bannerbannerbanner
Соколиная охота

Павел Николаевич Девяшин
Соколиная охота

Полная версия

– Я, Вадим Сергеевич, имею честь и удовольствие состоять в чине старшего фехтмейстера при Павловском кадетском корпусе. Ныне, правда, пребываю в отпуску. Явился сюда по личному приглашению его сиятельства князя Арсентьева с целью преподавания серии уроков. В партикулярном качестве.

Совсем немного времени понадобилось, разогнанным было тучам, что бы снова сбиться темной гурьбой или, выражаясь по-военному, перестроить прореженные неприятелем порядки, да навалиться, как следует, на опостылевшее небесное светило.

Учитель фехтования едва успел бросить взгляд на зияющую могилу, прежде чем вокруг вновь сгустилась тьма. Он проговорил, ни к кому особенно не обращаясь:

– Так значит, вы полагаете, все это не более чем страшные басни?

Глава четвертая

Ему снова повезло. Иван Карлович никогда не был баловнем судьбы и не причислял себя к счастливцам, повенчанным ее высочеством удачей. Однако иногда с ним приключалось совершенно удивительное!

У каждого время от времени бывают такие моменты, когда все не так как хотелось бы, все шиворот-навыворот. Скажем, ждешь ты пригожего солнечного дня, так обязательно проснешься утром под звуки ливня и раскаты грома, а если, к примеру, чаешь покоя, тотчас непременно понадобишься кому-нибудь и хорошо еще, если и впрямь без тебя никак не обойтись.

У Фалька же напротив, выпадала иногда череда невероятного везения. Вот и сегодня он единственно чудом ничего не повредил себе, когда выпал на ходу из коляски. Чудом не свергся в жуткую могильную яму, чудом не налетел на какое-нибудь дерево. Но самый главный фокус фортуны заключался в ином – досадное дорожное происшествие случилось у самой кромки, казалось, непреодолимого леса. Очутись на месте штаб-ротмистра кто иной, менее везучий, светильник обязательно бы разлетелся прямо посреди лесного массива и не миновать тогда горемыке по-осеннему холодных часов, проведенных в темной чащобе в ожидании утра. Далеко ли уедешь без фонаря?

Двигаясь на просвет, путники покинули Баринов погост, и исполинские деревья немедленно расступились в стороны, сжалившись над неразумными людьми. Бричка словно в глубокий омут окунулась в продуваемый вдоль и поперек веселым ветром ночной простор и неспешно покатилась меж полей, мало-помалу выбирая дорогу. Лошадки, приободренные открытым пространством и сладкой морковкой, заботливо припасенной доктором, сами находили путь, спеша поскорей очутиться в теплом пропахшем сеном стойле.

– Вадим Сергеевич, печевом потянуло, не находите? – спросил у своего спутника учитель фехтования, вытягивая шею.

Доктор Нестеров шумно втянул носом воздух и пожал плечами.

– Боюсь, Иван Карлович, мое обоняние значительно уступает вашему! Однако вы правы, поместье его сиятельства уже неподалеку. Видите, эти угодья? Здесь начинается арсентьевское приусадебное хозяйство, там дальше крестьянские избы, а уже за тем пригорком и сама усадьба.

– Плодородны ли у князя почвы? Должно быть, это составляет его основной доход?

– Что вы-с! – Вадим Сергеевич добавил в свой голос толику снисходительности, с какой обыкновенно учитель обращается к своим нерадивым ученикам. – В уезде столь развито земледелие, что всякая коммерция такого толка заранее обречена на фиаско, друг мой! Как вы могли обратить внимание, здесь даже и в самом городе чуть не у каждого в заводе свой огородик, своя, так сказать, латифундия-с.

Фальк не был до конца уверен в значении последнего слова, а потому предпочел на всякий случай промолчать и вновь уставился в ночь.

Упряжка спустилась в поросший ракитой овражек, что бы в следующий миг устремиться вверх по склону холма вслед за петляющей проселочной дорогой. Утомленные скакуны не без усилия взобрались на вершину, и перед странниками открылась живописная панорама, чарующая взор даже в неверном лунном сиянии.

