Владимир Печенкин
«Мустанг» против «Коломбины», или Провинциальная мафийка

У всех честные слова. А честность разная.

Итак, Гиря-Киряков здесь тоже фигурирует. Надо полагать, вместе с напарником Гусаковым – два сапога пара. Нет ли у них хозяина, давшего задание напугать таксиста Зворыкина, избить Мамедова? Кто такой Игорь Корнев? Он тут в самом деле случайно или своя у него роль? Это еще надо выяснить. А вот дело об избиении Мамедова раскрыто – в обмен на втык от полковника. Игра стоит свеч?

Мельников пошел к следователю Хромову.

– Саша, ты доложил полковнику о задержании Жуковой? Зачем так делать без согласования со мной?

– Да я и не знал, что ты ее задержал. Если бы и знал, не сказал бы. А доложил наш бдительный Репеев, я слышал сам, когда входил к полковнику.

– И откуда у него информация?

– Сорока на хвосте принесла. Фамилия сороки – Демидов, сержант из конвойного взвода. У них дружба, это весь райотдел знает.

– Гм! Порадуемся, что рядом с нами служат такие юридически грамотные сержанты. И будем иметь в виду.

– Что ты ему еще трепанула? – Жесткие серые глаза Игоря смотрели холодно и презрительно.

Бедную Светку Жучку допрашивали сегодня во второй раз. Опять надо было напрягать извилины, чтобы не завраться, не сказать лишнего, для себя вредного. В милиции – еще ничего, там знала, что бить не будут, а от Игоря можно ожидать…

– Игорь, честное слово, больше ничего такого! Прямо не знаю, как это у меня вырвалось, про тебя-то…

– Она не знает! – прищурилась Наташка Вепрева сквозь сигаретный дым. – Я же тебе, дура, сколько в башку вбивала: мы ничего не знаем, ничего не видели; пьяный «черный» приставал, мы от него ушли, теперь он на нас в отместку бочку катит, вот и все. Кто тебя за язык тянул Игоря впутывать?

– Да-а, тебя бы ночь подержать в камере…

– Наташка! – поднялся Игорь. – А ну выйди.

– Чего это я из своей квартиры должна…

– Выйди, сказано!

Наташка ткнула сигарету в пепельницу, собрала грязные тарелки со стола, отнесла на кухню и ушла в коридор, хлопнув дверью.

– Игорь, ты чего, Игорь!..

Жучка от удара взвизгнула, брякнулась в стену спиной.

– Игорь, не надо! Опять до синяков меня… А-а! – Жучка успела отвернуть лицо, второй удар пришелся по затылку. – О-ой, бо-ольно!

– Не ори, хуже будет. – Игорь забрал ее волосы в кулак.

– Я не ору… Ой, больно же! Игорь, ну хватит! Он же меня опять вызовет, как пойду в синяках вся!

Помогло – Корнев отпустил.

– Когда он вызовет?

– Откуда знаю? Может, завтра.

– Завтра суббота.

– Ты бьешь вон как, синяки и до понедельника не…

– Чего ему еще от тебя надо? Не знаешь. Ничего ты не знаешь, стерва патлатая. Запомни, если кроме того, что трепанула, еще чего добавишь…

– Ну, Игорь, ну, честное слово!..

– Честного от тебя не дождешься. Придушить бы тебя, Жучку дворовую, чтоб людей не закладывала! Иди позови Наташку. Сама сиди на кухне, не высовывайся.

Наташка явилась обиженная, нервно закурила сигарету. Не взглянув на Корнева, стала у окна. Он подошел, погладил ее по худущей спине.

– Не дуйся, Натаха. Это ж такая дура безмозглая, черт ее знает что вякнет на следующем допросе ментам. Заявит, что я ее бил. Не хочу, чтобы тебя свидетельницей таскали.

– Бил? А может, вы тут целовались. Бывало же.

– Ревнуешь? К ней?! – Обнял, прижал, улыбнулся. – Брось, мало ли чего бывало у меня и у тебя. Ты вот что. Если призовут опять к тому оперу, к Мельникову, надо условиться, чего говорить будешь. Что Жучка про меня тявкнула, то подтверждай, чтобы не запутаться: неизвестные сели в машину, пригрозили мне, заставили ехать в лес, там была драка, кто с кем, вы не поняли, ясно? И Жучку так насобачь. Вот Гирю она заложила, гадюка! Ты узнай через Алика-сержанта, когда Гирю с Гусаком на допрос повезут из тюрьмы. Срочно узнай, сегодня же.

