Павел Волчик
Летаргия 2. Уснувший мир
6. Пятый терминал
Очнулась она дома, в своей кровати. Из окна струилась приятная прохлада. Горел ночник. Одно беспокоило: в точке над верхней губой, прямо под носом, нарастала боль. Из ноющей она быстро перешла в огненную, запульсировала.
Кира застонала. Перед глазами заплясали красные всполохи.
– Не-е-ет! – Она отмахнулась, задела чью-то руку, которая с садистским упорством давила чем-то твёрдым ей на губу.
Раскрыла глаза. Исчезла уютная комнатка, которую она сама обставляла мебелью из ИКЕА: книжная полка под светлое дерево с подборкой классического фэнтези и научно-популярными книжками по истории, экологии и физике, старое кресло-качалка и кровать, наверное единственная в мире, на которой Кире не приходилось сгибать ноги в коленях, чтобы поместиться.
Помещение, в котором она оказалась, было куда шире её комнаты. Высокий потолок терялся в полумраке, ближайшая стеклянная стена находилась в двадцати шагах. За окном темнело небо, последняя бледная полоска света тускло освещала взлётную полосу, на которой виднелась гладкая спина и хвост пассажирского авиалайнера. Возле недвижного гиганта застыл брошенный автопогрузчик с потухшими фарами, а вдали виднелись частные самолёты поменьше.
– Где мы? – спросила она, разглядывая четыре сумрачные фигуры, стоящие над ней. «Мужские фигуры», – внезапно поняла она и, вздрогнув, запахнула кофту на груди.
– Вы потеряли сознание, – сказала одна из фигур голосом Ануфрия. – Нам пришлось вас перенести сюда. Здесь больше воздуха и…
Монах вздохнул.
– Нет мертвецов, – закончила Кира за него.
Господи, как же стыдно! Они вчетвером волокли её из другого зала, по коридорам, как куклу, такую длинную и беспомощную. Вспотели, наверное. Она села, потёрла ноющую губу.
– Зачем вы меня мучили?
– Мы не мучили, – засопел Тым. – Мы помогли. Когда человек падает без духа, когда замерзает в снегу, надави ему в ямка между губой и нос. Он скажет «ой-ой» и проснётся!
– В каком ещё снегу? – застонала Кира.
– Вы были в отключке почти десять минут, – объяснил Логарифм. – Дышали, но слабо. Мы даже подумали, не сонная ли это болезнь?
– Как вы? – спросил монах.
– Как? – Кира подняла недовольное лицо, её рыжие волосы разметались по плечам, глаза вспыхнули. – Отвратительно, ужасно, хуже некуда! Я никогда в жизни не видела мёртвых. И в один день встретила больше дюжины. Рассмотрела во всех деталях и вряд ли теперь когда-нибудь усну.
– Что-то ещё? – холодно бросил доцент.
– Что-то ещё? – взвизгнула Кира. – Так, мелочь. Я не хочу жить в этом гигантском некрополе. Я студентка, у меня впереди целая жизнь. Я хочу ходить на пары, а по вечерам встречаться с друзьями. Хочу путешествовать по миру. Хочу в Париж, который теперь похож на гору трупов. Хочу в Нью-Йорк, который теперь похож на Париж. Вернее, я никуда теперь не хочу…
Она запнулась.
– Чего ещё вы хотите? – буднично поинтересовался Логарифм.
– Чего ещё?! – почти задыхалась Кира. – Домой, в свою комнату. К родителям, которые не лежат двумя колодами на кровати, а живут, двигаются, заваривают чай с мятой, обсуждают фильмы. И мама ставит на стол тыквенный пирог…
Она издала странный гортанный звук и вдруг зарыдала, уткнувшись в колени.
– Я… Я хочу в горячий душ, норма-а-ально помыть голову, – нараспев протянула она. – Хочу поговорить с подругой по телефону. Час, нет, два часа, три…
Она шумно выдохнула, вытерла щёки.
– Только… Вы вряд ли меня поймёте. Разве что Вешников. У него жена.
– У меня тоже жена и дети, – насупился Тым.
– Я вас понимаю, Кира, – вздохнул сомнолог. – Вы хотя бы поплакать можете.