Иван Карлович готов бы был поклясться, что сам Щедрин, профессор Академии Художеств, не нашел бы в этом зрелище изъяна, сочтя его достойным прославленной кисти.

Усадьба князя Арсентьева расположилась посреди небольшой уютной долины, огороженной холмами с одной стороны, да неширокой и по виду мелкой рекой – с другой. За этой речушкой и примыкающей к ней затянутой ряской заводью, что так таинственно посверкивала сейчас под ночным светилом, черной стеной высился сосновый бор, одновременно страшный и сказочный. Вот уж где, воистину, легко представить себе обиталище былинной нечисти.

Сам дом, в котором много лет проживал Дмитрий Афанасьевич Арсентьев, был выстроен в Александровском стиле и не уступал лучшим образцам современного зодчества. Ни великолепием белоснежных колонн, ни вычурностью лепнины на высоком фронтоне. Стены его были выкрашены желтой краской, крыша имела зеленоватый цвет, хотя в потемках не вдруг разберешь. От реки господский дом отделял старинный сад с аккуратно разбитыми тропинками. К высокой веранде, опоясывающей добрую половину строения, вела невеликая аллейка заботливо подстриженных кустов боярышника и сирени, кое-где разбавленная клумбами белых роз. А чуть поодаль, за крошечным прудом, у осинника, сгрудились подсобные сооружения, жмущиеся друг к другу точно цыплята в поисках тепла. Все эти амбары и конюшни, как видно, нарочно были отставлены поодаль неизвестным губернским архитектором, дабы не загромождали они своим неказистым видом барского жилища.

– Ба! Да у князя снова не спят-с! – проронил Вадим Сергеевич и добавил, встретив вопросительный взгляд учителя фехтования. – Как и всегда, к слову сказать. Видите ли, Дмитрий Афанасьевич обыкновенно изволят бодрствовать половину ночи и поднимаются ни свет ни заря. Они полагают, что человек и без того слишком подолгу спит. А с ним маются и прочие тамошние. Так уж у них устроено. Я пытался втолковать его сиятельству про чрезвычайную важность сна, но, увы, тщетно-с.

Действительно, несмотря на позднее время, в длинных окнах особняка плясали озорные огоньки. Призывно манили обещанием тепла и уюта. Фальк задумался, хватит ли его сегодняшнего везения еще и на ужин. Или это уже будет непомерная роскошь?

Однако вслух он заговорил о другом.

– Кстати, сударь, коль скоро вы упомянули про «тамошних», не затруднит ли вас, хотя бы в двух-трех словах, поведать мне, что за общество найду я у князя? Много ли домочадцев?

– В двух-трех словах? Помилуйте, дорогой мой Иван Карлович, тут не хватит, пожалуй, и ста! Нет-нет, гостей навовсе не много-с, просто мне не хотелось бы заранее вас предварять. Сами сейчас со всеми познакомитесь. Словом, уверяю, вам не будет здесь скучно!

Не удовлетворившись уклончивым ответом, Иван Карлович недовольно поерзал на сиденье и решил остаток пути посвятить молчаливому созерцанию приближающейся усадьбы. Взгляд его машинально перескакивал с одного объекта на другой. Там колодец с длинным журавлем, там собачья конура, там скотный двор, а дальше, кажется, баня. При желании Фальк взялся бы даже пересчитать количество ступеней у крыльца парадного подъезда.

– Добро пожаловать в имение Арсентьевых, милостивый государь мой! – доктор в приглашающем жесте повел рукой, точно сам бы владельцем этого имения. – Господин Фальк, вы не возражаете, если я стану править сразу к конюшне?

Не переставая с любопытством глазеть по сторонам, Иван Карлович рассеяно проронил звук, который при известной доле воображения легко можно было бы принять за согласие иль, на худой конец, заключить из него отсутствие каких бы то ни было возражений.

Бывший корабельный врач уверенно направил свой экипаж вокруг неглубокого пруда, не забывая поминутно снабжать молодого человека необходимыми, как ему казалось, комментариями.