– Он же с Жучкой крутит, где я его найду.

– Сходи к нему в милицию, соври, что Света его видеть хочет, соскучилась. И про Гирю спроси, мол, свидетельницей вызывают, ясно? Когда их привезут в «воронке», будь там, в милиции, передай Гире записку.

– Игорь, я не…

– Заткнись. По ресторанам гулять, импортное шмотье иметь любишь, так и делай, что велю, ясно? Жучку здесь запри, пускай одумается. Сама сейчас же к Алику.

– Мне с двух на работу. И так сколько раз отпрашивалась.

– Надо будет, и еще отпросишься. Если сыскарь Мельников расколет Гирю, кончилась и твоя веселая жизнь.

– Уж с тобой веселье! Все какие-то приказы, будто мы со Светкой в рабстве у тебя.

– Не в рабстве, а в долгу. Кто тебя выручил, когда с парфюмерией погорела? Ну и все, кончай эти разговоры.

– Игорек, ты ночевать придешь?

– В другой раз когда-нибудь.

– Когда это – когда-нибудь? Опять к жене своей драгоценной побежишь?

– Не до баб мне, Натаха. Придурок Гиря перестарался, сволочь гугнявая. Надо было, как раньше в таких случаях делали, пугнуть хорошенько чужака, ну ограбить, если без навара нету интереса. Но зачем на кладбище мотаться, бросать таксера связанного? Как нарочно, чтоб он со злости заявление настрочил. Теперь Гиря с Володькой на срок загремят, а я думай, засветили они меня или нет. Ну, я пошел, Натаха.

Обнял, притиснул, и – хлопнула дверь. Из кухни появилась Светка.

– Ушел? Ну и гад! – Сунулась к зеркалу, потерла пальцами вспухшие подглазья. Выругалась грязно. – Опять фонарь всплывет.

– Еще не так надо тебе вломить. – Наташка оттолкнула ее, принялась натирать щеки румянами. – Я ухожу, тебя здесь запру. Чего «не», когда Игорь велел. Сиди, думай, что наболтала, накапала.

– Господи, все велят думать! Чего тут думать, когда везде невезуха. Эх, жизнь распроклятая! Натка, выпить нету у тебя?

– В честь чего тебе такая премия – выпить?

– Да ладно, еще ты будешь воспитывать. Тошно мне, Наташка, прямо хоть реви.

– Раз тошно, и пореви. Возьми вон за диваном в бутылке грамм двести.

11

– Гражданин начальник, я ж в признанке, чо еще резину тянуть. Пускай судят, да в зону короче.

Гиря-Киряков затягивался сигаретой и жмурился, как сытый кот.

– Чего это в зону тебе так не терпится?

– Надоело в СИЗО кантоваться. Лучше вкалывать, чем так-то, в крытке.

– Работящий ты, оказывается.

– А чо? В зоне я всегда без туфты вкалываю, можете проверить.

– Проверить кое-что надо.

Мельников списывал на бланк протокольные данные Кирякова Виктора Семеновича, ранее судимого по статьям… и так далее.

– Проверить, говорю, надо, все ли ты чистосердечно…

– Да все, начальник, раскололся полностью. Разве мелочь какую позабыл, а так все чисто и сердечно.

– У таксиста Зворыкина раньше водку покупал?

– Не-е.

– У кого покупал из бомбежников?

– Они, собаки, по четвертаку за пузырь дерут, откудова у меня деньги!

– На что жил? На какие средства?

– Галька работает.

– Значит, на ее шее сидел, здоровый мужик?

– Я устраиваться хотел.

– Долго что-то хотел. С февраля, как освободился из колонии. Ну-ка вспомни, Витя, такую мелочь: кто вас с Русаковым подстрекал напугать Зворыкина?

– Никто. По пьянке вышло. Надо было еще выпить, денег нету…

– А кто предложил избить Мамедова?

– Чо-о? Какого Мамедова? Не знаю такого.

