Паула Хен
Анимус

4

Макс – друг моего детства. Он работает айтишником, у него жена, которую он боготворит, и мечта подержать своего ребёнка на руках. У них с Жанной не получается завести детей уже три года, поэтому они завели собаку. Подобрали бездомного пса с перебитой лапой и назвали его Имбирь. Его шерсть действительно напоминала корень имбиря – чистый и мутный цвет. Перелом зажил, но тоска в глазах Имбиря осталась. Он был умный, и даже обучился некоторым командам, что для собаки такого возраста являлось непосильным трудом. Проведя не одну зиму на улице, он постоянно мёрз и поедал корм со своей миски фиолетового цвета так, словно боялся, что кто-то отнимет у него последний кусок. У него осталось стабильное недоверие к чужим, поэтому рядом со мной он всегда держался напряжённо.

«Тогда он был совсем худой, одна кожа да кости. Мы, когда с Жанной увидели его, не сразу забрали. Просто купили докторской колбасы и покормили его. Он тогда с такой жадностью поглощал пищу, но брал ее с рук так аккуратно, что после всего, что с ним сделали люди, это было странно. Взгляд такой, словно руку откусит, но повадки нежные. Каждому нужно тепло. Поэтому, не спав всю ночь и думая о нем, как только загорелся рассвет, мы первым делом поехали за ним, в тот парк. И ничуть не пожалели. Заведи собаку, Вивьен. Они – самые лучшие лекари. И белый халат им не нужен. Я понимаю, что нужно жить настоящим, радоваться тому, что у тебя есть, а не корить жизнь, требуя у неё то, чему ещё не пришло своё время».

Его слова переносят меня в детство. Пухленькая девочка с побитыми коленями, которая плаксивая и постоянно тащит домой бездомных животных, давая им тепло и заботу. Дедушка постоянно вздыхал, качал головой, иногда отчитывал нас с бабушкой, но спустя три дня привязывался к новому обитателю дома.

Макс пришёл ко мне в гости. С вкусным мармеладом и тремя запотевшими бутылочками сидра в стекле. Он ладил с Маттео, поэтому я разрешила ему ещё раз перебрать его вещи и забрать что-то себе, что просто приглянется или поможет в работе. На память. Он пытался вытащить меня из состояния вселенской скорби, и я его понимала, но ничего не могла поделать с ощущением, что это ещё больше тянет меня назад.

Жанна ничего не имела против наших встреч, и была в моих глазах удивительной женщиной. Она не умела ревновать, доверяя ему. Не пилила телефонными звонками, сообщениями, не допытывалась, не пыталась подобрать пароли – одним словом, жена мечты. К тому же, она была еще той красавицей. Идеальный разрез глаз, пухлые губы, иссиня-чёрные волосы и фигура, не утратившая своей сочности. У неё мать была татаркой, а отец – чистым русским. Поэтому вот такая смесь получилась. Они с Максом ещё на первом курсе познакомились, и по сей день были не разлей вода. Их не отдаляли ни редкие ссоры, ни порой взгляды на жизнь, которые разнились, ни время. Смотря на них, четвертинка веры в любовь во мне все ещё была жива.

Но я не умела так. Не умела не ревновать, не бояться остаться одной, ощущая себя набитой дурой от понимания, какие большие надежды и планы имела. Я не звонила каждые пять минут, не встречала с ножом у порога и не пилила за грязное сидение унитаза, но показательным партнером назвать меня было куда труднее, несмотря на «изобилие» удовлетворительных пунктов в моем списке.

Мы не церемонимся со стаканами – просто откупориваем стеклянные бутылки и пьём с горлышка. Я люблю сидр. Полюбила с того момента, как Маттео настоял на том, чтобы мы вместе пошли в пивоварню, расположенную недалеко от нашей первой квартиры, в которой мы ютились. С частично отошедшими от сырости обоями салатного цвета и жутко скрипучими половицами. После этого мы часто спорили, какой сидр лучше, но даже сейчас я могу, положив руку на сердце, заверить, что классический, яблочный, с приятной кислинкой, куда вкуснее смородинового, который постоянно казался мне слишком приторным, пока Маттео находил его идеальным для своих вкусовых рецепторов.

– Пообещай, что заведёшь собаку.

Макс идеально выбрит. На нем простые синие джинсы с потёртыми коленями, большие кроссовки и толстовка, хорошо сидящая на его теле. Ему идёт цвет хаки. Он подчёркивает глубину его глаз. В юношестве он был другой. Непоседливый бандюган, которого боялись дворовые собаки. Все вокруг, считая наших родителей, думали, что мы вырастем и поженимся, но нашей симпатии никогда не суждено было принять романтический окрас. Исключительная дружба, подобно чистому роднику. Мне тоскливо не от того, что я не стала женой Маттео, а от того, что я не смогла стать матерью его ребёнка.