– Здесь службы и сараи, или, как выражается Холонев, ферма-с. Там за речкой еще помещичья земля, славная на весь уезд пушниной, корабельной сосной и пасеками. А еще дальше у князя отъезжие поля, очень уж они охоту любят-с! Можете ли себе вообразить, нарочно для того содержится в местной псарне никак не менее двенадцати смычков гончих, да борзых числом около того же.

– Четырнадцать свор, Вадим Сергеевич, – произнес вдруг кто-то внушительным, чуть хрипловатым баритоном. – Теперь четырнадцать.

***

Из густой тени, падающей от бревенчатого угла конюшни, навстречу припозднившимся путникам двинулся высокий мужчина в сером дорожном пальто с кистями и поношенной ситцевой фуражке. Сапоги его влажно блестели.

– О прошлую неделю взяли еще собачек на ярмарке. Здравствуйте, доктор! Я тут карету раскладывал, чую, никак едет кто-то, прислушался. Ба! Так навовсе обо мне разговор-то… чудно-с право! С кем это вы приехали?

Вадим Сергеевич нисколько не стушевался, лишь расплылся в широкой улыбке, и без того почти никогда не покидающей его умного лица, ловким для своего возраста движением спустился с облучка и ответил, сверх меры затянув рукопожатие:

– Доброго вам прохладного вечера, любезнейший Владимир Матвеевич! Что-то поздненько вы за лошадками ходите-с! Катались куда? Ладно, мы, горемычные, ночь-полночь все в дороге, все в пути. Впрочем, – доктор одернул сам себя, – не пристало гостям задавать вопросов, не ответив сперва на те, что уже были заданы. Позвольте представить вам моего спутника. Господин Фальк Иван Карлович. Прибыли-с по приглашению его сиятельства. Будут обучать здесь шпажному бою.

Иван Карлович перемахнул через бортик коляски, приблизился к беседующим мужчинам и наклонил вперед свой гибкий стан.

Тот, кого Нестеров назвал Владимиром Матвеевичем обжег штаб-ротмистра пытливым взглядом и стянул фуражку, являя нечесаные кудри того же черного оттенка, что и жесткая щетина, украшавшая его щеки и шею.

– Как же! Давненько вас поджидаем, Иван Карлыч! Отчего задержались-то? Аль в дороге что стряслось-приключилось? Ничего, надеюсь, серьезного? В любом случае рады видеть вас в добром, как говорится, здравии. Я – Холонев. Управляющий.

– Безмерно рад знакомству, Владимир Матвеевич, – произнес Фальк, отметив про себя, что ему управляющий ручку отчего-то не протянул, не удостоил. – Действительно, в пути вышла некоторая заминка, однако подробности оной, я, с вашего на то дозволения, утром поведаю князю. Лично.

 

– Отчего же утром? Можно прямо сейчас, за ужином. Не угодно ли откушать чем Бог послал? Мы тут поздно садимся.

Фехтмейстер задумчиво потер переносицу и мельком покосился на Нестерова, тот всем своим видом как бы желал выразить: «Вот видите? Что я вам говорил!».

– Пожалуй, – неуверенно вымолвил Фальк. – Вот только куда уж в таком виде?.. Не затруднит ли вас, сударь, сперва отвести мне какую-никакую комнатенку, дабы я мог должным образом привести в порядок свой туалет?

– Вот с этим, сдается мне, теперь затруднительно, – Владимир Матвеевич снова водрузил на голову фуражку. – Ничего-с, что-нибудь придумаем. Пожалуйте за мной, господин учитель фехтования. Холонев для вас собственной хоромы не пожалеет. Айда вот сюда, срежем через «Колоссею».

Он сделал шаг-другой куда-то по тропинке, забирающей вправо, и, оглянувшись на мгновение, спросил:

– Доктор, а вы что же к нам не присоединитесь?

– Ступайте себе, господа, ступайте-с! – промурлыкал Вадим Сергеевич, вплетая пальцы в пышную гриву своего конька. – Я тут справлюсь и тотчас явлюсь, что волны морские на зов Посейдона.

