуков. В Шри-Ланке?
Тхакхок. Ты… разве осведомлен?
Жуков. Я из очень информированной конторы. Чтобы вас повеселить, я скажу, что в ней я числюсь офицером подразделения, отвечающего за связь.
Паксал. С Лаосом, с Вьетнамом, с Кампучией… за эту связь?
Жуков. За связь связывающую.
Паксал. А связывает что, не всякая связь?
Жуков. Наверное, и здесь, как везде, без исключений не обходится. Смотрю, у вас наметились перегрузки и поэтому от размытой глобальности перехожу к конкретике – на мне в нашей системе, ну разумеется фиктивно, телефонная связь, радио, спутниковая: не с Лаосом и Кампучией, а поближе. С Архангельском и Торжком. С Царицынским рынком и Третьяковской галереей. С соседним кабинетом и зазывающим при выходе на улицу грузинским рестораном, где подают замечательное лобио…
Тхакхок. Это фасоль?
Паксал. Да что фасоль! Меня сбивает не она, а то, что вы и внутри вашей конторы темните. Не только посторонних пытаетесь провести, но и между собой все в конспирации. Передовые вы… нам до вас расти и расти. У нас-то что – мы с Тхакхоком по документам водопроводчики, однако в наших закрытых файлах о нас написана правда, а у тебя и там не она… и кому дозволено знать о тебе истину?
Жуков. Никому.
Паксал. Но ты же в Лаосе не сам по себе!
Жуков. Возможно, и сам. Вас что-то смущает?
Тхакхок. Не дергай его, Паксал. Он перед нами карты не раскроет. И нам бы ему тоже лишнее не выбалтывать… зачем ты заговорил о монастырском комплексе?
Паксал. Он слышал о нем и до моих слов.
Тхакхок. Он наслышал поверхностно! Для кого мы закладывали взрывчатку ему не прознать!
Жуков. Все-таки вы?
Тхакхок. Мы – это не обязательно мы с Паксалом… наша группа.
Жуков. Весьма хард-роковая.
Тхакхок. Металлистов мы не признаем. Спокойная, мелодичная поп-музыка вливается в нас через наушники и в боевой обстановке, и она отдыхе, она нечто вполне помогающее. Она делает нас полными надежд.
Паксал. И мы не оставляем камня на камне от монастырского комплекса.
Тхакхок. Ты чего о нем заладил? Хочешь похвастаться, какой ты взрывник? Но тебя там не было! С умоляющей гримасой там не на тебя!
Паксал. Безусловно.
Жуков. Гуритай Блаточ глядел из окна?
Тхакхок. Не Блаточ… никакой не он, ты что, ты и не думай, ты…
Жуков. Блаточ финансировал заговор против вашего правительства, и вы его достали. Это известно почти любому из бойцов невидимого фронта, ну а так же ограниченному числу обывателей. В холле вашей лаосской гостиницы об этом говорили без умолку. Тхакхок. Кто?
Жуков. Назови я вам приметы, вы их запомните и по прибытию с задания начнете всех хватать – не кого-нибудь, а всех. Ведь я говоривших в гостинице опишу не подробно. Рост – средний, одежда – повседневная, черты лица – азиатские. Вот я вам все и рассказал… мастерски вы меня раскололи. Когда вы так смотрите, от вас ничего не скроешь.
Паксал. А на каком языке они общались? Ну те, в гостинице.
Жуков. На вашем.
Паксал. Ты понимаешь наш язык?
Жуков. Я-то слабо, но вы феноменальны – вы столь преуспели в русском, что ваши кивки на жизнь в Москве и учебу в институте мне видятся чем-то половинным или того меньше. До такого владения чужим языком обыкновенной болтовней с сокурсниками не поднимешься. Что за технологии за этим стоят? Зомбирование?
Тхакхок. Оно.
Жуков. А как оно проводилось?
Тхакхок. Нас подключали к аппаратуре. Одиннадцать сеансов по пять часов.
Паксал. Нечеловеческое вбивание. Мне казалось, что я это не перенесу.
Тхакхок. Я потом сутками беспорядочно ходил по комнате и смотрел сверху на свои стертые ноги. Ни о чем не размышляя.
Паксал. Ты стер подошвы.
Тхакхок. Я смотрел…
Паксал. Подошвы, если не задирать, не увидишь. Тхакхок. Размышляя, я бы это уяснил, но я не размышлял.