– Память у тебя слабовата? Напомню. Вы с Гусаковым и с… с кем еще, лучше бы ты сам назвал… поехали в «Жигулях» от кинотеатра «Россия» в лес, там уже стояла другая машина. Вышли и стали избивать человека. Потом оставили его, лежащего без сознания, и уехали. Произошло это седьмого апреля. С вами в машине находились две женщины, Наталья Вепрева и Светлана Жукова. За рулем Игорь Корнев. Раз уж ты решил давать чистосердечные показания, так расскажи подробно, как все происходило.

– Брось, начальник! Нечего мне рассказывать. Таксера пощипали, придурка того, Сахаркова Ваньку, только совсем уж лопух не обчистил бы, мы еще мало прихватили. Все, боле ничо не знаю. Чужое дело вешаешь, начальник. Чужое не возьму, своего хватает.

– Витя, а если проведем опознание? Опознает вас с Русаковым потерпевший, тогда вся твоя «чистосердечность» накрылась. На суде все учитывается, Витя.

– Туфта все это, начальник, будто на суде признанка в зачет идет. Вам лишь бы засадить. И на понт меня не бери

Гиря вел себя уверенно, поглядывал на Мельникова, на следователя Хромова с явной насмешечкой. Сигарета в пальцах дымится – фильтром наружу, огнем к ладони. На каждом пальце татуировка: «перстень с бриллиантом». Тем эти перстни хороши, что их пропить нельзя всю жизнь, не то что обручальное кольцо Зворыкина.

Вот оно, давление на следователя, – лживая наглость. Гире закон позволяет врать, изворачиваться: преступник не несет ответственности за дачу ложных показаний. Такие вот Гири, не раз судимые, свои права на вранье хорошо знают и применяют часто: авось следователь поверит или поленится искать дополнительные улики или срок расследования истечет, а там, глядишь, на суде и отвергнут частично обвинения. Что ж, применим нажим законный.

– Так что, Витя, проведем опознание?

– Хоть тыщу.

…Оперативник Жора Малевский постарался: пятеро молодчиков сидели рядком один к одному, не только возрастом, но обличьем схожи. У противоположной стены, в уголке, две женщины слушали Хромова, который объяснял им права и обязанности понятых, и дама под пятьдесят солидно кивала, полная достоинства и сознания, что лично борется с преступностью; молодая плохо слушала Хромова, все взглядывала на пятерых парней, которые чудились ей, наверно, бандой гангстеров из кинобоевика.

Малевский пригласил в кабинет Мамедова. Асхат волновался. Еще в прежние с ним встречи заметил Мельников, что при волнении его смуглое кавказское лицо становится сероватым, на бритом подбородке и скулах выступает синева. Волнение – плохой помощник памяти…

– Мамедов, узнаете вы кого-либо из присутствующих здесь? – задал обычный вопрос следователь.

Сразу же взгляд Мамедова уперся во второго слева:

– Этот бил! Он первый ударил!

– Ты чо, ты чо клепаешь! – сорвался Гиря. – Начальник, я его первый раз вижу!

– Точно он! – указал пальцем Мамедов.

– Когда я тебя бил, падла?!

– Сядьте, Киряков. Гражданин Мамедов, больше никого не узнаете?

Асхат с трудом отвел колючий взгляд от Гири.

– Слушай, вот этот тоже! Больше нет… Третьего здесь нет.

Гусаков равнодушно глядел в окно. Гиря же не мог усидеть:

– Его нарочно подставили. Я прокурора требую, пускай его за ложные показания…

– Сделать заявление прокурору ваше право. Уведите Кирякова, дайте листок бумаги, пусть пишет. Понятые, прошу задержаться. Остальные товарищи могут идти, спасибо. Кроме, конечно, Гусакова.

Хромов дал понятым протокол, они прочли, расписались и ушли. Гусаков сидел все так же бесстрастно, положив руки на колени.

– Садись проближе, Гусаков, – сказал Хромов.

Поднялся, пересел на стул напротив Мельникова, замер в той же позе. Из материалов на Гусакова следовало, что он судим дважды, обвинялся в грабеже, и бывал тот грабеж дешевым, бутылки ради, но с применением кулаков, а они у Гусакова веские, так что Мамедов еще легко отделался. По первому разу юного тогда Гусакова как «чистосердечно раскаявшегося» приговорили к условному сроку. Года не прошло, опять суд, на этот раз – три с половиной года лишения свободы. И снова проявили гуманность: направили на стройку народного хозяйства. Недолго хозяйствовал там: за пьяную драку в общежитии, за многократное нарушение режима вернули в зону. Наверно, и туда возвращался он с такой же равнодушной миной: притерпелся к зоне, там не надо думать о себе, все по распорядку, строем. На воле для него всюду примитивные, грубые соблазны, и некому остановить, запретить вовремя. Умей он удержать себя сам, получился бы здоровый рабочий человек, умелец в каком-нибудь ремесле.