– Ну, как знаете. Осторожно, штаб-ротмистр, здесь темно, не поскользнитесь на камушках, – отозвался черноволосый и, не мешкая более ни мгновения, отправился прочь, шумно топоча ногами.

Скажите, какая забота, подумал Иван Карлович, кивнул на прощание Нестерову и поспешил следом за управляющим, не позабыв при этом захватить из брички свой саквояж и шпаги, вновь бережно обернутые атласом.

Холонев коротко глянул через плечо.

– Что у вас там? Рапиры? Солидные, – заметил он уважительно.

Фальк не ответил, только крепче прижал к себе сверток, таящий оружие, обладающее помимо упомянутой солидности куда более значимое свойство – смертоносность. Петербуржцу решительно не симпатизировал этот хриплоголосый господин. Для управляющего у него были слишком дурные манеры. И потом, в каком смысле теперь затруднительно с комнатой? Сам же сказал-де, дожидаемся – мочи нет! Это что же выходит, ждали-ждали и не дождались? Странно. Честное офицерское, странно!

Арсентьевский камердинер шел, более не оборачиваясь, да так быстро, что Иван Карлович едва за ним поспевал, пытаясь не выпустить из виду серое пальто, неясным пятном расплывающееся в ночи. Молчание становилось неловким и даже невежливым, потому молодой человек решил-таки удовлетворить свое любопытство.

– А что, позвольте осведомиться, за «Колоссея» такая? Разумеется, если я правильно вас расслышал?

– Правильно расслышали. А вона, извольте поглядеть, коль интересуетесь, – с этими словами Владимир Матвеевич мотнул тяжелым заросшим подбородком на громоздкое сооружение, стоявшее опричь прочих построек.

Своим обликом таинственная «Колоссея» до странности напоминала огромную деревянную бочку, поставленную на попа и нечаянно позабытую здесь сказочным великаном. Один из краев этой бочкообразной конструкции был замкнут тремя ярусами широких сосновых скамей. Все вместе получалось ни дать, ни взять трибуны, обнесенные по кругу основательным забором с ровной площадкой по центру, образующей что-то вроде сцены.

Фальк присвистнул.

– Неужто его сиятельство поклонник Дурасовской затеи?

– Это вы про статского советника Дурасова, что основал у себя в усадьбе крепостной театр? – уточнил Холонев и остановился подождать засмотревшегося гостя.

С физиономии управляющего не сходила кривая ухмылка, столь гармонично дополнявшая колючий взгляд, что впору самому ему было взойти на подмостки и предстать перед публикой в образе картинного злодея.

– Точно так-с. Ныне Государь пожаловал ему действительного. Так вам приходилось слышать про Николая Алексеевича и его «прожекту»? – подивился отставной штаб-ротмистр.

– Знамо дело! К слову сказать, у них там ставят весьма недурные водевили. А вы что же, стало быть, думали, мы тут все темнота деревенская и в городах не живали? Нехорошо-с, Иван Карлыч, право!

– Что вы! – молодой человек с ловкостью дворцового интригана изобразил смятение. – Просто я полагал, что подобными развлечениями только мы, питерские, тешимся, ан выходит…

– Может, и выходит, – осек его Владимир Матвеевич и махнул рукой. – Идемте, идемте, а то мы с вами и к утру не доберемся.

И все же, что за неприятный господин! По всему выходит, человек образованный, а гонору-то, гонору! Из характера таков иль, может, из одного только форса? Нарочно он, что ли, пытается преподнести себя этаким сухарём? Вырисовывался яркий, но противоречивый образ – «просвещенный грубиян».

Впрочем, Ивану Карловичу не раз и не два приходилось наблюдать в людях удивительные метаморфозы, производящие во всякой живой душе такие колебания, что после в ней способны были запросто уживаться качества друг другу прямо противоположные. Скромность и разврат, начитанность и дикость. Или как в этом случае. Высокая образованность, сопровождающаяся совершенно хамскими выходками.