– Вот именно, – Кира уже успокоилась, поднялась на ноги, расправила юбку. – Я хотя бы могу, не то что этот, – она кивнула в сторону Логарифма.
Тот неопределённо пожал плечами:
– Предлагаете мне оплакивать целый мир? Гибнущее человечество, глупое, с вечной тягой к саморазрушению? Я его никогда не любил. Сохраню слёзки для какого-нибудь брошенного щенка.
– Да уж, вы-то к человечеству не относитесь, – она шмыгнула носом. – У кого-нибудь есть салфетки? Ах да, я же в компании мужчин. И рукав сойдёт.
– Кира, зачем вы так? – огорчился Вешников.
– Бурные эмоции, – фыркнул Логарифм. – Это всегда легче, чем найти решение.
Кира метнулась к нему, прежде чем кто-то успел пошевелиться, раздался шлепок.
Тёмная фигура потёрла щёку.
Низкий голос дрогнул:
– Великолепно. Остатки человечества колотят друг друга по лицу. Вам полегчало?
– Значительно, – Кира распрямила спину. – И раз уж нас осталось немного, может быть, бросим эту идиотскую манеру обращаться друг к другу на «вы»?
Монах вежливо кашлянул, Тым усердно закивал, Вешников пробубнил что-то себе под нос, Логарифм хмыкнул.
– Принято единогласно. А теперь кто-нибудь объяснит мне, где мы находимся?
– У терминала номер пять, – ответил Ануфрий.
– Что? Почему именно здесь?
– Потому что эта терминала была указана в листочике, – обрадованно воскликнул Тым.
– Вы серьёзно? – Кира закатила глаза. – Вы притащили меня к единственному входу, который был перечёркнут в схеме?
– Он был помечен, а не перечёркнут, – возразил Логирифм. – Значит, нужно проверить, что в нём такого особенного…
– Он смертельно опасен, вот что в нём особенного! – девушка переводила взгляд с одного молчаливого лица на другое. – Неужели не ясно, она хотела предупредить нас, что к пятому терминалу лучше не ходить! Иначе зачем пачкать бумагу собственной кровью?
– Наш монах тоже выразил такую мысль, но верно ведь и обратное: именно через этот выход следует идти, потому что он приведёт нас к самолёту.
– Да с чего ты взял?
– Просто предположение. Самолёт, на котором прилетела стюардесса, вероятно, вместе с пилотом, находится именно за этим терминалом. Это единственный самолёт, про который можно с уверенностью сказать, что он в рабочем состоянии. Возможно, его нужно заправить, но зато он точно полетит…
– Или так, – прервала доцента Кира, – она предупредила нас, что ходить туда смертельно опасно.
– Ты это уже говорила.
– И ещё скажу! – Она повернулась к Ануфрию. – Ну хоть ты-то поддержи меня!
– К сожалению, мне неизвестно, с какой целью она отметила пятый терминал. Возможно, это произошло гораздо раньше, когда опасность ей ещё не угрожала. Просто бумажка валялась у неё в сумочке.
– Господи, неужели вы…
– Неужели – что? – ухмыльнулся Логарифм.
– Неужели не чувствуете, что за этой дверью что-то не так?
– Ах, женская интуиция. Так я и думал. У меня предложение получше. Пойдёмте проверим. Просто заглянем туда, и всё.
Кира закрыла глаза, с шумом выдохнула.
– В конце концов, – подбоченился Вешников, – что с тобой может случиться, Кира? Ты в компании четырёх взрослых мужчин.
Он повернулся и первым пошёл к выходу.
– Четырёх мальчишек, – прошептала Кира. – В компании четырёх храбрящихся мальчишек.
За первой дверью ничего не оказалось, кроме длинного однообразного коридора.
– Какой ужас! – Логарифм схватился за щёки. – Стены сейчас начнут сжиматься и убьют нас!
Кира шла в хвосте и угрюмо молчала.
– Мозг человека быстро привыкает даже к самому необычному, – начал читать лекцию доцент. – Столкнувшись с одной необъяснимой проблемой, мы начинаем искать угрозу во всём вокруг. Так и до паранойи…
Он заткнулся, не донеся ладони до ручки двери. Откуда-то с улицы раздался протяжный вой.
Доцент сглотнул.
– Ну что же вы? – невинно бросила Кира. – Не интересно, кто там?