Впрочем, может быть, Мельников и сам додумал характер Русакова, глядя на большие его руки, лежащие на коленях как бы вынужденно, вопреки их природе. Опыт подсказывал Мельникову, что с обладателями таких вот рук легче наладить контакт, чем с болтливыми вертунами вроде Гири. За угрюмостью Русакова угадывались остатки достоинства, пусть блатного, но все-таки достоинства. Предложенную сигарету он брал, словно одолжение делал. Каждый свой ответ обмысливал, как гроссмейстер обдумывает ход на международном турнире. Следователь Хромов тоже много курил, так что у Мельникова першило в горле.

Гусакова с ответами не торопили, об очной ставке с потерпевшим пока не заикались. Так, о житье в спецкомендатуре расспрашивали, о работе на «химии», на тарном складе.

– На таре? Тоже мне работа!

– Не понравилось?

– Ну. И на пиво не заработаешь.

– Тебе надо на коньяк в ресторане?

Молчит. Зряшная для него эта подначка: до ресторанного коньяка фантазия не поднимается, ему бы водки каждый день и где придется, в провонявшей ли квартире Гальки Черняхиной, на кладбище ли глубокой ночью.

Следователь больше слушал, сам в разговор не вступал: у Мельникова с подследственным контакт установился, пусть Мельников нащупывает истину.

– Видишь, Володя, опознал тебя потерпевший, – подошел Мельников к сути дела. – Есть еще и свидетели, можно провести второе опознание. Или достаточно одного, как считаешь?

– Мне без разницы. Делайте, сколь вам надо.

– Но ты признаешь, что седьмого апреля вы с Киряковым избили в лесу Мамедова?

– Опознал, значит, было.

– Кто еще участвовал в избиении?

– Вдвоем мы.

– Мамедов заявляет, трое били.

– Значит, втроем.

– Кто третий? Спрашиваю, кто третий там был? Игорь Корнев?

– Не знаю такого.

– Володя, ну что из тебя вытаскивать по слову! Расскажи лучше сам по порядку, как там получилось.

По порядку у Гусакова получилось так. К «России» они с Гирей приперлись тогда не в кино, а соображали, как бы выпить. Потому что одного пузырька на двоих мало. Думали, может, кто знакомый встренется, денег призанять – лучше без отдачи. Подходит какой-то хмырь. Прежде его встречать не доводилось. Говорит: «Одного тут мильтонского сексота поучить надо, бутылек ставлю». Сели в его машину. Какую? Хрен ее знает. Номер? Им не номер, а бутылка была нужна. Цвет? И цвет им до фени. Поехали за город. Где улица кончается, там налево свертка, по той свертке. На поляне машина стоит, два мужика права качают, друг дружку за глотки хватают. Который привез, он говорит: «Вон того, черного, сделайте». Ну, сделали. Пару раз по морде. Сели, уехали.

– Бутылку заработали?

– Ну.

– Кто он, ваш наниматель? Игорь Корнев?

– Откуда я знаю? Попутали его, что ли? Вот и спрашивайте, как его фамилия, а я вам не паспортный стол.

– Женщины с вами ездили?

– Какие-то две сидели вроде.

– А Игорь?

– Какой Игорь?

– Который вас привез. Он тоже бил Мамедова.

– Он не бил. В стороне стоял, наблюдал.

– Какой из себя?

– Не разглядывал, он не девка.

– А девок-то хоть разглядел?

– Не. Темновато было, а мы бухие малость. Нет, описать никого не могу.

Протокол своих показаний Гусаков читал долго, внимательно. Подписал. Увели.

Сроки расследования дела истекали. Надо было или передавать материал в суд, или просить прокурора о продлении сроков. Хромов поколебался да и махнул рукой: прокурорское продление сомнительно, пусть идет в суд – это в общем-то законченное дело.