Нынче в Петербурге, например, не редко можно встретить провинциальных юношей, сыновей мелкопоместных дворян и купчин, приехавших в столицу для учебы. На момент поступления в университет от них за версту несет уездом и деревней. Но уже через год, а много два из скромных, прилежных молодых людей, сиречь домашних и до чрезвычайности тихих мальчиков, получаются сущие львы. Поклыкастей даже местных. Да и куда там местным! Спроси такого: «Дозволите ли огоньком одолжиться?». Услышишь в ответ надменное: «Не имею, сударь, привычки к табаку». Ни тебе уважительного взгляда, ни благочиния. Нет бы, как надлежит сказать: «ваше благородие» и «табаку-с»! Так какое, всенепременно бросят: «сударь» и «табаку». Сам еще вчера из «Замухранска», а уж манера важная, будто весь Невский на него через лорнетку глядит.

Нужно ли говорить, меняет человека среда, в которую он себя помещает. А ежели возможна метаморфоза «из грязи в князи», так неужели нельзя допустить и обратное перевоплощение, когда «из князи в грязи»?

Так, быть может, и Владимир Матвеевич, живавший по собственным его словам «в городах», здесь, в отдаленном сибирском уезде, вращаясь среди крепостных, изрядно зачерствел. Извинителен ли в таком случае гонор?

Фальк попробовал представить себя на его месте, каково это управлять имением? Как сладить с мужиком? Да ведь, если хорошенько подумать, он и говорить-то с ними толком не умел. Не понимал их. Не ведал ни чаяний, ни нужд. Только иногда жалел.

Вот о чем размышлял в эту минуту молодой фехтмейстер, бросая взгляды на своего провожатого. Более он не пытался завести разговор.

Глава пятая

Пять минут спустя Холонев вывел их прямиком к едва приметным воротцам, что отворяли изящную невысокую изгородь, отделявшую службы от помещичьего особняка. До просторной, почти открытой веранды было буквально подать рукой. Десятка с два шагов. Всего только и оставалось миновать неизменно дивные, в особенности по весне, кусты сирени. Обрумяненные мягким светом, льющимся из окошек усадьбы, они синели пышной листвой и тянулись продолговатой тенью к неподвижной калитке. Потому со стороны дома Фальк и Владимир Матвеевич казались сущими невидимками. И захочешь, не больно-то углядишь.

Мужчины шли в полном молчании, упругий газон заглушал звук шагов. Не выдали их и воротца, не скрипнули предусмотрительно смазанные петли, не продали, благодарностью отвечая за радение. Они уже почти достигли крыльца, когда с веранды вдруг послышалась взволнованная речь. До слуха отчетливо долетало каждое сказанное слово.

– Ах, мой милый брат, как вы можете меня так неволить? – колокольчиком заливалась раздосадованная чем-то девушка. – Pourquoi vous m'insultez? (франц. «Зачем вы оскорбляете меня?»).

Ей вторил мужской голос, жесткий и сухой, преисполненный непреклонной воли. Голос, привыкший повелевать.

– Софи, ma chèrie (франц. «моя дорогая»), к чему ты вынуждаешь меня вновь возвращаться к этой теме? Мне казалось, мы достигли согласия. Право же, ты разочаровываешь меня, сестра!

Иван Карлович набрал воздуха в грудь, дабы учтиво покашлять и обнаружить себя, однако Холонев удержал его за рукав. Послушаем, мол, что еще скажут. С хитрой улыбкой он приложил к губам палец, да еще подмигнул, словно озорник, целящийся из рогатки в новомодную застекленную витрину.

Между тем беседа на веранде продолжалась с нарастающим пылом.

– Нет, я решительно не понимаю… и отказываюсь понимать, отчего должна я связать себя браком с человеком, которого совсем не знаю?! Это противно, пошло… противоестественно, наконец! Да и как же без любви? Ведь я не люблю его! И не нужно так супить свои брови! Ну, скажите же хоть слово, что же вы молчите?

Фальк поморщился, будто от зубной боли, и невольно втянул голову в плечи, ожидая, что в ответ на столь разгоряченную тираду немедленно грянет самый настоящий гром. Вот сейчас, сию минуту! Однако ничего подобного не произошло.

