Павел Владимирович Засодимский
Золотая чашка
Зеленая даль, казалось, вся была пронизана золотом солнечных лучей. Птички пели, жужжали насекомые. Тимоша посмотрел вверх. Толстое развесистое дерево, приютившее его на ночь, было старым почтенным вязом. Вон и та ветвь, где он ночью томился в полудреме. А теперь он подкрепился сном, приободрился и с черной бабочкой на рукаве продолжал лежать и нежиться под тенью гостеприимного вяза. Наконец ему захотелось пить, надо было поблизости поискать воды.
Тимоша пошевелился, бабочка неторопливо вспорхнула, трепеща крылышками. Мальчик пошел следом за ней. Черная бабочка летела вперед – в голубую сияющую даль. Он шел за ней, и бабочка скоро привела его к ручью. Тут Тимоша в изумлении остановился. На берегу ручья, в тени плакучих ив, была целая туча таких же черных бабочек, как его знакомая. Иные из них сидели на траве, другие перелетали с места на место, кружась и порхая взад и вперед, – то вверх, то вниз. Ручей был неглубок: песчаное дно виднелось как на ладони; серые камни, подернутые зеленовато-бурым мхом, торчали из воды. Место было глухое, пустынное. Тимоша вволю напился прозрачной студеной воды, выкупался. Бабочки продолжали кружиться в синем воздухе, перелетая с места на место. Две-три бабочки не отставали от мальчика во время купания и каждый раз, как он показывался из воды, садились ему на плечи и на грудь.
Простившись с черными бабочками, Тимоша опять тронулся в путь-дорогу. Куда – он и сам не знал. Идя по лесу, Тимоша думал: «Что-то теперь дома? Что батя делает? Что делает мать? Ищут ли его?» От этих дум и от воспоминаний о родной хате взгрустнулось Тимоше. «А что, если бы я вернулся домой?» – спросил он себя. Но нет! – там на столе лежат эти ужасные осколки… И Тимоша не знает, что сделает с ним отец за разбитую чашку. Он помнит угрожающие взгляды матери, ее многозначительное покачивание головой, в его ушах все еще звучат зловещие слова: «Ужо, погоди! Вот приедет отец!..» Нет, уж лучше идти дальше!
Тимоша, однако, незаметно изменил направление и опять шел в ту сторону, откуда светило солнце. А солнце в то время светило с полудня, и наш странник, значит, с запада повернул на юг. Тимоша сильно проголодался: ведь у него со вчерашнего обеда маковой росинки не было во рту. Он наелся дидля (довольно высокое трубчатое растение, сладковатое на вкус. Деревенские ребятишки едят его, а также делают из него свистульки), а потом нашел большой малинник, весь усыпанный ягодами; знать, деревенские ребятишки еще не забирались сюда. В лесу стало жарко, душно. Несколько раз Тимоша садился отдыхать и ложился наземь в тени деревьев.
Шел-шел Тимоша, да вдруг весь встрепенулся и остановился как вкопанный. Где-то неподалеку, за деревьями, раздавались человеческие голоса.
– Надо бы, брат, поторапливаться! Гляди-ка, как там затуманивает, – послышался хриплый мужской голос.
– Уж немного осталось. Смечем живо! – отозвался другой.
– Хоть бы до дождика домой-то добраться! – слышался третий голос.
– Поспеем, не бойсь!
Тимоша, затаив дыхание и крадучись, как дикий зверек, подошел поближе к тому месту, откуда доносились голоса, и из-за деревьев увидел поляну, а на поляне – двух крестьян и бабу, убиравших сено. Они уже дометывали стог. Рыжая косматая лошаденка бродила у опушки леса, пощипывая траву. Тимоша, осторожно крадучись, обошел полянку и направился далее. После того в лесу он уже более не встречал людей.
Крестьянин угадал. Когда время было уже за полдень, вдруг солнце спряталось за тучи, и в лесу стало быстро темнеть. Надвигалась гроза. Гром гремел вдали, и вершины деревьев порой шумели и гнулись под напором налетевшего ветра. Собирался дождь, может быть, ливень, даже с градом. Вон в потемневшей вышине проносятся над лесом черные обрывки туч. Под грохот грома зловещим синеватым светом молний вспыхивает лесная чаща.
Надо бы спрятаться, да некуда, а Тимоша уже знает (от отца не раз слыхал), как опасно быть в лесу в непогоду. Под натиском бури ломаются ветви и даже деревья, которые порой с корнем вырываются из земли. Наконец, может зашибить градом, убить молнией. Хорошо тому в непогоду, у кого есть кров над головой.
