Павел Кухмиров
Республика надежды
3. ДК «Родина»
(октябрь-ноябрь 2014)
Тёплое утро. Холода временно отступили, готовясь к генеральному наступлению. Говорят, что «бабье лето» наступает в результате того, что миллиарды тонн опавшей листвы, распадаясь, высвобождают в атмосферу тепло. Что ж, поверю на слово, хоть это и ни разу не романтично. Как бывший учёный, я уважаю науку. И пусть это потепление не более чем результат распада углеродных соединений, но как же хорошо на улице. Солнце слепит глаза. Кажется, даже поют птицы. Хотя, достоверно это очень тяжело расслышать. Даже голос самой горластой птицы мгновенно утонул бы в многотональном белом шуме человеческих голосов. Людей много. Очень много.
Мы пробиваемся через толпу. Я и Балу – военный комендант одного из районов Донецка.
– Шекспир, ты сегодня снова за корреспондента.
Балу растерян. Огромный мужчина, похожий на матёрого медведя, за эти несколько месяцев уже успевший пройти через настоящую преисподнюю, не знает, что делать. Он тщательно это скрывает, и со стороны это практически незаметно. Автомат висит за спиной. Походка какая-то неуверенная. Его можно понять. Перед ним не враг. И задача не боевая.
Балу когда-то был майором таможенной службы, из которой был уволен за то, что набил морду кому-то зарвавшемуся, но имеющему погоны. Революцию он встретил простым донецким водителем и вступил в ополчение одним из первых. Был под Карловкой. Был под Песками. Все, кто пробыл здесь хоть день, знают, что это означает. Теперь, в «Варяге», он дорос до коменданта Пролетарского района города. И ему, как и другим комендантам, поручили это.
Я оглядываюсь. Передо мной гудит толпа. Скорбная толпа. Старики, ветераны, инвалиды, одинокие матери. Их много. Очень много. С тех пор, как несколько месяцев назад киевская хунта перекрыла выплату всех социальных пособий, эти люди оказались даже не за чертой. Они оказались на дне. Народной Республике понадобилось несколько месяцев для того, чтобы хоть как-то наладить сбор денег. И первое, что она сделала, – начала выплаты этим людям. А дожили не все. Далеко не все.
– Так что мы будем делать, Балу? Почему нас сняли с боевого дежурства? – Я всё ещё пытаюсь осознать.
– А как иначе, Шекспир? В городе полно мародёров и просто бандитов. Для того чтобы выплатить это пособие людям, надо, чтобы эту выдачу охраняла армия.
Я понимаю. Это действительно важнее боевых. Гораздо важнее. Республика – это молодое непризнанное государство. А если государство не может защитить самых обездоленных своих граждан, то чего оно стоит? Люди должны увидеть, что жизнь начала налаживаться. Что чёрный мрак безысходности рассеивается. А ещё… Люди просто должны перестать умирать от голода. Старики больше не должны падать на улицах из-за того, что им не на что купить лекарства. Это задача номер один. Нет ничего важнее.
– Нас всех собирают. Пунктов выдачи много, весь «Варяг» задействован на охране. – Балу, наконец, добрался до стальной двери и теперь оглядывается. – Завтра ты тоже заступаешь на пост в соседнем районе.
Я киваю и машинально поправляю видавший виды АК–74, рождённый в 1982 году и теперь висящий у меня за плечом. Он не в боевом положении. Здесь не с кем воевать.
* * *
– Гоги, сзади. – Кто назначил меня старшим тактической двойки? Никто. Но я отдаю команды. И меня слушают. Почему? Не знаю. Здесь очень многое происходит именно так – просто происходит и всё.
Одна моя рука на рукоятке, другая на затворной раме. Автомат прижат к груди и переброшен через левый локтевой сгиб стволом вниз. Боевое положение. Мы движемся в боевом порядке. Я впереди, мой друг с позывным «Гоги» замыкает. Вокруг гаражи и хрущёвские пятиэтажки Калининского района Донецка. И между нами две пожилые женщины. Почтальоны… Мы охраняем почтальонов. В боевом порядке. Патроны в стволах. Пальцы возле курков. Одна секунда, чтобы отщёлкнуть предохранительную скобу и прицелиться. Социальные пособия в Донецке разносятся нынче именно так. И никак иначе.