Невидимый собеседник разгневанной барышни, к чести всех мужчин, сумел сохранить завидное самообладание и произнес ровным тоном, спокойно, едва ли ни ласково, как только отец мог бы говорить с проказницей-дочерью, вздорной, дерзкой, но оттого не менее любимой:

– Причем здесь любовь! Ты пойми, Софи, Николай Спиридонович не просто какой-то там насквозь пропахший чесноком купчина. С брюхом до колен и бородой-веником. Нет! То представитель нового сорта людей. По-европейски – коммерсант. И основателен он совершенно по-европейски. Поосновательней будет даже городничего. Николаус составит тебе блестящую пару, моя милая, и укрепит весь наш род. Кстати, давеча на суаре я имел оказию говорить с ним. Любопытнейший, признаюсь тебе, вышел у нас разговор. Между нами, он делал тебе авансы. Ну, что скажешь, Софьюшка? – говоривший помолчал несколько мгновений, предоставляя сестре возможность усвоить сказанное, и продолжил, чуть подпустив в интонацию стали, точно повар приправляющий блюдо щепоткой острого перца. – Не забывай, что ты – Арсентьева! А Арсентьевы никогда не совершают глупостей.

– Скажу, что девкой дворовой стану, в ногах ваших спать буду, только не выдавайте! А что до семейных корней, так укрепляйте себе сколько угодно, женитесь на Ольге Каземировне! Эвон, какой голубушкой она за вами вышагивает. Или вы думали, я того не вижу? А что касается глупостей, которых, как вы утверждаете, не делают Арсентьевы, я бы на вашем месте вообще промолчала! Мне удивительна даже мысль, что кто-то в здравом уме решит с нами породниться. Учитывая созданную вами репутацию…

Раздался резкий глухой стук, будто кто-то с размаха хватил кулаком по безвинной деревянной поверхности. Столу или дощатой стене.

– Своенравна ты, сестра! Сил моих нет! Только Господь-Бог знает, что ты там себе навыдумывала, – грянуло вслед за стуком. – Чем ты у нас грезишь? Петербургом? Парижем? Весьма дальновидно, ничего не скажешь! А что за несносная блажь эти твои полуночные гулянья в саду! Клянусь, если хоть один только раз я увижу в твоих руках сочинения господина Пушкина… Постой, быть может, виной всему этот твой велеречивый обожатель? А ты лучше за него выйди, то-то распотешишь!

– Ах, да причем здесь… – всхлипнула девушка и беспомощно умолкла, чувствовалось, что еще мгновение, и барышня не сможет сдержать слез.

Слушать дальнейший разговор становилось бессмысленно. Отставной штаб-ротмистр вежливо, но непреклонно отстранил нахмурившегося Владимира Матвеевича, а затем нарочно громыхнул свертком о саквояж. Звонко лязгнули отточенные клинки, и голоса тотчас смолкли, будто и не было.

Стремясь сохранить лицо, а заодно не поставить в еще более неловкое положение хозяев особняка, таковое суждение об участниках диалога следовало из контекста беседы, Фальк неторопливо преодолел ступени высокого крыльца, позаботившись придать своим чертам учтиво-приветливое выражение. За спиной его послышалось недовольное сопение, молодой человек украдкой обернулся. Позади сердито вышагивал Холонев.

Изнутри терраса оказалась не столь уж громоздкой. Учитель фехтования попутно отметил, что так оно даже комфортней. То была укромная пристройка с превосходными видами. В углу темнел небольшой круглый столик, крытый узорной скатертью, поверх горделиво высился пузатый тульский самовар. Тучные бока его густо отливали медью. Веселым хороводом пущены были вокруг стола затейливо плетеные стулья. То-то замечательно, должно быть, коротать здесь вечерние сумерки за кружечкой горячего душистого чаю! Что еще нужно для повседневного отдохновения?

Как и следовало ожидать, на веранде находились двое. Облокотившийся на вычурные перильца мужчина и молодая женщина, замершая прямо напротив окна. Приглушенный шторами свет позволял рассмотреть ее огромные голубые глаза, казалось бы, вовсе не предназначенные для слез. Трудно было поверить, что еще минуту назад это миловидное создание метало здесь гром и молнии, всем сердцем сетуя на брата.