Жуков. (гипнотическим тоном) Монастырский комплекс в Шри-Ланке.
Тхакхок. Мы разрушили памятник.
Жуков. Он был задействован и для молитвы.
Тхакхок. Тем весомее наш грех.
Жуков. Когда вы приготовились привести в действие взрывное устройство, Гуритай Блаточ взглянул на вас из окна?
Тхакхок. Мы рассмотрели его через бинокль.
Жуков. И он что, почувствовал, что его сейчас ждет?
Тхакхок. Судя по его глазам, да.
Жуков. Отлично. Лаконично. Ваши головы забиты сношающимися и размножающимися скорпионами, но печальные мысли вы оставьте. Кто-то попадает под дождь, а кто-то под трамвай, а у нас здесь сушь, да и рельсов я не вижу. Я бы всмотрелся попристальнее, но это отнимет у меня слишком много сил, и я себя нуллифицирую. Данное русское слово в вас не ввели?
Тхакхок. Нулли… чего?
Жуков. Нуллифицировать. То бишь лишать силы. Начиняя вас такими словами, ваши программисты переступили бы грань разумного риска. У вас в мозгах случился бы перекос и вас, из-за необратимых повреждений ставших овощами, швырнули бы в кузов грузовика и увезли на полигон, где вы бы послужили рабочим пособием для никогда еще не давившего людей танкиста, которому, чтобы быть в нем уверенным, большой танковый генерал прикажет вкатать вас в асфальт. Разве нет?
Паксал. У нас строгость нравов.
Тхакхок. Нас муштруют, а когда мы сдаем, нас… чик-чик.
Жуков. Чак-чак.
Тхакхок. По-моему, я сказал без ошибки… чак-чак? Жуков. Это татарская сладость. Меня подкормили ею в Набережный Челнах, куда я ездил улаживать сексуальный скандал, возникший по недомыслию вашего кампучийского коллеги.
Паксал. Он соблазнил тамошнюю женщину?
Жуков. После танцев отлюбил ее в подъезде, а как только ее родня, вскоре сумевшая его вычислить, заговорила с ним о женитьбе, он привезенную к нему барышню не признал, ссылаясь на плохую зрительную память.
Тхакхок. Для профессионала это не отговорка.
Жуков. Они не знали, что он агент.
Тхакхок. А-ааа…
Жуков. Набив ему физиономию, они закрыли его в квартире и сказали, что, или ты женишься, или умираешь голодной смертью.
Тхакхок. Водопровод они не перекрыли?
Жуков. Ну, они не изверги.
Паксал. Может, они ему и едой полный холодильник завалили?
Жуков. Ты думаешь, ты пошутил? Голодная смерть и полный холодильник, какие забавные нестыковочки… но как холодильник ни наполни, он все равно опустеет, а отпускать они его не собирались. Пять-шесть дней кушай с свое удовольствие, а потом, как ни крути, придется поголодать.
Тхакхок. А жениться ему ну никак не моглось?
Жуков. Его принципы вступать в брак без любви не дозволяли.
Паксал. А если пообещать и уклониться? Его бы повели… куда там ведут? В мечеть? Его бы повели, а он дал бы деру, и ищи его, свищи.
Жуков. Предусмотрено, братец, предусмотрено… при получении его согласия обряд бракосочетания был бы проведен прямо в квартире.
Тхакхок. Какой-то тупик… и как же он высвободился?
Жуков. Стучал в пол.
Тхакхок. Разозленный сосед снизу поднялся выяснить, кто это тут безобразничает, и его заточение кончилось? Здраво он поступил! Подготовленный человек, заметно!
Жуков. Поскольку за дверью постоянно находился неприятель, громко он не стучал.
Паксал. И сосед снизу его стуки не расслышал?
Жуков. Под ним жил моряк. Он откуда-то знал азбуку Морзе, а ему сверху выстукивали именно ею – приняв паническое сообщение, моряк отправился по указанному ему тем же способом адресу, и колеса системы закрутились. Из Набережных Челнов позвонили в Москву, из Москвы тут же вылетел я; когда я вышел из лифта, кто-то из родственников девушки встал у меня на пути, но я провел с ним содержательную беседу, и узник был выпущен. На вопрос, полетит ли он со мной или поищет в Набережных Челнах новую подружку, он взмолился его не оставлять, потом причитал и скулил, что он попал в руки опасной шайки, они, заявлял он, работают на Лаос.