Логарифм прислушался. Никаких звуков. Нажал на длинную ручку.
Дверь приоткрылась. Порыв сырого ветра ворвался внутрь, охладил разгорячённые лица.
– Никого, – пробормотал эколог.
– Тогда кто же выл?
– Просто ветер.
Мужчины вышли из терминала, Кира остановилась в дверях. Они оказались на широком лётном поле. Несколько пассажирских авиалайнеров спящими гигантами застыли неподалёку от здания аэропорта.
Оставленная прямо посреди поля техника: крохотный тягач, служащий для буксировки самолётов; пёстрые перронные автобусы; передвижные трапы; жёлтые грузовички с потухшими сигнальными огнями и снегоуборщики, – казалось, вот-вот оживёт, засуетится. Но пока весь муравейник спал.
– А вот и наша птичка, – Логарифм указал на небольшой самолёт, застывший примерно в трёхстах метрах от терминала. – Компания «Икар», фирменный лейбл с пернатым крылом, такой же, как на форме нашей знакомой стюардессы. Выходит, я прав: она прилетела сюда на нём. Что скажете, капитан?
Монах прищурился.
– Скажу, что здесь ему не место. Эта полоса предназначена для крупных лайнеров. А это среднегабаритный джет для частных перевозок. Возможно, ему пришлось приземлиться сюда из-за сильного ветра или…
– Или что-то случилось на борту. Мы не знаем что, – перебил учёный. – Сможете поднять его в воздух, если он исправен?
– Мне не приходилось таким управлять, но думаю, разобраться можно.
Кира издала странный звук, не то чихнула, не то прыснула со смеху.
– Да вы что, издеваетесь? Ради чего вы собираетесь рисковать жизнями? Во-первых, мы даже не решили, куда летим. Во-вторых, мы не решили зачем. На юге люди устают не меньше, чем на севере, вы сами сказали. Чего ради я стану подниматься на борт неизвестного судна, которым собирается управлять пилот-монах? Прости, Ануфрий, но при всём уважении я на это не решусь. У тебя ведь много лет не было практики.
– Скажи просто, что ты всегда боялась летать, – ввернул Логарифм.
– Ещё бы! На самолёте с названием «Икар» я точно никуда не полечу. Тому, кто придумал это название, хотя бы было известно, что в мифе Икар разбился? Как можно так называть самолёт?!
– Если бы Икар послушался отца и не взлетел так высоко, солнце не расплавило бы воск на его крыльях, – мечтательно проговорил Вешников. – Мне всегда было жаль беднягу.
– Давайте без мифологии, – поморщился эколог и, подняв брови домиком, повернулся к девушке. – Кира, не будем торопиться, просто поднимемся на борт и осмотримся.
– А потом? Что потом? – Кира так резко взмахнула руками, что дверь, которую она удерживала плечом, соскочила и захлопнулась.
Она сразу же дёрнула за ручку, но дверь не поддалась.
– Прелестно, – ухмыльнулся Логарифм. – Нам всё равно искать другой вход. Тёплых курток мы не взяли. Всех приглашаю на борт!
– Всё не так просто, – подал голос Тым, который, пока все спорили и обсуждали древнегреческие мифы, успел осмотреться и теперь стоял возле сетчатой ограды. – Замок крепкий-крепкий.
Он звякнул тяжёлой цепью, которая висела на стойках ворот. Только теперь Кира заметила, что они за решёткой. Вернее, ограду она видела и раньше, но почему-то пребывала в полной уверенности, что ворота не закрыты и они прямо из коридора выйдут на лётное поле. Так оно и подразумевалось, но терминал номер пять отличался от прочих. Изначально он представлял собой обычный выход, через который пассажиры, предъявившие посадочный билет, проходили на посадку. У входа их ждал автобус, они садились в него и ехали к трапу самолёта.
Так было прежде, но с недавнего времени пятый терминал не использовался по назначению. Об этом свидетельствовали высокие кубические контейнеры, стоявшие у ограды. Собственно, сама решётка здесь была как будто лишней. Она образовала продолговатый дворик, задней стеной которого являлось само здание аэропорта.
– Мы что, заперты? – недоумённо огляделся Вешников. – Но как же Ева? Она там, внутри, одна.