 

Не красавица, подумал Фальк, разглядывая капризно поджатые губы и насмешливо вздернутый веснушчатый носик, однако и впрямь не лишена некоторой притягательности и очарования. На плечи ее был накинут легкий ватерпруф – тонкой шерсти летнее девичье пальто. Белая шляпка с причудливой окантовкой прикрывала золотистые локоны.

Волосы мужчины, гладко зачесанные назад, были ровно того же золотого оттенка, что и у сестры, разве серебрились кое-где благородной сединой и заметно отступали от высокого круглого лба. Тонкий нос, чуть заостренный книзу подборок и бакенбарды песочного цвета – все выдавало в облике его истинного хищника. Худощавое тело князя было облачено в брусничную венгерку, зауженную в талии и богато украшенную витыми шнурами на груди и рукавах. Всякому известно, как любят отставные офицеры наряжать себя в такие вот точно гусарские курточки, особенно те из них, кто оседает в провинциях. Длинные со штрипками панталоны также наводили на мысли о былой кавалерийской службе.

Арсентьев с молчаливым любопытством взирал на неожиданно появившегося гостя. Едва заметные стрелки морщин несколько оживляли его бесстрастный лик, наделяли отпечатком ума и самоуверенности. Отняв руки от перил и скрестив их на груди, помещик выпрямился, перевел взгляд куда-то за спину штаб-ротмистра. Вопросительно приподнял бровь.

– Ваше сиятельство, перед вами прибывший по именному приглашению мастер над шпагою из Петербурга – Иван Карлович Фальк. Имею честь и удовольствие рекомендовать-с! – каркающим вороном отрапортовал Владимир Матвеевич, затем сделал шаг вперед и указал раскрытой ладонью перед собой. – Иван Карлыч, разрешите представить вам радушных и благодетельнейших властителей сих земель. Вот-с, познакомьтесь, их сиятельства Дмитрий Афанасьевич и Софья Афанасьевна Арсентьевы. Как говорится, прошу любить и жаловать!

– Здравствуйте, ваше сиятельство, – проговорил Иван Карлович, привычным движением приподнимая цилиндр, – знакомство с вами для меня большая честь!

Промолвив эти слова, он повернулся к княжне и с полным достоинства поклоном произнес:

– Софья Афанасьевна, слухи о вашей красоте более чем правдивы, fasciné (франц. «очарован»)!

– Благодарю, вы невероятно добры ко мне, сударь! Сomme un vrai gentleman (франц. «как истинный кавалер»), – музыкой прозвучало в ответ.

***

Пожалуй, не было еще на свете женщины, которая не обратила бы внимания на наряд впервые увиденного ей человека. В особенности если сей человек – молодой статный мужчина. Фальк физически ощутил на себе изучающий дамский взор и готов был буквально провалиться сквозь землю, прекрасно представляя, во что превратился его костюм после давешнего лесного приключения.

Однако на людях барышня владела собой ничуть не хуже грозного брата и, если и подивилась странному внешнему виду петербургского гостя, ничем этого не выдала. Одарив присутствующих вежливой улыбкой, она склонилась в элегантном книксене.

Здесь, да простит нам читатель необязательное, быть может, для хроники излагаемых событий, но совершенно необходимое для разъяснения персоны Ивана Карловича отступление, нужно заметить, что когда-то, еще в гимназическую пору, Фальк решил для себя, что всякий порядок зиждется, прежде всего, на традициях и мудрых установлениях предшествующих поколений. Трижды глупец заявляющий, что правила придуманы для того, чтобы их нарушать. Ведь стоит лишь единожды не последовать им, проявить малодушие и незримо зашатается что-то в человеке. Обрушится нечто такое, что делает его порядочным. Боязно даже и подумать, к чему способно привести пренебрежение правилами не одной отдельно взятой личностью, а целым поколением. Уж верно, культурному наследию человечества и вовсе наступит тогда неминуемый конец. Настанут первобытные времена. Без установления, безо всяких социальных условностей. На радость, господам нигилистам. Все мироздание рухнет, будто карточный домик. Не о том ли на свой лад толкуют святые отцы и самая православная церковь? Русскую расхристанную душу можно удержать в узде только духом.