– Не могу обещать. О собаке нужно позаботиться. А я скитаюсь по улицам в надежде, что кто-то позаботится обо мне, понимаешь? Но единственный человек, который делал это, лежит в земле на городском кладбище.

– Нужно слушать своё сердце, Вивьен. Оно безостановочно говорит с нами. Он тоже в твоём сердце и шепчет тебе что-то, но ты его не слышишь. Отключись от всего и последуй его голосу.

Никаких долгих рецептов. Никакой заумной терапии и около двух тысяч рублей, сэкономленных и оставленных в кошельке.

– Ты знаешь хорошие приюты?

– Да, мы с Жанной периодически помогаем одному приюту с едой. Вот что, Вивьен, переспи с этой идеей. Обдумай ее хорошенько и не бойся учиться счастью заново. Тебе идёт новая причёска. Почему ты решила изменить старой?

– Ему нравились мои длинные волосы. Расчёсывая их вечерами, я словно по-прежнему ощущала его пальцы в них. Было тяжело ходить, словно он все ещё крепко держится за мои волосы и не позволяет выпрямиться.

– Ты пытаешься убежать от себя или действительно сменить привычные устои, как советуют психологи?

– Бегать от себя бесполезно. Все равно вернёшься к себе же.

Но на несколько минут наступает облегчение. Словно все, как раньше. И он, вернувшись с работы, возмутится, что я решила обкромсать себя. Но потом стрелка часов переваливается за вечер, он не возвращается с работы, и я остаюсь один на один с собой. Со своими страхами, ворохом мыслей и короткими волосами, которые все больше хочется выкрасить в белый, чтобы теперь скорбеть об этой глупой затее.

Мое сердце не хочет говорить. Оно рвётся из груди к нему. В его горячие руки. Бешено бьется в груди, в слепой надежде, что он с минуту на минуту кинется его спасать, заботясь о том, чтобы оно продолжало биться.

Мы с Максом из восточной Украины, в студёной России – практически чужаки. Но нас держат люди, которые вытеснили прошлое, занимая его собой. Только вот мне все больше кажется, что теперь меня здесь ничего не держит. Мы, из угольного городка, знаем, как тяжело подниматься с колен без чьей-либо помощи, когда ноги отказали, по этой причине не мчим, сломя голову, а остаёмся идеализировать привычное себе, чтобы почва была прощупана, а под сочной травой не оказалось топких болот и ям.

– Хочешь, я буду звонить тебе каждый вечер?

– Из Севера трафик дороже. Побереги свои деньги. К тому же, вам с Жанной сейчас лучше не отдаляться друг от друга. Я справлюсь.

Макс с Жанной живут в Сибири. Они часто подшучивали, что мечутся с места на место, подобно кочевникам, не умеющих впускать в своё сердце один город. В каждом – они отдельно от него, сами по себе, поэтому их ничего не держит. Они есть друг у друга – этого достаточно. В Питер они приехали на время, узнав о смерти Маттео.

Однажды, на своё совершеннолетие, я собрала дорожную сумку, взяла только самое необходимое и уехала в Казань. Прикипела душой к этому городу и влюбилась, бродя по вылизанным солнцем улочкам, которые переносили меня в абсолютно другие миры. Помню, как, въезжая в Татарстан, начался ливень, каплями ломящийся в хрупкие стёкла автобуса, который беззвучно плыл по идеально вымощенной дороге. «Если город встречает тебя ливнем, значит, он рад тебя видеть. Твоя душа обязательно привяжется к нему, а расставание покажется мучительным». Так и произошло. Неделя дождей не заставила себя ждать, поэтому большую часть времени я провела, ютясь в комнате, которую сняла у пожилой женщины, научившей меня многому. Высокая Гора – воистину райское место, если смотреть на ее раскинувшиеся просторы правильным взглядом.

Не помню, как звали эту женщину, но знаю, что у неё был кот по имени Уголёк – дворовой, местами ободранный, с рванными по краям ушами, чёрный, подобно благородному ископаемому, и бесконечно гордый. Внучка ее притащила его, когда была совсем маленькой, и по сей день он живет с ней под одной крышей.

Я готовила ей мясо под чесночным соусом, а она часто любила вспоминать свою молодость, заваривая ромашковый чай: сухоцветы ещё больше раскрывались, разбухая в кипятке, разнося медово-яркий аромат по уютной кухоньке, стены которой были вымощены оранжевыми плитками с хаотичными вкраплениями.

