Павел Басинский
Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой
По поводу этой записи хочется возразить известной поговоркой: “Ты сказал – я поверил, повторил – я засомневался, стал настаивать – и я понял, что ты лжешь”.
Но правда та, что к концу ярославского периода своей биографии Лиза Дьяконова была уже стихийной внутренней феминисткой. Она еще не знала этого термина, который впервые использовала социолог Элис Росси в 1895 году, том самом, когда Лизе исполнился 21 год и она распрощалась с Ярославлем. Лизе некому было подсказать, что она не одинока в своих терзаниях и слово уже произнесено. Она пришла к этому сама, через свой печальный девичий опыт и специфическое самообразование, вступившее в странные отношения с заложенными в ней с детства религиозными идеалами. Но к совершеннолетию она пришла готовой больше к сражению за свое внутреннее женское достоинство, чем к участию в движении за права женщин, которое она понимала довольно странно.
Я не требую, чтобы женщины имели одинаковые права с мужчинами, чтобы оба пола служили в присутственных местах, управляли государством; нет, для этого и мужчин достаточно. Но дайте женщинам более широкую сферу деятельности, право человека вообще; его право на развитие ума и сердца дайте тем, кто не имел возможности вступить в брак и должен сам зарабатывать себе пропитание. А если между такими женщинами окажутся из ряда вон выходящие по уму и таланту – не притесняйте их и дайте им все средства развиваться свободно… Смею думать, что и за всем тем останется достаточно женщин, которые будут выходить замуж…
Но когда родная мать прижала ее к стене, предложив ей конкретного жениха, Лиза взбунтовалась!
Недавно она пришла ко мне: “Вот вы (сестры. – П. Б.) жалуетесь на меня, что я не говорю вам ничего. Есть жених, получает 150 рублей в месяц, ищет невесту. Не хочешь ли выйти замуж?” Я молча указала маме на комнаты братьев, которые слышали все ее слова, но она как будто не видела моего жеста и продолжала еще громче: “Получает 150 рублей… мне хвалили его…” Я встала и тихо, чтобы не слыхали дети, сказала: “Прошу раз навсегда не говорить мне ничего подобного. Дайте мне лучше разрешение поступить на курсы”.
Мать ушла от Лизы оскорбленная. Ее “изящная, девически стройная фигура с красивым тонким лицом исчезла за дверью”.
Но и это не все. Лиза Дьяконова фактически отказала в общении Пете, который после того разговора в Кускове сначала прислал ей свою фотокарточку с запиской: “Лиза, посылаю свою фотокарточку и прошу на меня не сердиться. Желаю всего хорошего, Петя”, – а затем и сам приехал к ней в Ярославль, встретился с ней в ее доме и просил ее хотя бы возобновить с ним переписку. “Я тотчас же решительно отказалась”. Но почему?! “А этого он не должен знать: моя гордость возмущается при одной мысли, что человек, меня не понимающий, узнает мою душу, с недоумением пожмет плечами и отойдет, пожалуй, даже с насмешкой. Нет, нет! Не надо!”
Шарлотта осталась без Вертера.
Сестры
Пьеса Чехова “Три сестры” написана в 1900-м, в последний год XIX века. Есть что-то символическое в ее появлении именно в это время. Она как бы подводила итог женской эмансипации XIX столетия.