Как это часто бывает, виновником, вернее виновницей, подобного рода «судьбоносных» открытий была девушка. Всякий солидный человек, пожалуй, без особых усилий способен вообразить себе всю опасность сердечной бездны, порождаемой романтизмом младых лет, и, конечно, помнит поступки, совершенные им во имя прекрасного. И не всегда те поступки бывают столь же высоки как чувство, их побуждающее. Ой, не всегда! Особенно, когда это чувство не взаимно…

Для полноты и стройности нашего повествования уж и того более не имеет значения и смысла история любви, поступков, падения и последующих злоключений молодого человека. Довольно знать, что юноша часто пресекал тогда морали и, поправ всякое приличие, бывал порой свински пьян. Из этого могла получиться самая обыкновенная история, каких из десяти девять, если бы не финал. Конец мытарствам положил случай, когда изрядно подгулявшего юношу настоятель Сергиевского всей артиллерии собора протоиерей Данков буквально вытолкал из храма раскуренным кадилом. Фальку стало до того горько, что он сел прямо на мостовую и утирая слезы все бормотал и бормотал: «Что я вам – бес? Нет, ну разве я бес?!».

Опомнившись, Иван Карлович накрепко положил себе позабыть тот полный смут и душевных терзаний период молодости и сделался с тех пор если не воинствующим поборником нравственности, это было бы невозможно, учитывая сферу его деятельности, то, по меньшей мере, адептом консерватизма. Так иногда случается у людей, бросает, что называется, из крайности в крайность. Дабы снова не обрушить свое с таким трудом восстановленное мироощущение он стал болезненно аккуратен во всем. В нарядах, этикете и особенно в отношениях с противоположным полом. Так оно часто бывает с привычками. Вроде бы из безделицы прилепилась, из дурости пустой, и понимаешь это и себя коришь, но поди отвяжись.

Вот таков был Иван Карлович. Человек высокой самоорганизации, перфекционист, он был убежденным сторонником всевозможных регламентов и инструкций. Ему на роду было написано стать придворным, чиновником или заводским конторщиком. Однако бойкий характер и неистребимая тяга к приключениям обеспечили молодому человеку совершенно иной – бесконечно далекий от идеалов морали – жизненный путь, никак, впрочем, не изменив педантичной натуры.

Потому рассудок его, дисциплинированно приученный не оставлять без внимания тончайшие отступления от заведенных в обществе правил, услужливо отметил небрежность Софьиного книксена. Княжна произвела ритуал девичьего приветствия скоротечно и весьма не прилежно, как-то совершенно по-домашнему. Странное дело, но в этом кротком и чрезвычайно милом движении присутствовал свой шарм. И вообще девушка была еще слишком юна, дабы придавать сколько-нибудь заметное значение каким бы то ни было церемониям и глупым условностям. Уж больно, что называется, зелен виноград.

Фальк поймал себя на том, что ему, вслед за самим городом, даже начинает нравиться этакая провинциальная непосредственность. Софья Афанасьевна до смелости откровенна с братом и напрочь лишена чопорности столичных матрон, Холонев тот и вовсе, кажется, не считает нужным скрывать от кого бы то ни было свою неприязнь, ишь каким волком зыркает исподлобья.

Все здесь выходило каким-то двухцветным. Черным, точно антрацит, либо исключительно белоснежным. Без оттенков. Да и к чему, если хорошенько задуматься, вообще нужны оттенки? К сожалению, большой мир утратил этакую искренность. Совершенно безвозвратно. Кажется, доктор Нестеров рассуждал сегодня о чем-то в таком роде.

– Мы ждали вас неделю назад, – вместо приветствия произнес Дмитрий Афанасьевич, возвращая тем самым Ивана Карловича с небес на землю.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19 
Рейтинг@Mail.ru