12

В четверг на очередном политзанятии начальник райотдела, укоризненно оглядывая сотрудников, опять напомнил неприятные цифры: преступность в районе за первый квартал по сравнению с таким же прошлогодним периодом возросла на сорок процентов, а раскрываемость, увы, снизилась… Мельников не удержался от реплики:

– Преступность растет, а штаты милиции прежние, от этого преступность еще больше растет, а раскрываемость…

Полковник прервал реплику банальной, хотя вообще-то правильной фразой:

– Генералиссимус Суворов учил, что побеждают не числом, а умением.

Калитин шепнул:

– Ради бога, не спорь с генералиссимусом, с полковником тем более. Только время затянешь, а нам надо бежать повышать ее, раскрываемость.

Но Мельникова несло:

– Раскрываемость у нас по сравнению с другими райотделами не так уж и низка.

И снова полковник выдал фразу, с которой не поспоришь:

– Равняться, Мельников, следует на передовиков, а не на аутсайдеров.

Вот за такие неопровержимые фразы полковник и пользовался уважением в городских и областных солидных инстанциях. А старший лейтенант Мельников за свои реплики все никак не дорастал до капитанского звания.

Раскрываемость – больная «мозоль» каждого настоящего оперативника милиции. Не ради цифры в отчете – ради справедливости крутишься как белка в колесе, и, будто спицы этого колеса, мелькают происшествия, лица, вещественные доказательства, документы. Одни тотчас же уносятся в прошлое и забываются, другие держатся долго, а то и превращаются в постоянный, колющий память укор за безнаказанные мерзости, нераскрытые преступления.

Уголовное дело Гири и компании не бог весть какое шерлок-холмовское, потерпевшие Сахарков да Зворыкин, по правде говоря, получили по заслугам. И правильно, что Хромов решил передать дело в суд. Но осталась у Мельникова какая-то соринка на совести, чувство не вполне законченной работы. Он говорил оперативнику Малевскому:

– Надо, Жора, все-таки вызвать на допрос этого Корнева.

– Звонил я, в общежитие заходил, он все еще в командировке.

– Сторож – в командировке?

– В стройуправлении он активист, член профгруппы, иногда его посылают к поставщикам выбивать материалы, оборудование. Знаешь, как теперь: я тебе кирпич, ты мне подъемный кран. Характеризуют Корнева положительно, пользуется все общим уважением. Дело Гири мы закрыли, на что тебе Корнев?

– Не все тут ясно. Кто третий присутствовал при избиении Мамедова? Каким боком причастен к этому положительный Корнев?

– Следователь передал дело в суд, а нам что, заняться нечем? А бандитов-угонщиков искать? А две опять квартирные кражи? А драка у ресторана «Огни Шиханска»? Ты, конечно, начальник, приказывай, доставим тебе Корнева, как вернется из командировки, но не разорваться же нам, верно?

Верно, не разорваться. В ночь на воскресенье кража со взломом на складе вещевого довольствия железнодорожников, воры залили след соляркой, зацепок никаких. В понедельник – труп неизвестного близ городской свалки…

Но в среду принесли из СИЗО записку, изъятую при досмотре из ботинка Кирякова. Гиря прятал ее там, возвращаясь с последнего допроса у следователя. На измятом клочке оберточной бумаги было накорябано карандашом: «Гиря не будь сукой никаво не припутывай, то жить не…» Конец записки оборван, Киряков пытался ее уничтожить. Ну Гиря! Ну темнила!

– Что думаешь делать с этой запиской? – спросил Мельников следователя.

– Придется опять везти его из СИЗО на допрос, – сокрушенно развел руками Хромов. – Дело в суд еще не отправили, но уж все подшито… Понимаешь, загрузили меня, как верблюда, еще эта записка.

– Похоже на угрозу: «…то жить не…» Кто пугает Гирю?