Тхакхок. На нас?!
Жуков. Извращая факты, он пытался себя обелить и внушить мне, что он исстрадался из-за выполняемой им миссии, а не из-за чего-то иного… распирающего его брюки.
Паксал. У него стояло и на тебя?
Жуков. Его лживость я стерпел, но это… я взбеленился и врезал ему в живот.
Тхакхок. Мог бы и пониже.
Жуков. Да я бы и в живот не лупил… обошелся бы словами, не потеряй я дар речи. А так получилось, что… Семен Соломонович Самодур и Самуил Абрамович Самосуд.
Тхакхок. А они…
Жуков. Настоящие люди искусства. Кукольник и дирижер. Что, добавил я нерва?
Паксал. Твоя пустыня изобильна.
Жуков. В ней я пеку пирожки с творогом. Напеку и хожу, торгую. Ковыляю, загораю… и вот я Санкт-Петербурге. В Восточно-Европейском Институте Психоанализа. Куда уже выехала группа быстрого реагирования. Без всякой на то необходимости. Я же не бушевал.
Паксал. Молча сидел в приемной?
Жуков. В приемной… где пыли по пояс. И в пыли мои колени щупают слоники… долгоносики… жуки с хоботками. Выслушавшая меня женщина-профессор повернулась ко мне спиной. Намекнула, что хочет сзади. Хуже проститутки… в Абердине проститутка ко мне подходила. Я сказал ей, что сегодня я не настроении, и поэтому ты называй реальную цену. Пятьдесят фунтов? За тебя? Пока откладывается…
Тхакхок. Ты бы и в храме на свечку пожалел?
Жуков. Не смешивай. Как мне говорил один чех: «не путай Прокопа Великого с Прокопом Малым».
Паксал. Хмм…
Жуков. Его зовут Вацлавом. В пражском соборе Святого Витта этого чеха Вацлава пуля едва зацепила.
Тхакхок. Повезло. Жуков. Но стреляли вообще не в него! Какое же везение… с Вацлавом случилась истерика – повалившись, он завопил, что кто-то тупо палит и сокращает поголовье верующих, а мне, атеисту, ранение. Мне, который здесь не с эгоистичными целями, как все вокруг, просящие у Бога для себя. Поэтому Он и допустил, чтобы вас убили. А мне он отвел лишь легкую рану… присланную мне открытку с рычащим на ней львом я, куда мне сказано, положу и своим ходом отправлюсь в больницу.
Паксал. Открытка из Москвы?
Жуков. Рычащий лев – это подтверждение. Знак того, что операция состоится. Если бы пришедший за открыткой человек увидел на ней льва улыбающегося, он бы понял, что наверху утвержден перенос. И вы бы поняли. Зная, какой лев чему соответствует.
Тхакхок. Было бы что понимать… стрельба в соборе к вашей операции не относилась?
Жуков. Ты что, сдурел? Там орудовали недисциплинированные психи… не без бунтарских наклонностей – атака же не на что-то, а на государственную религию… но в большей степени они психи. Невменяемые преступники. То-то их потянуло в собор Святого Витта… у служащих в нем священников отнюдь не безопасные условия труда. Для последующего отпора тем буйнопомешанным, что оснащены исключительно собственным безумием, им следует где-нибудь за алтарем между собой боксировать и поднимать железо, но с вооруженными-то что поделаешь… не сидеть же безвылазно на больничном.
Тхакхок. Потребовали бы раздать им автоматы. У старшего над ними кардинала.
Жуков. И вести службу с автоматами? И исповедь с автоматом принимать?
Тхакхок. В закуточке, где исповедуются, священник наиболее уязвим. А перейди он в отсек для исповедующегося и наведи на него дуло, я думаю, исповедь бы пошла повеселее… и почестнее.
Жуков. Вечность перед собой исповедующийся бы узрел. Заглянув в дуло, ее вперед всего высмотришь… вот сейчас я и умру, помыслишь. А жил я… не возвышенно. Начисто забыв, как минимум, девять заповедей. Ну, я и грязь…
Паксал. Дуло подействовало.
Жуков. Отрезвляющим образом… ходящему со мной на охоту православному иерарху я перескажу мои нынешние ощущения и посоветую ему взять их на заметку. Ружье, что забавно, у него уже есть.
Паксал. Он церковник-охотник?