Я трясу головой. Свежий воздух – это хорошо. Пятый день мы охраняем временный пункт выдачи пособий в ДК «Родина», Доме культуры инвалидов. В основном слепых и слабовидящих. Единовременная выплата Народной Республики касается далеко не всех. Только самых обездоленных: инвалидов войны, тех, кто утратил кормильца, и тех, у кого в семье есть больные дети. Каждого получающего фотографируют на цифровую камеру. Военные власти ДНР установили такой порядок для того, чтобы точно знать: деньги выданы людям, и их никто не украл. Вот только прийти могут не все. Много лежачих. Тех, кто не ходит сам. К таким мы приходим на дом.
– Это последний в списке на сегодня?
Мне кивают.
– Последняя. Это бабушка лежачая. Ей лет 80 уже. – Ирина Евгеньевна, старшая группы гражданских волонтёров, смотрит в ведомость. Она работает бесплатно. Она ничего не требует взамен. Пожилая женщина с добрыми глазами. Та самая, которая на днях сказала мне, что если укропские гады войдут в Донецк, то она взорвёт их вместе со своим домом. Миниатюрная дама, которая очень любит внуков. Но почему-то я ей верю сразу. Она совершенно точно это сделает.
– Паша, мы пришли.
Стоим перед подъездом четырёхэтажного дома 60-х годов. Старого, но опрятного. Заходим внутрь. Мы остаёмся внизу на лестничной площадке первого этажа, а гражданские уходят вверх. Закуриваем.
– Шекспир! – Гоги перекидывает автомат за спину. – Как думаешь, когда они полезут?
Пожимаю плечами. Курим молча. Мы уже 10 дней ждём наступления укров. Спим с оружием, не снимая формы. Некоторые даже не разуваются. А они всё не идут и не идут. Боятся, что ли? Их больше, чем нас. У них больше техники. У них за спиной всё «цивилизованное сообщество». Но всё равно они нас боятся. И не решаются дёрнуться. Хотя ещё пара недель, и это может стать бессмысленным. The Winter is coming.
Гоги трясёт головой. Глаза у него слипаются. У меня тоже. То, что мы теперь несём охрану социальных выплат, не сняло с отряда «Варяг» других обязанностей. До обеда мы охраняем пункты выдачи денег. После обеда дежурим по городу, охраняя его от расплодившегося вооружённого сброда – мародёров и бандитов, прикидывающихся ополчением. А ночью боевое дежурство. И постоянная боевая готовность. Парни уже несколько дней спят по два часа в сутки. Не успевают мыться и есть. У всех на лице многодневная щетина и чёрные круги под глазами. Но никто ничего не говорит. Никто не спорит.
Слышим шум на лестнице. Спускаются волонтёры.
– Ну что, выдали? – Я снова перекладываю автомат на левую руку. Ирина Евгеньевна качает головой. Она смотрит сквозь меня.
– Нет. Она умерла. Соседи говорят, что ей не на что было купить лекарства.
– Когда?
– Позавчера.
Мы молчим. Почему мы не пришли к ней в первый же день? Мы же могли успеть…
Но мы не пришли.
И мы не успели.
Мы молчим. Нам нечего сказать друг другу.
* * *
– Паша, на сегодня мы заканчиваем?
Я вскидываю голову. И понимаю, что на секунду отключился. А может, не на секунду. Нельзя. Сегодня я дежурю один. Десятый день дежурства. Ирина Евгеньевна вопросительно на меня смотрит. На часах почти два. Это ограничение по времени было наложено военными для того, чтобы все льготники могли вернуться домой засветло. К каждому ведь не приставишь вооружённую охрану.
Я подхожу к окну и пытаюсь разогнать тяжёлый липкий туман в голове. За окном недостроенная «Кальмиус Арена» – огромный спорткомплекс, возводившийся для чемпионата мира по баскетболу, который Донецк должен был принимать через несколько лет. Теперь уже это вряд ли произойдёт, и недостроенный колосс навсегда останется всего лишь видом из окон… Окон Донецка. Заклеенных крест-накрест, как в блокадном Ленинграде.
– Да. Давайте закрываться. Скоро приедет Сфинкс и снимет кассу.