Все три сестры, Ольга, Маша и Ирина, молоды и по-своему интересны и привлекательны. Старшей сестре, Ольге, в первом действии – 28 лет. (Лизе Дьяконовой в 1900 году исполнилось 26 лет.) Вокруг них вьются мужчины, которых объединяет только оно: все они – военные. Сестры не бедны, красиво одеваются и принимают в доме гостей. Но они и не богаты настолько, чтобы жить свободно и самостоятельно и уехать в Москву, куда они так рвутся (“В Москву! В Москву!”). Основная часть наследства, доставшегося от покойного отца, бригадного генерала, когда-то вынужденного переехать с семьей в провинцию, перешла к брату Андрею, а его прибрала к рукам расчетливая жена Наташа. Сестры умны и получили гимназическое образование. Старшая сестра Ольга становится начальницей женской гимназии. Средняя, Маша, замужем за гимназическим учителем, но не любит его и влюбляется в батарейного подполковника Вершинина. Младшая сестра Ирина настолько привлекательна, что служит причиной нешуточных мужских страстей. За ее руку и сердце в буквальном смысле бьются капитан Соленый и барон Тузенбах. Соленый убивает Тузенбаха на дуэли…
Это пьеса о несбывшихся мечтах. Москва – символ этих мечтаний. Но почему их жизнь не удалась, как и у всех остальных героев пьесы, кроме “мещанки” Наташи? Да потому что “скучно”! В настоящем нет ничего интересного! Все лучшее только в будущем, а это будущее почему-то не наступает.
В первом действии герои еще полны надежд и произносят восторженные монологи.
Ирина: “Я не знаю, отчего у меня на душе так светло!.. Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо и носятся большие белые птицы!”
Во втором – чувство безысходности.
Вершинин: “Счастья нет, не должно быть и не будет для нас… Мы должны только работать и работать…”
За сценой полыхает пожар и бьют в набат, но если даже это и зарево будущего, то не для сестер.
Ирина: Куда все ушло?!.. Никогда, никогда мы не уедем в Москву… Я в отчаянии, в отчаянии!..
Маша: Неудачная жизнь.
Ольга: В Москве, значит, не быть.
Если использовать пьесу Чехова как матрицу русской жизни конца XIX века и наложить ее на ситуацию в доме Дьяконовых 90-х годов, то мы увидим немало совпадений. Три сестры – Лиза, Надя и Валя. Самая умная и самая непривлекательная Лиза – это в будущем Ольга. Ольга сделала предельно возможную для женщины того времени карьеру, став начальницей гимназии. Такая же перспектива, в лучшем случае, ждет и Лизу.
Но Ольга несчастна! Ей не нравится преподавать в гимназии, от этой работы у нее только головные боли.
Младшая сестра Ольги Маша пожертвовала карьерой ради замужества. Когда-то Кулыгин казался ей “ужасно ученым, умным и важным”. Теперь же Маша не любит его и страдает в обществе его товарищей-учителей, а сама мается от безделья.
Сестра Лизы Валя тоже станет “жертвой” мужчины, который казался ей “умным и важным”. Во всяком случае, жертвой ее считала Лиза. Это был тот самый студент, которого наняли репетитором к брату Лизы и который снабжал ее “нехорошей” литературой.
В дневнике студент зашифрован под буквой В*. На самом деле – это был Валентин Федорович Катрановский.
Он появился в доме Дьяконовых в начале 1894 года, когда Лизе было 19 лет, а Вале – 17. По традиции того времени, если в доме, где было несколько сестер, появлялся перспективный жених, то негласное первоочередное “право” на него имела старшая сестра. Так, по крайней мере, рассуждали родители. И если жених выбирал не старшую, а младшую по возрасту, то для старшей это было вроде оскорбления и ущерба для ее “репутации” невесты.
Хотя Лиза к этому времени уже твердо решила не выходить замуж, купеческое воспитание все-таки было в ней сильно. И женская природа требовала своего. Лиза присматривалась к Валентину Катрановскому как возможному жениху. Тем более что их умственные интересы совпадали.
Чем больше я присматриваюсь к студенту, тем более нахожу, что он – взрослый ребенок, хороший, умный, но… все-таки ребенок. Все мы забавляемся с ним как дети. Он называет меня злой, капризной, я смеюсь и очень довольна… И этот вечер вместе с сестрами мы провели очень весело, много шутили, но… особенное чувство, уже давно забытое, точно вновь проснулось во мне, и мне нисколько не было ни смешно, ни весело. Если б я была другая, то не задумалась бы объяснить это тем, что влюблена, но для меня это невозможно, и я не такая. Так почему же это, почему?