Жуков. Дичь он кладет прицельно. Мне интереснее просто пошататься по лесу, а он спустя рукава по нему не бродит, и к концу дня сума у него битком. Восхищаясь его сноровкой, добрых слов я для него не жалею.
Тхакхок. Ты говоришь с поддевкой. Ему говоришь или нам?
Жуков. Глядя на неумеренность отца Климентия, я испытываю чувства, далекие от восторга. У меня от этого мороз по коже, однако я ему расчетливо улыбаюсь, ведь если наш миропорядок таков, то что же… с нами на охоту на выбирался и господин Люкс Розмарин. Схоронившийся после парижского предательства у вас в Лаосе и едва ли догадывающийся, что от нас до него осталось всего километра полтора.
Тхакхок. Его истинная фамилия Рябинин?
Жуков. Салугмяе. Отец у него народный художник Эстонии и наш бывший агент в скандинавском регионе, где он часто выставлялся и играл нам на руку своей прочной репутации эстонского патриота, ненавидящего все русское. Прекрасные мы с ним операции проворачивали… общевропейского значения! А зачатый им в Пскове сын лежал в пеленках, гремел погремушками и, повзрослев, принес присягу, которую он затем вероломно нарушил. Не из-за идеологических разногласий, что можно было бы не извинить, но…
Тхакхок. Убить.
Жуков. Убить! Но без презрения!
Тхакхок. Ну это ему, знаете ли… не определяюще. Жуков. Он баран! Продав нас французам, он решил, что будет жить в Париже! Прогуливаться по набережной Сены с заходами в Лувр и кондитерскую «Дядюшки Луи»… баран! В Париже мы сплоховали, и он от нас ускользнул – на корабле в Египет, на самолете в Парагвай, за Южной Америкой последовала Канада, Новая Зеландия и Лаос, где он представился вашей спецслужбе ценнейшим кадром и получил. Вы идете вместе со мной его уничтожать.
Паксал. Мы знали, что вы его разыскиваете.
Жуков. Поэтому вы даже не задумывались? Вы сообщили о нем с задержкой.
Тхакхок. Мы взвешивали. Из бесед с ним мы уяснили, что он нам не нужен и в ту же минуту оповестили вас.
Жуков. Так поступать… ваше право. А почему вы его не повязали?
Паксал. Чтобы вы прилетели и убили его прямо в наших стенах?
Жуков. Ну, выпустили бы его погулять, и я бы его… отпустили и отпустили! Жизнь ему это особенно не продлит.
Паксал. Его нора охраняется.
Жуков. Нанятые им громилы от расплаты его не уберегут. Перед пулей в висок мне надо не забыть расспросить его о Куприянове. С ним ли он… впервые ли слышит… в Москве на Чистых Прудах ко мне подошел мужчина. Не встречая преград, он напустил тумана. О взаимовыручке, запахе страха, выселении и взыскании алиментов… Куприянов. Товарищам придется попотеть.
Второе действие.
По березовой роще с фотокамерой в руках бродит тусклый Куприянов.
Изгибаясь и поднося камеру к лицу, он примеривается, но снимков не делает.
К Куприянову подходит занятая собой пара, состоящая из накаченной Синяевой и имеющего на голове безразмерную копну кудрявых волос Щербинина.
Щербинин. От желания к любимой женщине я избавился.
Синяева. Голову на отсечение даешь?
Щербинин. Ее даю. Она лишняя.
Синяева. И ей до всего есть дело. До коррупции, до эволюции, до засады на парламентера.
Щербинин. Философ Трубецкой сказал, что началом и концом эволюции является Бог. Вы, товарищ, это заключение разделяете?
Куприянов. Когда я слышу по громкоговорителю иностранную речь, мне кажется, что по нему говорят о начале войны.
Щербинин. Но я говорю с вами по-русски.
Куприянов. Если вам надо с кем-то поговорить, говорите с вашей дамочкой. Не предоставляйте ей отдыха хотя бы в разговорах.
Синяева. Твои слова об избавлении от желания он понял касательно меня. Будто бы это я твоя любимая, которую ты больше не хочешь.
Щербинин. С чего бы, интересно…. у вас, товарищ Куприянов, какая стратегия? Отличная от моей?
Куприянов. Вы знаете, что я Куприянов?
Щербинин. Сергей Куприянов, живущий в квартире Геннадия Жукова, уехавшего служить наемником в Экваториальную Гвинею и оставившего вам ключи. Фотоаппарат-то ваш?