«Где я только не жила. Союз принимал каждого, и двери были открыты повсюду. Куда не подайся – везде, как дома. Не чувствуешь ни дискомфорта, ни тоски. Земля едина, и в то время это было ощутимо больше всего».

Я уехала. С тоской, пластмассовыми контейнерами с чак-чаком, от сладости которого щекотало в горле, и обещанием городу, что однажды мы вновь встретимся. Мне пришлось выдернуть его из себя, но любовь осталась. Сейчас мне кажется, что все, от глубокой реки до вершин мечетей, ревнует меня к дождливому Питеру. Ревнует и тянет обратно.

***

Я провожаю Макса, несмотря на его просьбы не бродить так поздно одной. Помню, как однажды мы сбежали с оперы, на которой проходило наше первое полноценное свидание. К реке. Со стаканчиками кофе с сиропом, лихорадочно бьющимся от счастья сердцем и огнём, горящим в глазах. В ту ночь Маттео подрался за меня. Кожа на его костяшках треснула, словно швы разошлись. Было много крови, поход в ближайшую аптеку и облака из ваты.

Мы всегда были, подобно двум противоположностям: он со своей грубостью, резкостью, взрывным характером и самобытными манерами, скрытыми под кожаными куртками, и я, которая всегда слепо следовала за ним, являясь островком его спокойствия и уюта.

Он никогда не говорил мне слишком громкие слова. Он просто был рядом. Порой завязывал мне шнурки или верёвочки моих босоножек, наблюдая, как аккуратно тонкие ленточки берут точенную щиколотку в свой плен. Укрывал ночью ноги, выглядывающие из-под одеяла, целовал в висок перед сном и бегал в аптеку в полночь. Даже если она находилась в другой части города. Научил меня пить лимончеллу и одеваться теплее, когда начинались заморозки.

Мы не были показательной парой. Часто ссорились и причиняли друг другу боль словами, пытаясь задеть побольнее, мы отстранялись друг от друга и вновь сливались в одно целое, но продолжали крепко держаться за то, что имели.

Время прошло, Маттео не стало, но я по-прежнему не изменила этой традиции. Я все также крепко держусь за него, сливаюсь с ним, впускаю его ещё глубже, становясь им. Он вырвал мою душу из груди и заменил своей. Наверное, именно поэтому я стала смотреть на мир его глазами, подмечая то, до чего раньше мне не было дела.

Мы прощаемся с Максом. Я закуриваю сигарету. Дым попадает в глаза и покалывает в лёгких. Вдыхаю его глубже, отравляю организм, изъеденный горем, подобно стены известняком, никотином. Выпускаю сизый пар в летнюю ночь. В Питере тихо, крики дворовых котов и приглушённые басы, доносящееся из приоткрытых окон машин, мчащихся по ночным дорогам. Здесь жизнь всегда кипит и город не спит даже в ночное время. Люди сменяют друг друга, сливаются в этом бесконечном движении, которое ничто не способно унять.

Душа хочет дождя и его присутствия рядом. Его больших и сильных рук, которые подойдут и крепко обнимут сзади, дыша в мои обнаженные плечи. Хочу вновь безостановочно говорить с ним, как раньше, слышать отклики его голоса в себе и знать, что, покинув меня, он обязательно вернётся.

Мне нравилось запекать ему картошку, ожидая с работы. Корочка становилась хрустящей, красновато-золотой от паприки, мягкой внутри и хорошо шла с крафтовым пивом, тунцом с легким привкусом вишневого дымка и овощами. Я узнавала его по молчаливым шагам на лестнице, по тому, как он, выждав не больше десяти секунд, поворачивал ключ в замочной скважине, по своему трепещущему счастьем сердцу и голосу, окликающем меня.

Я зарывалась в его объятия, пахнущая поджаренным луком, с глупой прической на голове и в простой одежде. Стояла так несколько минут, насыщаясь им, а после довольно оповещала: «Ужин готов».

Хочется плакать, спрашивать у этой жизни «за что?» и «почему я?», но вместо этого – внутри выжженная пустыня. Я перестала плакать. Вот уже несколько месяцев подряд беззвучно воет только сердце, но озера моих глаз пересохли.

5

Сейчас мне, как никогда, хочется вернуться на Родину. Надышаться вновь угольной пылью, бойкими ветрами, резвящимися по полям, испивающим животворящую влагу из всего живого, высасывая сочность травы, вынуждая сухую землю трескаться, подобно мрамору.