Потому что для любви не было взаимности, а влюбиться безоглядно и безнадежно ей не позволяла гордость. В итоге она оказалась поверенной в душевных делах Вали.
В свою очередь Лиза, по-видимому, имела очень сильное влияние на младшую сестру, которая оказалась между двух огней – Лизой и Катрановским. Она была милой, наивной, простодушной. Такой она видится в дневнике.
Моя сестра, несмотря на свой 17-летний возраст, читала все романы Зола и Гюи де Мопассана, и я помню, как часто мы возмущались бездной порока и разврата, описываемой так откровенно Мопассаном, невольно чувствуя отвращение к этим “порядочным молодым людям”, которые на нас женятся… “Знаешь ли, когда я думаю о В* – мне легче на душе; ведь все-таки не все люди такие”, – сказала Валя. “Ты думаешь, что он еще невинен?” – “Да, конечно. Он – такое дитя природы и ведет строгую, умеренную жизнь; он мне кажется таким чистым…” Я засмеялась. Валя остановилась: “Что ты?” – “Успокойся, милая, он нисколько не лучше других, но это ничего не значит, что он «дитя природы», по твоему мнению”. – “Ка-ак? Он, думаешь ты, испорчен? О, нет, Лиза, не разочаровывай меня, я хочу верить, я не могу…” Валя смотрела на меня умоляющими глазами, и все ее хорошенькое личико выражало страх перед тем, чего она не хотела знать. Ее чистое, молодое существо готово было возмутиться моими словами, которые разрушали ее веру.
Это – забавно! Лиза занимается сексуальным просвещением сестры и пытается ее “успокоить”. При этом она сама в начале 1894 года билась в истерике и говорила подруге Кате, что мужчины не имеют права на ранний сексуальный опыт.
Надо полагать, Лизе, а не самой Вале пришла в голову идея, что Вале тоже не место в “душном” Ярославле и ей тоже нужно поступать на курсы. Когда Александра Егоровна, отчаявшись убедить старшую дочь не прыгать выше головы и выйти замуж, в педагогических целях позвала в дом старшего родственника, чтобы он по-мужски поговорил с Лизой, та во время разговора набрала в рот воды, потому что всё для себя давно решила. Слово взяла Валя.
Вот вы против курсов, дядя, а между тем посмотрите, как время идет вперед. Наша бабушка умела читать и писать, а своих дочерей она уже в гимназию отдавала; они не кончили курса, но мы, их дети, уже кончили курс. Следовательно, вполне естественно, что мы хотим идти на курсы, а наши дочери должны будут получать беспрепятственно высшее образование.
В этих “смелых” мыслях провинциальной девушки (внушенных Вале старшей сестрой) тем не менее было одно слабое звено. Валя смотрела на высшие курсы как на продолжение “дела” Дьяконовых и не мыслила своего будущего без мужа и детей. А вот Лиза смотрела на вещи куда более радикально.
Поэтому когда Катрановский сделал Вале предложение, Лиза активно вмешалась в судьбу младшей сестры. Она не позволила Валентину и Валентине решить этот вопрос без ее участия. И здесь мы имеем дело с очень интересной ситуацией.
Вторая половина XIX века была эпохой фиктивных браков. Об этом главным образом и написан знаменитый роман Николая Чернышевского “Что делать?”, который не меньше, если не больше, оказал влияние на умы молодых людей, чем “Крейцерова соната”. Только это было влияние в разные стороны. Начитавшись “Крейцеровой сонаты”, молодые люди отказывались от браков и продолжения рода, исходя из того, что в основе семьи лежит нечистый половой инстинкт. Начитавшись “Что делать?”, молодые люди, наоборот, энергично вступали в браки. Но только для того, чтобы освободить девушек от опеки и гражданского бесправия.