Несколько дней назад Сфинкса назначили военным комендантом Калининского района. Республика не разбрасывается кадровыми офицерами. Он болен. Как и половина отряда. Только его простуда перешла в ангину и Сфинкс потерял голос. Кое-как общаться вживую он ещё может, а вот по мобильному телефону уже нет. Его просто не слышно. Но на больничный он не ушёл. Никто не уходит. Когда три недели назад у Балу открылся тяжелейший бронхит, почти перешедший в пневмонию, в больницу его клали практически с боем.
– Вы бы вышли подышать, Павел.
Я киваю. Выхожу на крыльцо покурить. Заодно и взбодрюсь. Потом вернусь и, наконец, пообедаю. Банка консервов «Килька в томате» ждёт со вчерашнего дня. Война – это место, где есть хочется всё время. Первое, что ты понимаешь, попав в этот слой Сумрака: есть, спать и мыться здесь надо при первой возможности и столько раз, сколько такая возможность предоставляется. Не имеет значения, хочешь ты или нет. Есть такое слово «надо». Потому что ты абсолютно не ведаешь, когда такая возможность представится снова и что будет происходить вокруг через пять минут. Война – это пространство глобальной неопределённости. Фундамент военной кухни: тушёнка, сгущёнка и чёрный чай. Они не надоедают. Потому что они – жизнь. Но если тебе попадается такое роскошное яство, как «Килька в томате»… Ни в одном ресторане высокой кухни в мирной реальности ты не испытываешь такого восторга от вкусовых ощущений. Рыбные консервы – пища богов. Настоящий деликатес в нашей ситуации. Подгон от местного населения. К вопросу о том, поддерживает ли оно нас: с первого дня нам несут еду. Каждый день мы приносим в казарму парням мёд, сахар, соления, нехитрые фрукты, сало, яйца. Сумки еды от людей, которым самим нечего есть. Принимаем это, отводя глаза. Потому что понимаем: нельзя отказываться. Люди приносят это от всей души, от чистого сердца, и это заметно. Это очевидно. И если мы откажемся брать – мы их обидим. Незаслуженно. Жестоко. Мне врезалась в память немая женщина, буквально засунувшая мне в руки пакет яблок из своего сада и жестами просившая их взять. Я сам онемел, встав столбом. А она быстро ушла. А те, кто может говорить… Они приносят еду и просят, умоляют: «Ребята, не сдавайтесь! Не отдавайте нас им! Не пустите этих тварей в наш город!» Гражданские тоже ждут наступления укров. Ждут не меньше нас.
– Сынок!
Я оборачиваюсь. Передо мной стоит бабушка. Маленького роста. Практически слепая. Без зубов. Седая, как лунь. С палочкой.
– Сынок, подскажи… Мне ваша выплата не полагается. А когда дадут пенсию?
Я не знаю. На пенсии деньги ещё не собраны. Мы каждый день говорим об этом людям. Говорим, опустив глаза. Мы знаем, что пенсии выдавать начнут. Что мы всё сделаем, чтобы это произошло. Но дело не только в отсутствии денег. Деньги найти можно. Но есть ещё одно «но». Страшное «но». Уходя, укропская власть уничтожила все списки пенсионного фонда. Стёрла все компьютерные программы, где они содержались. Уничтожила и стёрла, сознательно обрекая старых и больных людей на голод. Просто для того, чтобы напакостить. И посеять недовольство. ДНР день и ночь пытается восстановить эти списки, но процесс это медленный. Слишком медленный. И не все дождутся его окончания. Мы знаем. И мы ничего не можем с этим поделать
– Сынок, я же всё понимаю… Не полагается, значит не полагается. Порядок такой… Но мне нечего кушать… Что мне делать, сынок? – Она плачет. – Сынок, мне нечего кушать…
Я вдруг чувствую боль в пальцах. Смотрю вниз и понимаю, что вцепился в автомат до такой степени, что они почти посинели. Пытаюсь разжать их. И вижу, что руки трясутся. Нервы сдали. Я молча поворачиваюсь и ухожу в комнату, откуда только что вышел. Беру банку консервов «Килька в томате», выношу и отдаю ей. Возьмите, бабушка… Мне больше не надо… И ухожу. Почти убегаю. Я не могу смотреть ей в глаза. Пусть даже она почти слепая. Я знаю, что она скажет, когда поймёт, что произошло. Она попытается целовать руки. Она будет благодарить… Я не хочу этого слышать. Я не хочу этого видеть. Не хочу и не могу. Господи, когда ж эти укропы нападут уже?! Трусливые свиньи. Лучше на фронт. Лучше куда угодно, только не сюда. Лучше всё, что угодно, только не это.