Неожиданно Тимоша увидел невдалеке старый развесистый дуб. Он сразу же направился к нему. На счастье, в дубе оказалось дупло. Мальчуган, как опытный житель лесов, прежде чем залезать, пошарил в нем своей липовой палкой: нет ли там какого-нибудь зверька, змеи, ящерицы или другой гадины. Дупло оказалось незанятым. Съежившись, Тимоша кое-как протиснулся через узкое отверстие, слегка оцарапав себе плечи и спину. «Помещение» было темновато, но довольно просторно и удобно для неимущего другого крова и защиты от грозы; в дупло нанесло земли и много сухого увядшего листа: лежать было мягко.
Не прошло и пяти минут после того, как Тимоша укрылся в дупло, как гроза со всей яростью, накипевшей за длинный ряд солнечных знойных дней, разразилась над лесом. Молнии горели, не переставая: раскаты грома с треском и гулом наполняли лесную глубину. Лил дождь; ветер ревел как бешеный. Деревья шатались и скрипели: сухие сучья и листья тучей летели с деревьев. Хаос царил в лесу.
Но вот – отгремела гроза, прошумела непогода. Вечер был еще неблизко, однако мальчик решился провести предстоящую ночь в дупле. Полюбилось ему это мягкое уютное гнездышко. И торопиться было некуда. Вчера он еще опасался погони, а сегодня преследования не ждал. Ему казалось, что прошло очень много времени и он одолел очень длинный путь. Сутки ему представлялись несколькими днями, и он думал, что уже зашел невесть куда. Перед наступлением ночи Тимоша вылез из дупла, натаскал сухого листа и валежника и, забравшись опять в дупло, этим листом и валежником завалил отверстие. Сухо, хорошо в дупле; только одно горе: Тимоше есть хочется, а есть негде взять. С каким удовольствием он съел бы теперь один из таких кусочков хлеба, какие бросал, бывало, Медведке! В желудке точно червяк сосет. Но делать нечего! Придется спать без ужина. Свернувшись в комочек и подложив руку под голову вместо подушки, Тимоша, наконец, заснул. Ночью он часто просыпался: слышался какой-то неясный шорох у входа в дупло.
– Кыш, кыш! – говорил он вполголоса, приподнимаясь на своем лиственном ложе и помахивая рукой.
Поутру, когда Тимоша проснулся и было уже совсем светло, из-за сухих листьев, прикрывавших вход в дупло, высунулась темная острая мордочка, и бойкие живые глазки взглянули на Тимошу. То был еж, зверь вовсе неопасный.
– Ежинька, ежинька! – ласково позвал мальчик, протягивая руку к пришельцу.
Но тот быстро вооружился, ощетинив свои иглы и спрятав мордочку и лапки, а затем бочком-бочком проворно выбрался из дупла.
И опять Тимоша побрел по лесу неведомо куда. Но теперь он чувствовал сильную усталость во всем теле, чувствовал себя разбитым, и ноги его шагали через кочки и пни уже не так бойко и прытко, как в первый день странствования по лесу. Часто его томила жажда: ручьи не попадались на каждом шагу. Он был голоден: от такой пищи, как сладкий дидель да разные ягоды, у него только без толку бурчало в желудке. Одиночество угнетало его все тяжелее и тяжелее. Часто он вспоминал отца, мать, милый дом. Ему было жаль батю и маму. Бегство из родной хаты представлялось ему теперь уже вовсе не в том свете, в каком виделось в тот несчастный вечер, когда мать стращала его. Теперь уж он не боялся погони; напротив, был бы очень рад, если бы батя или какой-нибудь лесник теперь нагнал его и вывел из леса к людям. Зачем он не пристал тогда к крестьянам, убиравшим сено на поляне? Они вывели бы его куда-нибудь в деревню, а там уж он нашел бы дорогу к родному дому.
Тимоша уныло брел по лесу и чаще прежнего ложился отдыхать. Ночь он опять провел на дереве в томительном полузабытьи и часто бредил, звал то батю, то мать, то кликал Медведку.
…И опять забрезжило утро, а вскоре наступил очередной день. Тимоша брел по лесу и с горечью думал: «Напрасно я убежал!» Конечно, напрасно! Ведь не убил же бы его отец! Отец его любит. «Воротиться домой?» Уж и прежде ему мелькала эта мысль. «Да, полно, смогу ли я теперь найти дорогу к родной хате? Где она, наша хата? В какой стороне?» Но лишь теперь впервые совершенно отчетливо и ясно представилась ему эта мысль и поразила его ужасом. Нет, не найти у ему дороги к дому! Теперь, если бы он и захотел, ему уже не выбраться из леса на вольный свет, к людям.