Однако провинция есть провинция! Лиза, скорее всего, не читала “Что делать?”. Этот роман не мог оказаться в библиотеке ее матери, потому что автор его был государственным преступником. С 1864 по 1871 год он провел на Нерчинской каторге, а потом до 1883-го жил на поселении в Вилюйске. Даже упоминания о романе нет в дневнике ярославской гимназистки, которая интересовалась всем на свете. И о фиктивных браках она узнала поздно, в конце 1894 года, когда ей было 20 лет. Если бы она узнала об этом раньше, неизвестно, как повернулась бы ее судьба.
Эту новость сообщил ей другой студент, по фамилии Э-тейн. Как она познакомилась с ним, Дьяконова не пишет, но почему-то она была с ним предельно откровенна и рассказала, как страдала все годы после окончания гимназии, дожидаясь полного совершеннолетия, чтобы поступить на Высшие женские курсы. Студент сильно удивился! “«Да это целый роман, – смеясь, воскликнул он. – Героиня за четырьмя стенами, не знающая действительной жизни». – «Да, героиня без героя», – подтвердила я”.
Тогда Э-тейн объяснил ей, какую возможность она упустила из-за своего незнания “действительной жизни”, даром потеряв три года жизни. “«Ну, вы написали бы письмо какому-нибудь студенту с просьбой избавить вас от такой обстановки». – «Как? что вы говорите? писать студенту? – искренне удивилась я (подобная мысль и в голову не могла мне прийти – до того во мне были сильны привитые воспитанием понятия о приличиях). – Да зачем же?» – «Да затем, что он по-человечески должен был бы помочь вам, как всякий благородный человек». – «Но… писать студенту, ведь это неприлично», – возразила я. «Э-э, бросьте вы там ваши прилично и неприлично; идти напролом – вот и все!»”
В тот день Лиза вернулась домой в радостном настроении. У нее будто глаза заново открылись. Испытывать этот вариант на себе было уже поздно и незачем. Но в апреле следующего года Катрановский сделал предложение Вале.
Из дневника Лизы нельзя толком понять, кто все-таки был главным инициатором этой невероятной брачной аферы, с помощью которой две сестры решили одним выстрелом убить несколько зайцев. (В результате подстрелили одного, и не того, в которого целились.) Но, сопоставляя характеры двух сестер, можно предположить, что душой заговора была Лиза, у которой незадолго до этого состоялся разговор с Э-тейном. Только в данном случае речь шла не о фиктивном браке, а о женитьбе по любви, но как бы с отложенными семейными обязанностями – модель, которая была испытана героями “Что делать?” Лопуховым и Верой Павловной. Катрановский должен был жениться на Вале, но не жить с ней, позволив ей сперва выучиться на Высших женских курсах.
Как это себе представляли молодые люди, страстно влюбленные друг в друга, нам не известно.
Катрановский заявил Александре Егоровне, что делает предложение ее младшей дочери, но поскольку она хочет продолжить обучение, готов отложить венчание на год, чтобы Валя могла поехать в Петербург и поступить на курсы. Через год он на ней женится. Необходимо только согласие матери невесты.
Согласие на что? Брак или учебу? Александра Егоровна поняла, что ее водят за нос. “На такое условие я никогда не буду согласна. Она – моя дочь и должна жить со мною. Я ее никуда не пущу учиться. Свадьба должна быть без всяких условий, тогда муж будет ее попечителем, и я не буду касаться дочери”.
Тогда хитрость молодых людей пошла еще дальше. Они сказали матери, что свадьба состоится. Но Валентин “твердо решил не отступать от своего намерения дать Вале полную свободу по выходе замуж”. “Я ее устрою на курсах, а сам потом уеду домой…”
Он говорил это просто и уверенно, и лишь едва удалось мне подметить грустную нотку в его голосе, как говорят люди, пришедшие к какому-либо окончательному решению. Нет сомнения, что он говорил о браке, но о таком, который сначала должен быть фиктивным. Меня тронуло такое благородство человека, а Валя ценит его безгранично… Теперь осталась одна практическая сторона дела…
Это невозможно читать без улыбки! Валя и Катрановский надеялись соединить две совершенно разные “модели” поведения женщин в обстоятельствах того времени. Первая модель – “тургеневская” – это женитьба Аркадия Кирсанова на младшей сестре Одинцовой Кате, с тем чтобы, образно выражаясь, жить с ней долго и счастливо и умереть в один день. Вторая, “чернышевская” модель – это женитьба Лопухова на Вере Павловне, с тем чтобы ее “освободить”, а затем дать возможность выбрать мужчину по своему вкусу. Таким мужчиной стал не Лопухов, а Кирсанов.