Куприянов. Я позаимствовал его у Жукова. Пользоваться им он мне не запрещал.
Синяева. А что вы здесь фотографируете?
Куприянов. Деревья.
Синяева. Именно на шестьдесят пятом километре шоссе?
Куприянов. Здесь очень красивая роща. Я собираюсь сделать фотообои и оклеить ту комнату, где обои вообще содраны.
Щербинин. Думаете, случайно?
Куприянов. Я об этом… не размышлял.
Щербинин. С фотоаппаратом будьте повнимательней. От может оказаться шпионской фотокамерой, а она и стреляет и смертоносные газы выпрыскивает – вы еще не заразились? Улыбка у вас несколько восковая.
Куприянов. Я улыбаюсь от удивления.
Синяева. Наши усилия не пропали даром. Чтобы снизить в товарище Куприянове, концентрацию шока, поговорим об этой роще. В ней имеется какая-нибудь живность или преступность?
Куприянов. Зверей я не видел. А шатаются ли тут бандиты… тем, что они тут не водятся, я себя не обольщаю.
Щербинин. С вашим оружием уничтожения вам не страшен никакой бандит.
Куприянов. Вы о фотокамере?
Щербинин. А Жуков ничем иным вас не экипировал?
Куприянов. Уезжая, он раскидал на полу орехи.
Щербинин. И что за сорта?
Куприянов. Арахис, миндаль… плюс такие синеватые и скользкие. Названия не знаю.
Синяева. Синеватые…
Щербинин. Выскальзывающие из пальцев, как маленькие кусочки мыла. Вы их не сожрали?!
Куприянов. Все орехи я собрал в жестяную коробку и убрал ее в ящик стола.
Синяева. Коробку вам вручил Жуков?
Куприянов. Я ее купил. В ней было немецкое печенье… съел я его не Жуковым!
Щербинин. С девушкой?
Синяева. Жуков позволил вам водить в квартиру девушек? А сам развлекался в ней всего с одной… да и то с мертвой.
Куприянов. Не при мне.
Щербинин. Вы сказанное ею анализируйте, но дословно за правду не принимайте. И у нас пышным цветом разцветет взаимовыгодный альянс. Волки сыты, овцы целы… лишь пастух куда-то пропал.
Куприянов. Яснее мне не становится.
Щербинин. Всеми доступными мне способами я создавать для вас ясность не предрасположен. Конвертировать недоумение в понимание вам полагается за счет собственного сознания. Оно у вас насколько общественное?
Куприянов. В раздумиях о благе народа я не искушен. Во всю мощь я о нем не задумываюсь.
Синяева. Желаете наконец-то попытаться? Мы вам поможем – вы только попросите. Люди нам не безразличны, и вам самим вашим местом в их жизнях следует тянуться к тому же. Вы же работаете в поликлинике.
Куприянов. Я не доктор. Щербинин. Вы медицинский статистик… фактически не сталкивающийся с человеческой болью.
Куприянов. Зато я и поборов с пациентов не взимаю. О моей профессии вы узнали от Жукова?
Щербинин. От проводящего спектральное исследование звезд Матвея Гавриловича Бубрина, чья плавучая лаборатория дала течь при входе в Обскую губу Карского моря. Научная экспедиция пошла не по его сценарию. Матвей Гаврилович рисковал потерять оборудование, но сохранял хорошие шансы быть спасенным находящимися на подлете и судорожно взмахивающими скрипящими крыльями. Его лаборатория не затонула. Трещину заделал ассистент.
Синяева. Бапультинов.
Щербинин. За час до этого Матвей Гаврилович распекал Бапультинова за то, что тот ему наврал. Сказав, что он узбек. А он киргиз.
Куприянов. А приближающиеся к лаборатории чудовища… они улетели?
Щербинин. Спеша прийти на выручку, они засветились, и сейчас их поиски продолжаются. Когда выследят, уничтожат. Вы по ним не зарыдаете?
Куприянов. Я не рохля.
Синяева. Железный кардинал Ришелье зачастую плакал по пятнадцать раз в день. Если столь видная личность достойна вашего на нее равнения, приступайте. Вам есть, что доказывать!
Куприянов. Чего-то добиться, кого-то одолеть – это конечно… но не лить же слезы. Я такую цель перед собой не ставлю. Я обычный парень.
Щербинин. К которому подступает близорукость. Зрение у вас ухудшается, однако очки вы не носите. Не заботитесь о себе.