Остановился. Пробую отдышаться. Получается с трудом. Сердце гремит в ушах как разрыв «Града». Эти пособия – хотя бы что-то. Чтобы люди просто не умирали от голода. В начале XXI века. В самом центре Европы.
А ведь всего пару недель назад было ещё хуже…
* * *
Пару недель назад… 20 октября. День последней большой бомбардировки Донецка. День, когда на город упала ракета «Точка-У». Вечер. Солнце уже садится. То там, то здесь раздаётся грохот разрывов. «Грады». Миномёты. Гаубицы.
Старый, раздолбанный до крайней степени микроавтобус «Фольксваген» (в отряде ласково именуемый «Фокером») несётся по дороге между Донецком и Макеевкой. Внутри тактическая группа нашего отряда. Я сижу у окна. Темнеет очень быстро.
– Где находится эта Ясиновка?
Старший группы Шах отвечает, не отводя взгляда от дороги:
– Это ничья земля. Её считаем своей и мы, и укропы. Но реально там нет ничьих солдат. Напороться на укров там можно влёгкую. Но и они там влёгкую могут напороться на нас.
– Что это за женщина, которой мы везём еду?
– Не знаю. Она голодает. Старая, из дома выходить не может, а помочь некому. Сын вроде есть, но Ленка говорит, что он чмошный. Не помогает ей. Ну, в деревне никакой власти нет, она никому не нужна.
Ещё одна старая женщина, которая просто умрёт от голода, если мы ей не поможем. И мы едем к ней. Боевой группой. Под обстрелом. На ничью землю. Проезжаем последний блокпост. Шах командует снять оружие с предохранителя и дослать патрон в патронник. Салон «Фокера» оглашается клацанием затворов. Лена, наш секретарь, едет с нами. Она знает эту женщину и может точно показать, как к ней проехать. Она сидит посередине салона, между мной и Кузей, бородатым стрелком, начавшим воевать ещё в Приштине. Фактически мы прикрываем её собой с двух сторон.
Машина подпрыгивает на ухабе. Или это воронка.
– Ты не убей нас раньше укропов, Гагик-джан!
Я нервно пошутил, все нервно хохотнули.
– Так мне ехать быстро или по правилам?
За рулём Гоги. По паспорту Гагик Мкртичевич. Армянин из Подмосковья, приехавший воевать за Русский Мир. «Армянин – сын Империи. Без Империи армянина нет». Кажется, это сказал Грант Матевосян. Классик армянской литературы XX века.
Въезжаем в Ясиновку.
Ясиновка – это не Спартак. Её не бомбили. Население в основном на месте. Но ощущение потусторонности здесь не менее отчётливо, чем на Спартаке. Потому что в Ясиновке нет никакого государства. Ни нашего. Ни бандеровского. И это ощущение отчего-то до такой степени давит, что находиться здесь страшно даже нам, пятерым вооружённым мужчинам.
Внезапно машина останавливается. Гоги многоэтажно высказывается на русско-армянском суржике. Я, как коренной ростовчанин, понимаю все части его фразы. Остальные переглядываются, но общий смысл доходит до каждого: машина сломалась.
Выходим наружу. Рассредоточиваемся. Хуже места для поломки представить себе невозможно. Всех, кто рассказывает про то, что ополчение отжимает у людей машины, я бы с огромным удовольствием заставил изучить наш автопарк: свалку металлолома на колёсах. Командир – и тот ездит на китайском дришпаке, причём не на своём. Это машина его водителя Влада (позывной «Чел») – парня без ноги, который пришёл воевать на протезе. Таких историй здесь много – против бандеровцев здесь воюет весь народ.