Чернышевский, конечно, не случайно дает герою ту же фамилию, что и Тургенев. Вера Павловна нашла своего Кирсанова. Но, в отличие от тургеневской Кати, она сделала этот выбор свободно и сознательно, прежде пожив с другим.
Не может быть никакого сомнения, что Катрановский если и не читал “Что делать?”, то слышал об этом романе. Трудно представить, чтобы студент, знакомый с работами Макса Нордау, не знал романа, который был “катехизисом” русского студенчества второй половины XIX столетия. Этим романом зачитывались молодые Владимир Ульянов (Ленин) и Владимир Маяковский, при том что разница в их возрасте была больше 20 лет. Об осведомленности же студентов ярославского Демидовского лицея можно судить по тому факту, что это они в свое время познакомили молодого Алексея Пешкова (Горького) со взглядами Ницше.
Но сестры Дьяконовы этого романа не читали. Причем, зная развитый эстетический вкус Лизы и ее представления о нравственной чистоте, можно представить себе, с каким чувством она читала бы этот роман. Он бы ей не понравился!
Что касается Вали, наивность ее представлений о замужестве и мужчинах изумила даже Лизу.
Сестра сказала мне, что ей едва ли придется поступить на курсы, потому что В* будет ее мужем. Так как я была убеждена, что их брак будет на время фиктивным, то я с удивлением спросила ее: “Почему ты так думаешь?” – “Это же видно из его письма: он пишет о поцелуях”. – “Ну, так что ж? Он хочет сделать тебя своею женою”, – спокойно заметила я. “Как? Да неужели ты не знаешь, что это и есть настоящий брак? Разве ты не понимаешь, что если он будет меня целовать, то это и значит, что мы сделаемся настоящими мужем и женою!” Широко раскрыв глаза и не веря своим ушам, слушала я Валю. 18-летняя девочка, читавшая все прелести Зола, Мопассана и других им подобных, “Крейцерову сонату”, горячо рассуждавшая о нравственности и уверявшая меня, что она уже давно “все знает”, – эта девушка, дав слово В*, не знала… что такое брак! Иногда я заговаривала с ней по поводу читаемых романов, и моя сестра всегда так горячо и авторитетно рассуждала, так свободно употребляла слова, относящиеся к самой сути дела, что мне и в голову не могла прийти подобная мысль. И вдруг случайно, почти накануне свадьбы, я узнаю от нее, что она еще невинный младенец, что она… не понимает и не знает ничего. “Валя, послушай, ну вот мы с тобой читали, иногда говорили об этом… Как же ты понимаешь?” – “Конечно, так, что они целуются… от этого родятся дети – точно ты не знаешь?” – даже с досадой отвечала сестра. Я улыбнулась. “Что же ты смеешься? Разве есть еще что-нибудь? Разве не всё? Мне одна мысль о поцелуях противна, а ты смеешься!”
В этот миг Лизе сделалось страшно. “Таким образом, выходя замуж, сестра была похожа на овцу, которая не знает, что ее через несколько времени заколют. Я слыхала и раньше, что ужаснее этого ничего нет”. Она решила заменить сестре мать, “усадила Валю подле себя и тихо-тихо объяснила ей все”.
Валя была потрясена! “Перед ней отдернули занавес жизни, и, смутно соображая, она поняла”.