Он бросился к двери, нажал на ручку раз, другой. Но тяжёлая дверь не сдвинулась с места.
– Без паники, – остановил его монах. – Если что, перелезем через забор.
Ануфрий посмотрел наверх, и его рот открылся. Решётку опоясывала шапка из колючей проволоки.
– На колючую проволоку можно накинуть куртку! – пришёл ему на помощь Вешников и тут же сник.
Все они были одеты достаточно тепло для зала аэропорта, в свитера и толстовки, под которыми как минимум у троих было надето термобельё. Они бы не замёрзли, даже если бы совершили короткую прогулку до самолёта. Но никто из них не готовился к тому, что придётся долго стоять на пронизывающем зимнем ветру. К тому, что дверь захлопнется и они попадут в западню.
«Никто из нас вообще не верил, что удастся найти подходящий самолёт», – поняла Кира и расхохоталась.
То ли от холода, то ли от всего пережитого, её смех прозвучал нервным колокольчиком в холодном воздухе.
Мужчины непонимающе переглянулись.
– Группа выживших погибла от холода, – вытирая слёзы, проговорила Кира. – А вернее, от глупости. Род гомо сапиенс обречён. Это точно.
Логарифм мрачно усмехнулся. Монах потёр лицо ладонями. А Вешников, глядя то на одного, то на другого, вдруг начал хохотать, хрюкая и хватаясь за живот.
И хотя со стороны лётного поля дул ледяной ветер, им на минуту стало теплее.
Только Тым не смеялся. Он стоял возле одного из контейнеров и, не моргая, глядел на что-то перед собой. Что-то, что видел из своего угла только он.
Увидев его лицо, Кира прикусила язык, громко икнула.
– Я говорила вам, что это добром не кончится. Не нужно было… Ик! Не нужно было заходить в пятый терминал.
Лица её спутников почти одновременно застыли, напряглись. Они услышали то же, что и она, – низкое утробное рычание.
– Не двигайтеся, – прошептал Тым. – Он меня заметил.
Никто не шевельнулся. Никто, кроме Ибрагима Беркутова. Врождённое любопытство доцента, которого студенты, да и не только студенты, за глаза называли Логарифмом, заставило его почти бессознательно шагнуть в сторону Тыма и поглядеть своими глазами на нечто, таящееся за контейнером.
То, что он увидел, ему сильно не понравилось.
Там лежал ещё один окоченевший труп. Хотя от его лица мало что осталось, по разорванной форме аэрофлота и перепачканной тёмной кровью фуражке можно было узнать пилота «Икара». Фирменная эмблема красовалась над козырьком – золотое крыло в изящном полукруге.
Труп лежал здесь давно. Ветер и холод превратил его в ещё одну мумию. Хотя, возможно, над телом пилота, как и в случае с мертвецами из зала ожидания, поработала не просто окружающая среда, а кто-то голодный и жадный до чужой энергии.
Этот кто-то сейчас смотрел на Ибрагима Беркутова не моргая. Два тускло мерцавших в тени глаза следили за каждым движением доцента. Цвет этих глаз был неземным, бледно-лиловым.
Мерзкое создание громко запыхтело, вышло на свет, ощерило клыки.
– Хорошая собачка, – похвалил доцент страховидло с вывалившимся языком, облезшей шерстью и светящимися на бледной коже фиолетовыми сосудами.
«Хорошая собачка» зарычала.
7. Друг человека
Азора выбрали для пограничной службы за его дружелюбный нрав и отменное обоняние. Выбрали ещё до того, как он родился.
Его мать, Альма – сторожевая немецкая овчарка, прославившаяся тем, что в течение одного часа обнаружила в аэропорту несколько тайников с взрывчаткой и спасла жизни сотням пассажиров, передала сыну лучшие гены.
Кинолог-инструктор Семён Боярчук, взявший на воспитание отпрыска Альмы, любил повторять: «Моя кровинка». Хотя «кровинка», конечно, к нему никакого отношения не имела.
Азор почти не помнил матери. В тот день, когда он открыл глаза и увидел своего хозяина, в нём родилось и никогда не покидало его вполне определённое чувство: «Вот этот лысый усатый человек с мягким брюшком, в которое так весело тыкаться носом, и есть тот, за кем мне идти всю жизнь. Идти, усердно виляя хвостом и делая то, что велят. Если нужно, лизать руки и отбирать палку или делать какие-нибудь другие глупости, вроде обнюхивания сумок и чемоданов».