Гоги заводит машину. Мы едем. Проезжаем метров 50, и она снова останавливается. Она вставала раз пятнадцать, пока мы не вернулись на базу. Я отчётливо пожалел, что у меня нет гранаты. Среди нас это одно из самых желанных приобретений, нужное с одной целью: чтобы применить её, если будет угроза попасть в плен. Не против врага. Есть случаи, когда смерть – не самый худший вариант. И уж точно она лучше, чем попадание в руки бандеровским садистам из концлагеря в бывшем аэропорту одного из городов на оккупированной территории, где ямы и пыточные бараки оборудованы прямо на взлётной полосе.
Я до сих пор не знаю, как мы тогда на них не нарвались. Что тут скажешь? С нами Бог. За время, пока мы ломались, все укропские стукачи успели отзвониться им по десять раз каждый. Но, видимо, у великих укров в тот день были дела поважнее нас. Подъехали к дому. Бабушка-кореянка с измождённым лицом встретила нас у дверей. Когда мы вошли в дом, она разрыдалась. Морально она уже приготовилась к смерти от голода. Мы привезли ей большой пакет чая, упаковку тушёнки, крупы, макароны. Всё, чем «богаты» сами. Дом бедный, но чистый. На стене старая икона.
А она всё плакала. Плакала не останавливаясь…
Нам надо было уезжать. Нам надо было торопиться. Все уже вышли из дома. И тут у меня снова сдали нервы. Так же, как пару недель спустя они сдали в ДК «Родина». Я обнял её, прижал к себе и держал, пока она не начала успокаиваться. Сколько прошло времени – не знаю. Может, несколько секунд. А может, вечность.
В машину сели молча. У всех стиснуты зубы.
– Так где её сын?
Смотрим на Лену.
– Да здесь он. Спрятался.
– Почему?
– Нас боится. Он её бьёт.
Шах бледнеет. Потом чернеет.
– Сука, попадётся, завалю его на хрен!
Мы молчим. Мы все этого хотим.
* * *
ДК «Родина». Середина дня. Она сидит и смотрит на меня честными глазами. Очень честными. И полными праведного возмущения.
– Как вы смеете меня обвинять!
– Вас пока никто ни в чём не обвиняет. Эта справка подложна. Откуда она у вас?
– Выдали в пенсионном фонде!
– Кто выдал?
Мнётся. На лице наглость, а на дне глаз плещется страх. Она не невинная жертва и эту справку ей выдали не по ошибке. Это видно невооружённым глазом. Она с кем-то договорилась и теперь не хочет его выдавать. Не из верности принципам. Просто она боится, что тот, кого она выдаст, мгновенно сдаст её саму.
– Как вы смеете не выдать мне деньги, которые мне полагаются?
– Вам полагается вдвое меньше. Эта справка – мошенничество.
– Как вы смеете?!! – Кажется, других фраз «праведного возмущения оскорблённой невинности» она заготовить не успела. – Как вы смеете?!! Я голодаю, а вы хотите сами украсть мои деньги…
– Голодаете? ВЫ ГОЛОДАЕТЕ???
Она осеклась. И мгновенно съёжилась под моим взглядом. Не только она. Волонтёры, перехватив его, тоже как-то дёрнулись. И отшатнулись. Как от удара током.
ОНА ГОЛОДАЕТ?!!
Я смотрю на её круглое, розовое лицо. На маленькие, кругленькие свинячьи глазки. Которые честно хлопают. Вернее, хлопали. Теперь они нервно моргают. Она хочет получить лишние 900 гривен. Фактически украсть их. 900 гривен… Две с половиной тысячи рублей. Смешные деньги, не правда ли?
Деньги, на которые прямо сегодня может не умереть от голода пять человек.
ПЯТЬ ЧЕЛОВЕК!
Прямо сегодня…
Внезапно звуки становятся глухими и гулкими, а мир вокруг вдруг начинает быстро затягивать какая-то странная багровая пелена. Реальность покрывается рябью и дрожит. Я вдруг чувствую, что нестерпимо хочу ударить её прикладом. В лицо. С медленного, широкого замаха. Холодно. Молча. Ломая кости и вышибая наружу алый фонтан. Правый локоть сам собой уходит в сторону, скидывая с плеча автоматный ремень…
Делаю судорожный вдох. Сознание резко проясняется. Я этого никогда не сделаю. Потому что она гражданская. А я не укроп.
Живи, сука.
Если сможешь.
Потому что Бог справедлив.
И Он всё видит.
4. Дурная балка
(декабрь 2014)
– А мы думали ты не вернёшься.