На самом деле понять нужно было не Вале, а самой Лизе. Она, как старшая, должна была понять, что напрасно она увлекала за собой сестру на женские курсы.
Не для нее был этот путь.
Империя чувств
Надо думать, в это время Лиза не раз проклинала судьбу за то, что родилась в конце лета, в августе. Четыре года томительного ожидания после окончания гимназии завершились тупиковой ситуацией 1895 года. Дьяконова подавала документы в Петербург, все еще не вступив в возраст полного совершеннолетия. Ведь учеба на курсах начиналась в сентябре, подавать документы нужно было заранее. А 21 год Лизе исполнялся только 15 августа…
9 апреля 1876 года российские ученые и педагоги А. Н. Бекетов, А. Л. Боровиковский, А. Я. Герд, А. Н. Страннолюбский и другие, а также деятельницы женского движения Н. В. Стасова, О. П. Рукавишникова, В. П. Тарновская, О. А. Мордвинова, С. В. Ковалевская, В. Д. Самарская-Быховец, М. К. Цебрикова и З. Ю. Яковлева подали прошение на имя министра народного просвещения Д. А. Толстого с просьбой разрешить открытие в Петербурге Высших женских курсов с учебным планом, который соответствовал бы университетскому. Министр дал такое согласие при условии, что это будет частное заведение, открытое на имя одного из профессоров, который сможет обеспечить им надлежащее направление и нести за них ответственность. 23 апреля 1877 года профессор Петербургского университета К. Н. Бестужев-Рюмин в письме к министру выразил готовность взять на себя учреждение курсов.
Первые Высшие женские курсы (первое высшее учебное заведение для женщин в России) были торжественно открыты 20 сентября 1878 года. По имени их основателя и первого директора они неофициально назывались Бестужевскими. Первоначально было три отделения: словесно-историческое, физико-математическое (естественное) и специально-математическое. В числе их организаторов и первых преподавателей были известные ученые: Бекетов, Бестужев-Рюмин, Бутлеров, Менделеев и другие. Это задало высокий уровень образования, который, как отмечали современники, был едва ли не выше университетского.
Но условия приема на курсы были непростыми и к тому же менялись со временем. Курсы были частными, и, несмотря на то что многие профессора преподавали там бесплатно, обучение и проживание в интернате стоили дорого и были неподъемны для девушек из небогатых семей. Но они-то главным образом и стремились на курсы! Не только ради свободы от семейного деспотизма, но и по экономическим соображениям. Образованная женщина имела больше возможностей найти себе квалифицированную работу. Для поддержки бедных слушательниц создали Общество для доставления средств высшим женским курсам. Материальную помощь оказывали филантропы, включая известных писателей и артистов, которые устраивали благотворительные вечера и концерты в пользу “бестужевок”. “Всем миром” строилось и здание для Бестужевских курсов на Васильевском острове.
Оно было построено в 1885 году. А в 1886-м курсы признали “безусловно вредными” и закрыли. Это было связано с политической ситуацией, сложившейся после убийства 1 марта 1881 года Александра II. Решение о закрытии курсов принял тот же Д. А. Толстой, который в 1876 году давал на них разрешение. После теракта и перестановок в правительстве граф Толстой стал министром внутренних дел, а Министерство народного просвещения возглавил И. Д. Делянов, до этого бывший директором Императорской публичной библиотеки. Делянов считался ставленником одновременно Д. А. Толстого и К. П. Победоносцева. Он проводил в сфере образования консервативную линию. Бестужевские курсы считались рассадником не просто либеральных, но революционных настроений. Строго говоря, сама идея высшего женского образования в России уже была революционной. Она опережала и настоящие возможности трудоустройства женщины по окончании курсов, и общее настроение общества, которому женский идеал представлялся прежде всего в образах жены и матери. Любопытно, что именно на Бестужевских курсах впервые в России было принято обращение “товарищ”.