Тренировки Азора начинались с раннего утра. Он мог по восемь часов проводить на площадке: прыгать через барьеры, совать нос в деревянные прорези, обнюхивать обувь и колёса автобусов, кусать неуклюжего человека в мягком костюме, взбираться по высоким лестницам и спускаться вниз.
От стальных ступеней в конце дня болели лапы. Но отказать своему хозяину пёс не мог. Тот был для него солнцем и луной. Прекрасным усатым созданием, пахнущим сладким потом и табаком. Даже полная миска корма не стоила похвалы Семёна Боярчука, его ласкового почёсывания за ухом.
Да и жизнь по строгому расписанию Азору нравилась. Нравилось построение, когда все остальные собаки выходили из вольеров, становясь возле своих хозяев. Нравились голоса людей, тысячи запахов в зале ожидания, из которых он умел выкристаллизовать нужный. Нравился рёв взлетающих самолётов, с детства будивших в нём трепет и уважение.
Первые шесть лет службы пролетели для него быстро. Азор окреп, заматерел, отлично знал своё дело и поглядывал на новичков с лёгким пренебрежением. Ночью он, бывало, поскуливал, тоскуя по хозяину. Но это, пожалуй, было единственным горем в его недолгой собачьей жизни – до того дня, как запахи людей вокруг не переменились.
Это случилось в обычный день, когда у хозяина пикнул прибор на поясе, вызывая их на вполне будничный осмотр багажа.
Азор вышел из вольера, наклонил голову, позволяя прицепить к ошейнику поводок, и пошёл рядом с человеком, чуть касаясь боком его ноги – на небольшом расстоянии, как и требовалось во время тренировок.
Хозяин, похоже, был не в настроении, от него пахло потом ещё сильнее, чем раньше. И в этом запахе чувствовалась какая-то новая примесь. Так пахли люди, которые волновались и собирались сделать кому-то плохо. Запах возбуждения, запах опасности.
Кто-кто, а Азор отлично различал этот запах. Ведь его с детства натаскивали на то, чтобы замечать таких людей в толпе. Он тихонько заскулил и поднял на хозяина глаза, но тот не обратил на него внимания.
Не ускользнуло от чуткого нюха пса и то, что собаки в вольерах и их тренеры теперь пахли иначе. От них исходил кислый, резиновый запах утомления, который обычно люди и животные источали после длительных тренировок. Проблема в том, что они пахли так уже в начале дня.
На учебных площадках лабрадоры проваливали задание за заданием, просили еды и отвлекались на других собак. Овчарки отказывались брать барьер и подниматься по лестницам. Инструкторов, командовавших ими, будто кто-то подменил. Они легко срывались и наказывали животных, путали команды и постоянно уходили на перекур.
В закрытом пункте наблюдения, ведущем в зал ожидания, сидели двое дежурных, смотрели на мониторы. Нередко, когда Азор с хозяином входили в эту маленькую комнатку, охранники громко хохотали и обсуждали последние новости. В тот день в смотровой было тихо. Старший охранник, от которого пахло кофе и дешёвым одеколоном, обычно вставал с кресла, тряс хозяину руку и трепал пса по голове, вопрошая: «Кто у нас лохматый-патлатый? Кого затискать?» В этот раз он так и остался сидеть, только едва повернул голову.
– Ты, Семёныч? Найдёшь кофе, захвати порцайку. Пассажиры всё вылакали.
Хозяин ничего не ответил. Тревожный запах опасности исходящий от него усилился.
Азор посмотрел на дверь, ведущую в зал ожидания, и внезапно почувствовал щенячий страх. Так было с ним всего пару раз, когда на вершине тренировочной лестницы у него кружилась голова от высоты.
Пёс заскулил, упёрся лапами в пол, чуть прикусил поводок и потянул на себя. Хозяину игра не понравилась, он больно дёрнул ремень, и когти Азора оставили на полу царапины.
– Что, мальчик, не хочешь на работу? – спросил старший охранник, голосом, которым сюсюкаются с младенцем.