Крот, новый старший моей группы, сменивший раненого Шаха, жмёт мне руку.
– Рады тебя снова видеть, Шекспир.
– Я ж сказал, что еду домой максимум на пару недель.
– Многие так говорят. Но не все потом возвращаются.
Я об этом хорошо знаю. Хотя слово «многие» – это всё же преувеличение. Большинство возвращается, и это подавляющее большинство. Другое дело, что многие изначально едут сюда на какой-то определённый срок. Некоторые даже в отпуск. Нет, они здесь не отдыхают. Они хотят помочь всем, чем могут. Они воюют наравне со всеми. Они понимают, что эта война за будущее их детей. И хотят отдать ей свой долг. Но этих детей надо кормить. И взрослые мужчины, прошедшие войны, не могут уйти с работы, чтобы воевать здесь всё время. Они могут делать это только тридцать дней в году. Обманув семьи и вместо моря и рыбалки приехав сюда. Мы это прекрасно понимаем. Потому что кроме священного долга перед своим народом есть ещё священный долг мужа и отца. И люди, не желающие им пренебречь, заслуживают не меньшего уважения, чем те, кто приезжает сюда надолго.
Есть и другие. Те, кто приезжает на Донбасс ради галочки в биографии. Для того чтобы было чем похвастаться потом в компании друзей и услышать в свой адрес: «Вай, красаучик!» Они отираются здесь какое-то время, получают армейскую ксиву Народной Республики, делают «героическую фотосессию» с автоматом и убегают за «ленточку». Больше им здесь ничего не нужно. У нас в отряде такие были, причём совсем недавно: поклялись мамой, что вернутся, взяли документы на получение гуманитарки для отряда (во многом снабжаемого русскими благотворительными организациями) и были таковы. Документы не передали, телефоны отключили. В их адрес здесь не звучат ругательства или проклятия. Нет. Только тихое, молчаливое презрение. Большего они, наверное, и не заслуживают.
А случаются и вовсе банальные вещи. Люди, побывав в Аду, вдруг снова окунаются в мирную жизнь и уже не могут вернуться. Просто не находят в себе сил для этого. Что ж… Кто мы такие, чтобы их упрекать? Это странная война. И у неё очень странные отношения с окружающим миром.
– Готов вернуться в строй?
– А как же.
Я и правда соскучился по автомату. Этот параллельный мир затягивает и очаровывает, как мрак безлунной ночи, и многие действительно начинают скучать по нему на гражданке. Тем более, если на этой самой гражданке всё сгнило насквозь и ты, оказавшись там, вдруг пронзительно это понимаешь.
– Ну, тогда добро пожаловать, брат.
Крот улыбается. В отличие от совсем молодого Шаха, впервые взявшего автомат несколько месяцев назад (как и большинство здесь), Крот – опытный сорокалетний боец со взглядом волка. Спокойный, невозмутимый, уравновешенный. Крот хороший человек. Но не хотел бы я повстречать его на поле боя. Невдалеке загрохотало. Мы на секунду замерли. Входящие. «Град».
– Близко кладут. Километр, не больше.
Крот задумчиво смотрит в окно. За время, пока я был в большой России и лечил застуженные лёгкие (стандартный военный диагноз – болезнь сырых окопов и холодных казарм), у отряда «Варяг» появилась новая база. Мы переехали с машзавода на окраине в центр Донецка. В бывшее административное здание: двухэтажный особняк на одной из центральных улиц. Новая казарма была удобней, благоустроенней, гораздо теплее предыдущей, но при этом находилась в зоне работы артиллерии противника. Входящие здесь ложились близко. Очень близко.
Сейчас это было очень актуальным вопросом. Два дня назад бои за аэропорт вспыхнули с новой силой. И в этот раз оборона укров, наконец, хрустнула и начала заваливаться. Поняв это, враг словно обезумел. По городу начали бить с какой-то отчаянной, истерической злобой. Но и наши не оставались в долгу. Каждый день они давали достойный ответ. Залпы «Градов» сливались в долгий, протяжный гул. Пальба из тяжёлых миномётов напоминала пулемётные очереди. Гаубицы вливались в общий хор своим громким глубоким контральто. Эти звуки ласкали слух. Каждый из них красноречиво свидетельствовал: мразь, расстреливающая город, получает по заслугам.