Среди слушательниц курсов оказались две сестры Ленина – Анна и Ольга, а также будущая супруга вождя российского пролетариата – Надежда Крупская. Среди выпускниц – радикальный литературный и театральный критик, издательница Любовь Гуревич, актриса и жена Александра Блока Любовь Менделеева, будущие советские писательницы Ольга Форш, Елена Тагер и Анна Караваева, советский историк-медиевист, член-корреспондент АН СССР Ольга Добиаш-Рождественская и другие выдающиеся женщины.
В 1889 году под давлением общественности курсы было разрешено открыть, но в качестве временной меры. По “Временному положению” они оставались учебным заведением, не дающим выпускницам никаких прав для устройства на работу – только аттестат о высшем образовании. Условия приема стали еще более строгими, выросла плата за обучение и проживание в интернате. Ежегодный прием определялся в 150 человек, но число желающих оказалось значительно больше. В 1895 году оно дошло до 400 человек. По ходатайству директора курсов Н. П. Раева министр народного просвещения разрешил увеличить общее число слушательниц до 600. К началу 1895/96 учебного года их было 695.
Дьяконовой повезло! 1895 год стал прорывным для высшего женского образования в России после почти десятилетия царствования в этой области запретительных тенденций. Но…
Кроме аттестата об окончании женской гимназии, необходимо было предоставить свидетельство о наличии “достаточных средств для безбедного существования” во время учебы. С аттестатом у Дьяконовой было все в порядке. Она закончила гимназию с серебряной медалью, что давало ей право на внеконкурсный прием. Но с документом о наличии достаточных средств возникли трудности… Такие средства у девушки были, она имела право на часть отцовского наследства. Но эту часть Лиза могла получить по достижении 21-летнего возраста. Либо… выйдя замуж.
Это был замкнутый круг.
Хлопоты по сбору нужных бумаг она начала еще в феврале 1895 года. Лиза делала это втайне от матери, не без основания подозревая, что мать может сделать ей подножку в любой момент. Александра Егоровна была вся на нервах, ее поступки были дики и непредсказуемы.
В феврале 1895 года у Дьяконовой были все необходимые бумаги, кроме трех документов: свидетельств о политической благонадежности и безбедном существовании и разрешения от родителей для поступления на курсы. Последняя бумага не требовалась от совершеннолетних, но, подавая документы, девушка еще не являлась таковой. И здесь мы имеем возможность познакомиться с бюрократической машиной Российской империи конца XIX столетия.
Для подтверждения своей политической благонадежности Дьяконова ни мало ни много отправляется к самому губернатору. Он принимает ее. “Разговор был весьма короток: «Вы кто такая? Для чего вам нужно свидетельство о политической благонадежности? Кажется, за вами ничего дурного не известно, подайте прошение». Чиновник особых поручений обещал, что свидетельство вскоре пришлют ко мне на дом”.
Но это грозило нарушить покров тайны, под которым девушка собирала документы за спиной матери. И действительно: полицейский пришел в дом, когда Лизы там не было. Но она заранее предупредила горничную, чтобы та ничего не докладывала матери, если принесут документы. Помощник пристава сказал горничной, чтобы Лиза сама явилась в полицейскую часть. Когда Лиза пришла домой, мать спросила ее: зачем приходил офицер? Она солгала, будто он приходил сказать, что уезжает ее подруга Маня, которая учится на курсах в Петербурге и просит ее проводить. Под этим предлогом Лиза снова ушла из дома и пошла за бумагой в полицию.
С одной бумагой было покончено. Но как быть со свидетельством о безбедном существовании? Его не выдавали в полиции. Там выдавали только свидетельства о бедности. Тем не менее Дьяконова идет туда, потому что боится прямо обращаться в Сиротский суд[16], под опекой которого находится ее имущество. Однако этот номер у нее не проходит. “Но как же полиция может выдать вам такое свидетельство о безбедном существовании? Ведь ей же неизвестно, какие вы имеете средства; при том – сегодня вы живете безбедно, завтра – нет; сведений о вашем имущественном положении мы не имеем… Единственно, что может вам выдать полиция, это свидетельство о том, что вы не обращались за помощью ни в какие благотворительные учреждения. Но такое свидетельство для вас недостаточно, потому что в том, какое вам требуется, нужно удостоверение о ваших средствах”.