Куприянов. Кто не видит надобности в очках, тот видит достаточно.
Щербинин. Идти и свалиться в овраг было бы для вас горестно. Мне просто удивительно, как вы здесь в роще до сих пор не споткнулись.
Синяева. У него фотоаппарат.
Щербинин. Упав, он бы и его повредил.
Синяева. Не понимаю, что же он там снимает, когда перед ним все размыто.
Щербинин. Он точно разведчик. Болтает нам о каких-то фотообоях, а сам тут на задании. По неким, вроде бы неприметным признакам, я заключаю, что стажировку он проходил у шпиона Егорова.
Синяева. Пожалуй.
Щербинин. Ты слышал? Женщина она знающая…
Куприянов. Вам захотелось ко мне привязаться из-за того, что где-то в окрестностях секретный объект? Синяева. Военный или промышленный?
Куприянов. Я… я и не разбираюсь.
Щербинин. Ну а я, говоря словами поэта Баратынского «не предан промышленным заботам». И моя душа, цитируя его же, «не окажется с душой твоей в сношенье». Ты работаешь на чью-то разведку? Пожалуйста! Я от этих дел отошел и потенциальной угрозы для тебя не представляю. Топор мне не понадобится.
Синяева. Ты думаешь прикончить его ножом?
Щербинин. Он не причем. Топором рубят деревья, а я их рубить не намереваюсь – при наличии выгодного предложения на вырубку леса моя позиция останется неизменной. Я завел себе привычку принципами из-за денег не разбрасываться. А ты, Куприянов, предоставь тебе в конверте или на счет, о принципах и не вспомнишь. В текущем моменте ты ориентируешься… по твоей штанине ползет ядовитая гусеница.
Куприянов. Я ее прихлопну.
Щербинин. Рукой нельзя – прикоснешься, и батюшка тебя отпоет. С подлинно актерским мастерством! На том отрезке твоего пути, когда ты еще не получил от жизни того, чего хотел. Двести тысяч долларов твою алчность бы удовлетворили?
Куприянов. А кто мне столько даст?
Щербинин. В футбольном клубе за сезон заколачивают побольше, но в футболе конкуренция страшная, и поэтому для тебя вернее всего регби. Подбери команду, сходи в нее, покажись, и вот контракт у тебя уже в кармане. Загляни в него и поразись…
Куприянов. Мне по нему полагается так много?
Щербинин. Не слишком. Цифра с двумя нулями.
Синяева. Максимум девятьсот.
Куприянов. Долларов?
Щербинин. В контракте фигурирует фактически не известная здесь валюта, используемая в расчетах между племенами Экваториальной Гвинее. Где нынче обитается наш общий знакомый Жуков.
Синяева. От неожиданностей Жуков не застрахован.
Щербинин. В бой он не рвался, однако ему нужно выплачивать квартплату. Может, ее вносишь ты?
Куприянов. Приходящие мне квитанции я оплачиваю.
Щербинин. Конечно! Портить отношения с государством из-за копеек ты не станешь… такую промашку не допустишь. В указанных тебе хозяевами пределах ты законопослушен до чрезвычайности!
Куприянов. Младенец кричал.
Синяева. Чей младенец?
Куприянов. В квартире через стену. Устроил он нам концерт… с мощной акустикой, с перекрикивающими его вопли родителями – уговаривая его замолчать, они орали, как чокнутые.
Щербинин. Возможно, они говорили тихо-тихо. Куприянов. Они?
Щербинин. Тихие звуки иногда бывают слышнее громких. Мы тут беседуем в полный голос, а к нам кто-то подбирается, едва шурша… вы не улавливаете?
Куприянов. Гусеница по мне не ползет.
Щербинин. Тебя готова ликвидировать не только она. И нас заодно… перехлестывания в моем высказывании я не вижу.
Синеева. Его нет.
Щербинин. В твои прекрасные испуганные глаза я бы смотрел бесконечно. В этом я идентичен с Гербертом и Джаредом Майлсами. Синяева. Майлсы в Осинниках.
Куприянов. Здесь я осин не наблюдаю.
Синяева. Осинники – город в Кемеровской области. Достойный набор материальных благ там имеет не каждый второй.
Щербинин. И не каждый четвертый.
Синяева. Герберт Майлс, поскольку он по легенде механик, не вылезает из гаража, а Джаред шифруется под угольного трудягу. В кухонном мордобое с женой или кем-то подобным он всегда фаворит.