– Парни, срочно нужно двое бойцов. – Голос Балу выводит из задумчивости.
– Какая задача? – Крот насторожился.
– Да ничего особенного. – Балу красный с мороза и как всегда пышет оптимизмом. – Хохлы где-то попали по высоковольтной линии. Два района без света остались. Сейчас поедет бригада ремонтников. Ну, чтоб хотя бы найти, где именно порвало. Им бы сопровождение дать.
– Зачем? Они ж не на передовую едут.
– Ну, мало ли. Всё ж таки не курорт. – Балу хохотнул. Если это можно так назвать.
Хохочет он не тише гаубицы.
Крот кивает.
– Тогда пойдут Шекспир и Чудный. Ребята нормальные, но боевого опыта у них мало – пришли недавно. Для твоих ремонтников самое то. Ты как, Шекспир? Или ты только статьи писать будешь?
– Ни фига. Я ополченец.
– То-то я смотрю, ты ополчился.
Смеёмся. Подходит Чудный. Мой напарник – примечательный персонаж. В Интернете и не только он известен как «Стример Влад». Тот самый 17-летний паренёк из Мариуполя, который заснял и выложил в Сети кадры кровавой расправы, устроенной правосеками в его родном городе в день праздника 9 мая. Когда бандеровские ублюдки из окон расстреливали людей, посмевших отмечать День Победы. Это в бандеровской бывшей «Украине» вдруг стало преступлением, за которое можно безнаказанно убивать прямо на улице. Это был один из тех самых эпизодов, которые в итоге вылились в войну. За эту съёмку Чудный успел побывать в застенках СБУ. Откуда чудом же и спасся: его обменяли. Несмотря на все эти бурные события, свалившиеся на него, как снег на голову, Влад совсем ещё пацан. Его миновало то резкое взросление, что постигло всех детей Донецка. Детей войны. Детей ужаса. После освобождения он уехал в Россию, откуда вернулся лишь недавно, чтобы вступить в ополчение. Необстрелянный молодой паренёк, который даже бриться ещё не особо умеет. Но жгуче желающий отплатить тем, кто залил кровью его город.
Нам выдают оружие. АКМ и АКС со складным прикладом работы местных ремесленных дарований. 7,62 и 5,45. Бесцеремонно беру себе «семёрку». Молодому всё равно, а мне нравится. Вообще личные предпочтения в оружии здесь появляются очень быстро. Я сделал выбор в пользу «неувядающей классики»: 7,62, «весло», 1972 год выпуска. Несмотря на это, машинка сияет, как новая. Она со складов длительного хранения. Не автомат, а мечта поэта.
– А это зачем? – Влад указывает на срез дульного компенсатора. Что ж, для не знающего человека он и правда выглядит странновато.
– Я тебе потом объясню. Пошли.
Втискиваемся на заднее сидение машины. За рулём Егор, комендант Куйбышевского района. Они с Балу чем-то напоминают друг друга, несмотря на то, что совершенно разные и внешне, и по характеру. Однако широкие кряжистые фигуры, огромные кулаки и сходство с хозяином русского леса придаёт им похожести.
– Шекспир, – Егор не торопясь выезжает из двора казармы, – они нас ждут возле райисполкома. Зелёная «таблетка». Просто проедетесь с ними. И, если надо, пройдётесь. Задача – фигня. Максимум на пару часов. Обычные коммунальные работы, по сути.
– Проза жизни. – Балу снова хохотнул. – Только ты осторожней. Там может быть весело.
Егор задумчив. Он – кадровый военный. Сержант ВДВ, на этой войне за несколько месяцев доросший до майора. Заслуженно. По делам своим. Серьёзный, степенный, не особо склонный шутить.
– Чего именно ожидать?
– Может прилететь. Могут укропы появиться. И то и другое маловероятно, иначе б вас было не двое. Укропов в том секторе давно нет, а стрелять там некуда. Разве что в местный дурдом.
– Там дурдом?
– Ага. Психлечебница. Поэтому местность называется Дурная балка. Это, типа, юмор.
– Понятно.
Название мне нравится. Настроение поднимается.