Тогда Дьяконова нехотя признается, что она – несовершеннолетняя и находится под опекой Сиротского суда. “Тогда – чего же лучше, обратитесь в Сиротский суд”. Но Лиза подозревает, что Сиротский суд не выдаст такого свидетельства без согласия матери. Она опять пытается схитрить: “«Нельзя ли полиции навести справки в Сиротском суде и выдать свидетельство на основании тех сведений, которые она оттуда получит?» Нет, нельзя… «Сиротский суд может отказать полиции в справке, потому что это ее не касается. Советую вам прямо обратиться к секретарю Сиротского суда, он вам все скажет…» Делать нечего – пошла в Сиротский суд”.
Может показаться странным, что такой щепетильный вопрос Лиза пытается решить через полицию, а не через Сиротский суд, охраняющий ее права. Однако ничего удивительного в этом не было. Сиротский суд охранял ее права в том числе и от нее, пока она не достигла совершеннолетия.
Между тем в полиции к Лизе отнеслись с таким участием, что полицейский чиновник сам вызвался написать ей прошение в Сиротский суд в необходимом виде.
Впрочем, везде к желанию Дьяконовой поступить на Высшие курсы отнеслись с участием и пониманием. Это говорит о том, что косность дореволюционной государственной власти в отношении к женщинам сильно преувеличена. Скорее можно сказать о другом. Все представители государственной бюрократии, а это были, само собой, одни мужчины, воспринимали положение Дьяконовой с горячим сочувствием и делали для нее все, что было в их силах. Приходя в присутственные места, она в некотором роде оказывалась даже в привилегированном положении именно потому, что была женщиной и, следовательно, бесправным существом.
Полицейский чиновник по собственной инициативе написал за нее прошение в Сиротский суд. Там ее тоже встретили с распростертыми объятиями. Секретарь Сиротского суда был знакомым ее семьи. Лиза боялась, что он донесет матери.
Каково же было мое удивление, когда я совершенно неожиданно встретила с его стороны самое живое сочувствие. “Желаю вам успеха. Вам, конечно, надо поскорее иметь это свидетельство? Бумага будет готова дня через два. С таким делом медлить нечего – чем скорей, тем лучше. Желаю успеха!” В восторге, что мне удалось так легко и просто устроить дело, я уже собиралась уходить, как вдруг секретарь, перевернув страницу и увидев только мою подпись – несовершеннолетняя Е. А. Д., – удивленно спросил: “А где же подпись вашей попечительницы?” Этого я не ожидала. “Подписи нет, и мама никогда не подпишет подобной бумаги”, – решилась сказать я. “В таком случае Сиротский суд не может вам выдать этой бумаги! Почему же ваша матушка не соглашается подписать ее? Разве она против этого?” – “Да, мама не дает своего согласия на поступление на курсы”. – “Но почему же? Это – такое благое дело, что я сам, если бы была возможность, отпустил бы с радостью своих дочерей! Удивительно не давать согласия на такое хорошее дело; ведь в тысячу раз лучше учиться, нежели сидеть здесь, в провинции, сложа руки, и ничего не делать!”
И вновь Лизе пришлось объяснять ситуацию. Бумага нужна сейчас, а совершеннолетней она станет через пять месяцев. Это только вопрос времени…
“Что же мне теперь делать?” – с отчаянием воскликнула я. Добрый секретарь глубоко вздохнул. “Очень, очень жалею, я сочувствую вам, потому что нахожу ваше желание прекрасным. Постараюсь сделать для вас все, что могу. Вы все-таки подайте это прошение и приходите дня через два за ответом: или вам выдадут свидетельство, или возвратят обратно прошение”. Простившись, я вышла из суда совершенно растерянная…