– Конечно, не хочет, – отозвался второй. – Я бы зуб отдал, чтоб вздремнуть.
Дверь приоткрылась, и в проёме уже показались фигуры снующих туда-сюда пассажиров.
– К ноге! – грозно скомандовал хозяин. И тогда Азор совершил немыслимую дерзость, то, чего не позволял себе сделать без команды ни разу за шесть лет службы.
– Ав-ав-ав!
Он гавкнул трижды. Отрывисто, чётко.
Этот сигнал не поняли бы охранники, но хозяин всё поймёт! Нельзя им выходить в зал ожидания сейчас. Там что-то случится. Что-то ужасное, плохое, вроде урагана, смерча или землетрясения. Азора этому не учили, но какая-то древняя часть его мозга кричала: «Нельзя, нельзя выходить! Предупреди всех! Предупреди человека!»
Но человек просто взял и открыл дверь.
Азор сощурился от яркого света, падающего из стеклянного потолка, и вдохнул запахи тысячи тел, наполнявших центральный зал аэропорта.
Ответ пришёл тотчас же – со всеми этими людьми что-то не так. Не было среди них ни одного, кто бы чувствовал себя хорошо и бодро. Толпу окутывало тяжёлое облако усталости, изменился даже запах людей – от их вспотевших тел разило болезнью.
Глаза пса тоже мгновенно уловили перемены в потоке людей. Пассажиры двигались вяло, куда медленнее, чем обычно. Они наступали друг другу на ноги, толкались локтями, их губы недовольно кривились.
Азор едва успел увернуться от тяжёлого чемодана, который вёз перед собой огромный тучный мужчина в красном спортивном костюме и бейсболке.
– Дорогу! – рявкнул он, не замечая, что хамит сотруднику аэропорта и служебной собаке.
Пёс поднял голову на хозяина – как тот отреагирует? Кинолог-инструктор обернулся на гиганта и не только не разозлился, но и коротко кивнул. Мужчина в бейсболке, ответил ему таким же быстрым поклоном и скрылся в толпе.
Откуда хозяин его знает? Азор обратился к своему чутью и втянул носом шлейф, тянувшийся от большого пассажира.
Его лапы неуклюже заскользили по гладкому полированному полу. Уши самопроизвольно прижались к голове, хвост опустился. Самые ужасные опасения сбылись – незнакомец пах так же, как и хозяин, – возбуждением и опасностью.
Азора подвели к оставленному чемодану, дали его обнюхать. Пёс без интереса проделал свою работу и, облизавшись, сел на пол – просто оставленные вещи, ничего важного.
Теперь хозяин возьмёт рацию и скажет: «Отбой». Азора отведут в вольер и накормят.
Но человек как будто забыл о своих обязанностях. Он стоял возле чемодана, запрокинув голову, и глядел на серое равнодушное небо сквозь прозрачный потолок аэропорта.
Пёс ткнулся хозяину в ногу, потрогал его лапой, рассеянно почесался. Небо едва уловимо изменило цвет. Азор поднял морду и чуть повернул голову. Лиловые всполохи отразились во влажных собачьих глазах.
И тогда с Азором произошло то, что люди называют озарением – все разрозненные события и загадки этого утра собрались в этакий весёлый паровозик, который – чух-чух! – запыхтел, зафыркал и покатился по извилинам.
Он сторожевой пёс, его хозяин и тот толстяк из толпы пахнут иначе, чем другие, потому что они охотники, а остальные – жертвы. Это чувство возникло где-то в глубине его мозга, в той древней части, что дремала с тех времён, когда дикие собаки охотились в стаях и не служили человеку. Оно переполнило его, заставило бешено вилять хвостом, наполнило рот слюной. Ничто не могло сравниться с этим чувством, ни предвкушение от сахарной косточки, ни радость от похвалы хозяина, ни удовольствие от игры в «догони палку», ни щенячий восторг от тёплого материнского молока.
Мир окрасился лиловым, фигуры людей в аэропорту превратились в переливающиеся сочные сгустки энергии. Бери сколько хочешь, пей её, лакай и получай невероятную силу. Нужно всего-то оглядеться вокруг, выбрать жертву и сосредоточить на ней всё внимание и…
Поводок натянулся, и ошейник врезался ему в шею. Азор вздрогнул и оглянулся на хозяина.