– Меня вот путает, что придется просить прокурора о продлении срока расследования. Он станет ворчать, что следствие затянулось, что Киряков с Гусаковым томятся в СИЗО…

– Но согласись, Саша, что в нашей с тобой работе остались «белые пятна». Неясна роль Корнева…

– Здравствуйте, уважаемые коллеги! – В кабинет следователя вошел Калитин. – Тут кто-то упоминал Корнева? Или мне послышалось? «Без промедленья, сей же час, позвольте познакомить вас»: Корнев Игорь Васильевич, тридцати двух лет, сторож стройуправления номер четыре, женат и разведен, имеет сына шести лет, год назад проживал по улице Мичурина, 126, в июне прошлого года задерживался сотрудниками ОБХСС Кировского РОВД за спекуляцию водкой у вокзала, изъято три бутылки «Российской», составлен протокол, велено было явиться на следующий день в райотдел для оформления административного взыскания, то есть штрафа. – Калитин глянул на оживившиеся лица Мельникова и Хромова и продолжил: – В райотдел Корнев не явился. Поручили участковому доставить приводом. Но оказалось, что Корнев по указанному им адресу не проживает, так как с женой недавно разошелся, нового его места жительства жена не знает. Из семьи он не просто ушел, а уехал на собственной «Волге», гараж стоит пустой, и где та семейная «Волга», жена тоже не в курсе и знать не желает, потому что бывший муж ее больше не интересует, – приблизительно так записано с ее слов в прошлогоднем дознании по линии ОБХСС.

– Номер-то «Волги» известен, запросить бы ГАИ.

– Запросили. Ни один гаишник этого номера с тех пор не видел в городе.

– А по месту работы?

– Из СУ-4 он скоропостижно уволился «по собственному», уехал в неизвестном направлении. Из-за трех поллитровок объявлять всесоюзный розыск не принято.

– Но ведь нашелся же?

– Через два месяца. Вернулся в лоно семьи и был прощен. Понимаете его расчет? Кончился срок привлечения его к ответственности за мелкую спекуляцию, и вот блудный муж приехал домой на той же «Волге», но уже с другим номером. Мимо нашего внимания прошло его заявление в ГАИ, что неизвестные жулики украли ночью с его машины номера. Заплатил десятку, дали новые. Жил это время у приятеля. Может, у приятельницы, данный вопрос не входит в компетенцию ОБХСС. Вот и все о Корневе, что я обнаружил в нашем архиве за прошлый год. Ты, Миша, не желаешь познакомиться с ним лично?

– Желание такое есть. Но, во-первых, Корнев в командировке. Расторопный сторож у них по совместительству еще и толкач. Предприимчивые мужики, а Корнев, судя по всему, таков, сейчас в цене. Во-вторых… Ох, во-вторых, текучка, дефицит времени у нас хронический. Сегодня перехватили у Кирякова записку, и, возможно, это ниточка к еще какому-то его подельнику. А я ловлю себя на мысли, мол, лучше бы той записки и не было, не возвращаться бы к делу, которое хотелось бы считать законченным.

– Записка, разумеется, без подписи?

– И без обратного адреса, – усмехнулся Мельников. – Даже без концовки, ее Гиря успел оторвать и выбросить.

– Тогда чего проще: порви остальное и – с глаз долой, из сердца вон.

– Тебе смешно, а я в цейтноте.

– Утешься, не ты один.

– Гражданин начальник, ну вот сука буду, век свободы невидать, не знаю, кто написал! Вчерась по лестнице от следователя вели, гляжу, бумажка валяется. Думал, может, деньги кто завернул. Так, на всякий случай, нагнулся, в ботинок сунул. В тюрягу приехали, попкарь на шмоне отобрал.

– И не знаешь, что там написано?

– Не знаю, вот чтоб мне…

– Что-то много ты, Витя, клянешься.

– Потому что я чисто и сердечно.

– Хочешь, прочту записку, тебе ведь адресована. Слушай. «Гиря…» Видишь? Гиря у нас только ты, других поблизости не водится, «…не будь сукой, никого не припутывай…» Концовку ты оборвал.

– Не я, попкарь рванул.

– Ладно, пускай прапорщик рвал, а кто написал? Ты, Витя, плечами не пожимай, говори уж до конца, что за тобой осталось. Докажи свою чистую сердечность.

– И так все признал, чо помню.

– Вспомни остальное.

– Да чо надо-то? Напомни, начальник.

Ишь ты, хитрец! Посиживает, покуривает, будто у Гальки Черняхиной на кровати, дым в потолок пускает. Мельников злился. Каждая минута на счету, а вот сиди слушай, нащупывай контакт с туповатым трепачом, чтобы не пропустить в словесной мякине нечаянно оброненное зерно истины. Злился Мельников. И ничем это не проявлял. Терпение, умение выслушивать и пустопорожнюю муру – тоже инструмент розыскника. Сделан этот инструмент из тонких нервных волокон и может со временем истончиться, а то и вовсе порваться. Сколько оперативников, следователей, других профессионалов милиции заплатили за капли истины – ранними сединами, инсультами, инфарктами. И жены их, и матери их.