Ремонтники подъехали с небольшим опозданием. В том, что мы их сопровождаем, нет ничего нового: отряд «Варяг» давно взял под охрану коммуникации осаждённого города. А иначе здесь просто нельзя. Пересаживаемся в УАЗик коммунальщиков. Их бригада – трое усталых мужиков среднего возраста. Один (тот, что помоложе) за рулём. Он задаёт нам привычный вопрос:
– Когда это кончится, ребята?
Привычно отвечаю:
– Когда Львов возьмём.
– Шутите? – Водитель улыбается.
– Нет. – Я и правда не шучу. – Пока мы не разберёмся с этим гнездом заразы – они ведь не уймутся.
– Скажете тоже. – Мужики поёжились. – Их бы от Донецка отогнать. Чтоб хоть не обстреливали.
– Ну, парни, наши сейчас именно этим и занимаются. – Указываю рукой в сторону канонады.
– А чё так громко? – Влад прислушивается. – Исходящие совсем рядом.
Я тоже прислушиваюсь. Да, действительно.
– Так тут наши батареи рядом. Приехали и с утра по укропам бьют.
– Вон оно что. Обратка уже была?
– Пока не прилетала. Ну, так день только начинается.
Смотрю на часы. Половина одиннадцатого. Да, день ещё впереди. Укры пока отстреливаются по другим районам. Но всё может измениться в любой момент.
– Как-то мне не по себе. – Чудный на заднем сидении забеспокоился.
– Да успокойся. Здесь всё время так.
Это правда. Здесь фраза «Все под Богом ходим» приобретает на редкость экстремальное звучание.
Подъезжаем к первой остановке. Той самой местной психлечебнице. Я выхожу из машины и закуриваю. Как же сегодня красиво. Выпавший ночью снег залил всё вокруг слепящим глаза кристальным сиянием. Деревья величественны, как пушистые холмы. Под берцами музыкальный снежный хруст. И воздух словно ожил: он сам сверкает и искрится, как этот снег. И над всем этим бездонное степное небо. Чистое. Без единого облачка.
«Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит».
Да, Пушкин – действительно наше всё. Лучше него никто не описал эту, холодную и жаркую одновременно, роскошную красоту русской зимы. И вряд ли у кого-то это получится лучше.
Смотрю на здание лечебницы. Особняк из красного кирпича, обнесённый высокой оградой и окружённый красивым парком. Да, местные психи живут кучеряво. Прямо, пасторальное место, от которого веет покоем и умиротворением. Хотя, может, так оно и нужно. Может быть, душевнобольным легче выздоравливать в таком месте?
Ремонтники возвращаются.
– Здесь всё цело, – говорит старший. – Теперь поедем к самой балке. Наше начальство говорит, чтоб мы не съезжали с трассы. Подъезжаем туда, где линия её пересекает, и смотрим по сторонам. Всё.
– А шо такое? – Водитель явно недоволен. – Мы ж так ничего не увидим! Линия по самой балке идёт. Давайте быстренько вдоль неё проедем.
– Там неспокойно. – Старший явно демонстрирует скепсис. – На трассе нас только ленивый не срисует. Если что, как мы выберемся?
– Да не парься. Нормально всё. – Молодой шофёр настроен решительно.
Мы с Чудным смотрим друг на друга. Наша задача их сопровождать, а не определять маршрут. Но разговор этот нам нравится всё меньше. Тем более что мы оба не местные и эту часть города совершенно не знаем. Что там такое? Почему неспокойно?
Доезжаем быстро. Трасса пролегает по невысокому валу, с двух сторон обсаженному деревьями. Видно нас на ней действительно хорошо. Мы стоим чуть в стороне. Курим. Ремонтники продолжают оживлённо спорить. Шофёр что-то яростно доказывает. В итоге старший машет рукой и подаёт нам знак. Мы садимся в машину. Водитель долго разбирается с рычагами, переключая мосты.
– Мы куда это направляемся? – Моё беспокойство растёт.
– Да всё нормально! – неопределённо отвечает шофёр и вдруг резко трогается с места. Мы сворачиваем с трассы и быстро едем по просёлку, занесённому снегом. Машина скачет на кочках. Амортизаторы у неё явно не мерседесовские. Я ошалело оглядываюсь. Окружающий пейзаж с каждой секундой нравится всё меньше: он пуст. Словно вымер.