– Не здесь, тупая псина, – прошипел человек, наматывая на руку поводок. – Не здесь.
Тонкие лиловые сосуды выступили у него на лице. Ноздри раздувались, в глазах светился какой-то чужой огонёк. Но Азор не опустил виновато морду, не поджал хвост: человеческое лицо, которое он видел, утратило для него всякий интерес. Глаза пса вновь остановились на полотне неба, набухающего лилово-серыми тучами. «Там, – понял пёс, – там теперь его Хозяин. Огромный, невидимый за пеленой облаков, но всемогущий и щедрый. Сделай то, о чём Он просит, возьми у жертв глоточек чистой энергии и отдай ему – он поделится с тобой, он научит, как поглощать поток ещё быстрее».
Все эти несчастные, обречённые люди, что спешат на свои рейсы и катят пахучие чемоданы на колёсиках, не догадываются о своём новом Хозяине, не видят и не замечают его. Он избрал из многоликой толпы самых достойных и поделился с ними своим даром Великого Охотника.
Азор, его бывший хозяин и толстяк в красной спортивной форме – всех их связывает одно: верность Небесному Вожаку. Он просит. Он жаждет. Он зовёт их, а они служат Ему, насыщаясь силой Его жертв.
Служить! Служить! Азора захлестнула волна эйфории. Чувствуя необыкновенный прилив сил, он дёрнулся, и кинолог не удержал в руках поводок.
Пёс сорвался с места и побежал, грубо расталкивая пассажиров, стремясь к самому центру многолюдного зала.
– Мам, собачка! – пискнул детский голосок.
– Что это с ним?
Рой недовольных, испуганных голосов за его спиной нарастал.
– Бешеная! – завопил высокий истеричный голос. – Она бешеная! А-а-а!
Толпа задрожала, всколыхнулась и сорвалась с места. Кто-то бросил чемоданы на пол, кто-то неуклюже, спотыкаясь, потащил их за собой. Кто-то попытался откатить к стене инвалидную коляску, кто-то схватил на руки ребёнка и закричал. По залу с чудовищной скоростью металась лохматая овчарка, комок мускулов, шерсти и острых зубов, горящие глаза и вывалившийся язык.
Паника, начавшаяся в центре, не сразу охватила целый зал. Пассажиры, находившиеся на периферии, вяло прогуливались вдоль витрин, жались в очереди на досмотр багажа или просто позёвывали в кулак.
Невнятный слух, то ли о взбесившемся псе, то ли о взрывчатке, быстро расползался по толпе. Игра в испорченный телефон, приобрела фантастические масштабы, а вместе с ней множился утробный первобытный страх.
– Вон он! Назад, назад!
Азор ворвался в самую гущу пассажиров, завертелся, будто пытался схватить зубами свой хвост, сел и завыл.
Такого воя не слышал ни один собачник, коих в толпе было немало. Пёс закинул назад голову, и из его пасти полилась какофония нестройных звуков. В них сочетался вой настроенных как попало струнных, гудение волынки, скрежет и щелчки.
Фёдор Сбруев, молодой полицейский, застыл у автомата со снеками, вытаращив глаза. Сегодня был его первый день работы в аэропорту. Он ещё не вполне отошёл от выпускных экзаменов, практики, и на его красном дипломе не было ни царапинки. Ещё сегодня утром ему казалось, он готов, полностью готов к самым необычным поворотам судьбы, ведь никто на его курсе не помнил инструкций по поведению в чрезвычайных ситуациях так хорошо, как он.
Но ему почему-то не вспомнилось ни одного ценного указания, в котором говорилось бы, как сотрудник полиции должен действовать, если служебная собака взбесилась, убежала от инструктора и мечется посреди главного зала аэропорта.
Федя потянулся к кобуре, и его рука остановилась на полпути. В таком скоплении народа ему нельзя применять боевое оружие! Или можно, если опасность велика? Но разве опасность велика? Пёс ведь ещё ни на кого не набросился? А если набросится?
Ладонь полицейского танцевала, жила своей жизнью: то сжималась на рукояти пистолета, то снова разжималась. Губы Феди беззвучно двигались.
Пронзительный детский плач вывел молодого полицейского из оцепенения.