…Провожали на пенсию старого служаку-участкового, капитана Бурова. Грамотешка у мужика – армия да школа милиции. Но за двадцать восемь лет службы – богатый опыт. В столовой, где накрыты провожальные столы, тесно от гостей. Одни жалеют, что Буров уходит, каков-то окажется работник ему на смену. Другие, может быть, с тайной радостью потирают руки: авось при новом участковом станет легче делишки проворачивать, не каждое лыко в строку протокольную попадет. На столах яства из лучшего общепитского ассортимента, постарались поварихи. Пора и за столы. Да ждут жену Бурова, задержалась что-то дома. Уж она-то рада, что кончились постоянные ее переживания за мужа-милиционера! Буров послал внука поторопить бабушку-копушку. Возвращается внук в слезах, белее столовских стен: лежит в горнице жена капитана милиции в праздничном платье – нежива… Всю совместную жизнь стойко выносила тревоги – в радостный день остановилось изношенное сердце. А была на восемь лет моложе капитана, работала в тишине и покое – библиотекарем. Но у мужа, кроме тревог, были и успехи, а у нее только терпеливое ожидание…

– …И таксер тот барыга, ваш Зворыкин, всю дорогу водярой барыжит, да его не содют, а кто со спекулянтами борется, того в тюрягу, где справедливость?!

– Ты, борец за справедливость, не болтай, а отвечай: кто послал записку?

– Не знаю, ну вот легавый буду… Ой, я извиняюсь, гад буду! Чо от меня надо, не пойму, начальник. Тянешь резину, в тюряге держишь… Гальку ко мне вчерась следователь не пустил, хотя бы сигареты разрешил передать, пожрать тоже…

– Хорошо, уговорил ты меня, завтра же попрошу следователя кончать твое дело, и до следующей встречи, Витя. Но сегодня, чтоб моя совесть была спокойна, давай правдивые показания. Чья записка? На что в ней намек? Кого велят покрывать?

– Эх! Раз на то пошло… Я темнить не люблю.

– Ага, я это сразу заметил.

– Только, гражданин начальник, кончай короче волынку, пущай в колонию отправляют, надоела тюряга. Значит, так. В феврале, кажись… Может, в марте, в начале, не шибко уж холодно было… С каким-то хмырем, забыл, как звать, купили мы у шоферилы-бомбежника одну на пару. Четвертак содрал, падла! Воткого сажать надо!

– Дай номер машины, словесный портрет водителя – найдем, посадим.

– Да бр-рось, начальник, мозги мне пудрить. Посодите вы! Бомбежник сунет менту на лапу, и ни хрена ему…

– Купили вы бутылку, и что дальше?

– Понятно чо. Выпили, чо больше-то.

– С кем?

– Паспорт евонный я не глядел. Он подошел в магазухе: скинемся на двоих? Ну и порядок. Он недавно «от хозяина», срок оттянул. Ну, распили – мало. В общем, стопорнули мы каких-то двоих пэтэушников по пьянке, шапки, куртки взяли. Одну куртку и шапку толканули бомбежнику за пузырек, другую ваши оперы забрали, когда у Гальки Черняхи шмон делали. Так получилось… Кабы не бухой был, на такую дешевку бы не обзарился, конечно.

– У тебя, Витя, вся жизнь дешевка сплошная. Не обижайся, я правду сказал. За бутылку мальчишек обидел, за две таксиста бил, пугал. Или за таксиста больше дали? А, Витя?

– Кто чо дал? Чо ты все подловить меня мылишься?

– Не подловить, а правды жду: чья записка?

– Наверно, от того хмыря, с которым пэтэушников это… Боле некому, честно!

– Как звали хмыря? Не молчком же вы распивали.

– Вроде Васька. Или Ванька. В другой раз записывать стану, гы-гы. В общем, так, начальник, я все чисто и сердечно. Боле ничо на меня не вешай, не выйдет номер, понял?

Как не понять: Гиря опять врет. Зачем бы случайному собутыльнику писать угрозы? Да все равно, срок расследования не продлят из-за какого-то затертого обрывка записки, где ни вновь открывшихся обстоятельств, ни даже намека на них.