Щербинин. Женился Джаред по любви.
Синяева. Невесту он подобрал из местных. Его положение продолжает ухудшаться.
Щербинин. Ему приходится тяжко, но свои профессиональные разведывательные обязанности он выполняет. У их с Гербертом начальства нарекания как раз к Герберту.
Куприянов. А что с ним?
Щербинин. В гараже он приобрел склонность к занюхиванию бензина, что для мозга, с какой стороны ни подходи, разрушительно. Герберт тупеет, на связь со старшим, отвечающим за всю область, резидентом выходит не регулярно, всем необходимым Герберт Майлс снабжается, но внезапно он почему-то заговорил о самообеспечении, сказал, что начнет с меда… притащил в гараж улей и пересадил в него купленный у завербованного им пасечника пчелиный рой. А где этим пчелам собирать в гараже пыльцу? Как создается мед ты знаешь? Куприянов. Вас я не проконсультирую. Вы же меня за это не застрелите?
Щербинин. Специалистов наподобие тебя можно убить, только когда они без сознания. Пока ты в нем, ты неуязвим.
Куприянов. Допустим, что атаки тех, кто в моей видимости я отобью. Ну а что мне делать со снайпером, целящимся в меня оттуда, куда мой взгляд не достанет?
Синяева. Ощущать волнение тебе незачем. Куприянов. (озираясь) Совсем незачем?
Синяева. Едва он спустит курок, как у тебя на подсознательном уровне сработает оповещающий об опасности механизм, и ты пригнешься, либо повернешь корпус, не мне тебе объяснять.
Куприянов. С вами любопытно общаться. Если нам суждено пообщаться лишь однажды, я буду об этом жалеть.
Щербинин. О том, что мы общались?
Синяева. О том, что мы общались мало. Я восприняла так.
Щербинин. Получается, у нас с тобой расхождение. Чтобы его аннулировать, я бы обратился к самому Куприянову, но я догадываюсь, что он нам ответит. Менталитет у него не либеральный.
Синяева. Это отрицательный фактор.
Щербинин. Жесткость в нашей деятельности нужна. Естественно, без злодейской придури. Без выпученных глаз, бывших у Сатурна, пожиравшего собственных детей. Картина Гойи. Куприянов. Вы мне ее не воспроизведете? Щербинин. Я – Сатурн, а она мой ребенок? Мне данную женщину что, кончать?
Синяева. Варварская затея.
Щербинин. Я соглашусь. Представление с мнимым лишением жизни мы бы перед тобой разыграли, но тебе, Куприянов, хочется настоящих трупов, что, на твое несчастье, мы тебе не подарим. Я останусь непреклонным! Сумеешь ее порешить, я… с тобой пообедаю.
Синяева. Мною?
Щербинин. Живьем же нам тебя не съесть. После наших с ним укусов ты завопишь, и лично я отпряну… приведенным в смятение. «Он чувствует, как страх уже касается опасливых коленей». Поль Валери. «О смертная сестра, я – не быль, до свиданья!». Что еще я из него помню… «блаженны слитые тела течений плавных, а я один, один!». Сюда по месту добавится это – «и все же он познал нежнейшее из гнезд». Ну, и довершим цитирование этим – «из наболевших рук не выпускаю весел…». И с какой же предпосылкой он гребет? Сбытом чего занимается? Доставляет морским путем героин?
Куприянов. На весельной лодке?
Щербинин. Сонгвай Барвай бы повез.
Синяева. Он бы, спасаясь от полиции, в водоем бы не выпрыгнул. Ты о Согнвае, что герой гражданской войны в Буркина-Фасо? Щербинин. Он подключился в нее в преклонных годах и показал себя в самом лучшем свете. Секрет своей непобедимости в тех не крупномасштабных, но жутчайших рубках он унес с собой. Прощание с ним прошло при аншлаге.
Куприянов. На стадионе?
Щербинин. В зале для боулинга, где к нему и применили крайние меры. Без воздействия извне не обошлось.
Синяева. Самоубийством это не было.
Щербинин. Запустивший в него гранату намеренно щурил глаза. Не прицеливаясь, а выдавая себя за корейца или японца. Кожа не черная, поэтому не африканец… но для японца-то она слишком белая. Мы подозреваем Норвегию.
Синяева. Их уже раскрытого ликвидатора Олафссона, проживавшего до вылета на задание в китайском Чамдо. На реке Меконг.