Конечно, нужно стрелять. Делать нечего. Животное опасно, оно может разносить заразу.
Да-да! Нужно действовать! Федя много раз читал о таких экстремальных случаях в газете «Моя полиция»: в супермаркете, банке или на вокзале какой-нибудь злоумышленник или просто сумасшедший врывается в помещение и пытается навредить мирным гражданам. И тут появляется он – человек действующий, человек решительный. Он-то и оказывается в нужный момент в нужном месте и обламывает планы преступника.
Рассуждая так, Сбруев выученным движением расстегнул кобуру и достал оружие. Стрелять в упор, стрелять на поражение, чтобы не задеть пассажиров.
Он шагал вперёд на деревянных ногах. Люди, бегущие навстречу, разевали перекошенные рты, грубо толкали его плечами. Другие, как заворожённые, уставились на пса, который вдруг остановился и сел на пол.
– Сейчас, сейчас, – вслух повторял Федя, пытаясь унять дрожь в руке с пистолетом.
Буро-чёрная фигура овчарки то появлялась, то исчезала за раскачивающимися спинами.
– Всем назад! Разойтись! – заорал он командным голосом, каким поднимал по утрам однокурсников на учениях.
Его никто не послушался. В просветах между столпившимися пассажирами он разглядел собачье ухо и лапу.
Неужели придётся стрелять? Прямо в голову? Это же собака! Господи!
У Феди дома жил золотистый ретривер. Умный, послушный пёс, любитель игр и весёлой возни, лучший друг, партнёр по пробежкам, добрый божок его шестилетней племянницы. А как он будит его по утрам, как ловко на лету ловит мячик… Правда, последнюю неделю спит в ванной, но… Не думай об этом! Не сейчас, не сейчас!
Щёлкнул предохранитель. Только бы не сдрейфить…
– Дорогу!
Полицейский протолкнулся вперёд и только теперь увидел то, на что с таким тупым упорством глядела толпа: крупную немецкую овчарку с неестественно выгнутой шеей и запрокинутой головой, раскрытую пасть, полную острых зубов, вывалившийся набок язык.
Но больше всего Федю поразили глаза пса, они светились каким-то чужим, неземным светом – то ли лиловым, то ли фиолетовым.
Его рука с пистолетом так и не поднялась. Голова закружилась, перед глазами заплясали красные пятна. Похмельная вялость разлилась по телу. Разом потух геройский порыв: не хотелось бороться, не хотелось никуда бежать.
Сбруев широко и сладко зевнул, испуганно приложил ко рту ладонь.
– Кто-нибудь скажет мне, что здесь… – пробормотал он и не договорил. Тяжёлая рука легла ему на плечо.
Красное. Красное и большое стояло рядом с ним.
– Не волнуйся, – сказало оно нагловатым баском, – ни о чём не волнуйся и спи.
Феде показалось, что рука, лежащая у него на плече, вовсе и не рука, а большая голодная пиявка. Она пила из него то ли кровь, то ли силу, выкачивала топливо, в котором так нуждалось его тело.
Молодой полицейский хотел было возразить, но даже пошевелить языком ему уже было лень. Он упал, чувствуя себя лёгким, почти прозрачным, и глаза его бездумно уставились на растопыренные собачьи лапы.
В опустевшем зале аэропорта стало тихо. Последний раз прозвучал надрывный сонный голос: «Уважаемые пассажиры, сохраняйте спокойствие. Сотрудники безопасности обязательно позаботятся о вас…» – закашлялся и смолк.
С двух концов к центру зала двинулись две мужские фигуры. Один – усатый невысокий тип в кепке цвета хаки и камуфляжной форме кинолога. Другой – красный гигант в бейсболке.
Азор лежал на полу, положив на лапы голову и прижав уши, и водил глазами от одного человека к другому.
– Жаль, – произнёс гигант, когда расстояние между ним и кинологом сократилось до десяти шагов. – Пёсик перестарался. Разогнал весь аэропорт. Где нам теперь заряжать батарейки?
Инструктор сплюнул.
– Не весь. Верхние этажи остались. Нам хватит надолго.
– А ему? – гигант посмотрел на небо.
– И ему. Так даже лучше. Всё равно чему быть, того не миновать.
– А если пригонят сюда спецназ, военных? После такой-то бучи?