Хочется, чтобы как раньше, бабушка ждала с жаренными блинчиками с рубленным мясом, большим количеством моркови и лука. Дырчатыми, румяными, с подсушенными краями, пахнущими топленным сливочным маслом и домашним молоком.

Сидеть в беседке всем вместе, ужинать молодой картошкой со своего огорода с мелко нарезанным укропом, закусывать сладкими помидорами и запивать компотом. Вымытый дедушкой со шланга двор разносил приятную влагу и прохладу, асфальт во дворике паровал, остывая от солнца, которое в августе готово было испепелить все вокруг, а мы рассказывали друг другу, как прошёл наш день.

Я была обделена материнской любовью, но получила ее сполна от бабушки. Она окутывала меня нежностью и заботой, причастностью к каждому моему шраму и даже самой мизерной проблеме.

Мать была занятой карьеристкой. Эдакая женщина, которая всегда строила свою жизнь, и рождение первого ребёнка никак не повлияло на ее стиль жизни. Уезжала на работу рано утром и возвращалась поздно, пока я переписывала ей стихотворения из какой-то детской книги про маму. Бабушка читала мне его, говоря, что моя мама такая же. И что на самом деле любит меня, просто у неё сложная жизнь и она старается со всем справиться.

Мы никогда не были близки с ней так, как с бабушкой. Готовила она пресно и совершенно не умела рисовать, как и находиться рядом со мной дольше получаса. У неё были холодные руки, и она всегда была раздражена. Чаще всего, не на меня, а просто так, но я попадала под горячую руку, находясь не в то время и не в том месте. «Твоя мама просто устаёт. Не держи на неё зла, Вивьен. Ей знаешь, как трудно. Она совсем одна, а ей тоже хочется поддержки и тепла. Вот она и злится порой». Я часто спрашивала: «Почему на меня?». Бабушка ничего не отвечала. Только прижимала меня к себе и что-то тихо бормотала, перебирая мои длинные волосы. От неё пахло чем-то цветочным и свежим. Зелёный чай с клубникой и цитрусовыми. Крем для рук «Бархатные ручки» и ваниль от свежеиспечённых булочек с маком. У бабушки они получались вкуснее магазинных. Мак она отваривала в сладком молоке. Он становился похожим на повидло и имел особый вкус. Вязкий и нежный. Не забивался в зубы, а приятно таял.

В выпечке бабушка была лучшей, потому что всю жизнь проработала с детками в саду. Была поваром и умела готовить все на свете. Мы жили в своём доме. Просторный участок с большим садом, в котором росло обилие сливовых и яблочных деревьев, тонкая и неприглядная айва, дающая плоды, из которых получается вкусное варенье, кислые вишни и белые черешни. С румяными, розоватыми от солнца, боками.

Когда я только появилась на свет, бабушка из квартиры захотела переехать в свой дом. Говорила, что стены сталинки с проваленными потолками давят на неё своей тяжестью, а безбашенные соседи мешают спать по ночам. С поисками долго не везло, пока абсолютно случайно она не наткнулась на дом, в котором прошло мое детство. Небольшой, аккуратный, с низкими потолками и большим количеством окон.

Работы было слишком много. Я была маленькой для того, чтобы запомнить все, но перед глазами иногда мелькают картинки кропотливого труда, варёной в мундире картошки, вкус зелёного лука и анчоусов в масле с хрустящими хлебом. Мы ставили небольшой столик в прихожей, облепляли его по кругу и поедали еду с таким аппетитом, словно не ели несколько недель. Дедушка называл такую еду «крестьянской», но ее вкус по сей день прочно запечатлелся во всех рецепторах. В кончиках пальцев, которые обжигала горячая картошка и необходимо было постараться, чтобы очистить мягкую кожицу. В ароматном масле, отдающем семечками, запахе просыхающей извести и горящих в печи дров.

Помню, как я посадила каштан. Совершенно случайно. Играла твёрдыми плодами и зарыла один из них в почву, влажную после дождя. Мне тогда было не больше пяти лет. Тот день был забыт до того момента, пока каштан не пророс. В нем моя сила, моя крепость, моя гордость. В его необъятном стволе с пересечением колец, по которым дедушка учил меня отсчитывать их возраст, по раскидистым листьям, создающим тень, и по первым каштанам весной. Он мужает и оставляет после себя плоды, способные подарить жизнь новому, когда я – упустила такой шанс.

В то время, когда я жила в посёлке, о расположении которого никто не знал, множество раз приходилось склонять перед ним голову, прижиматься ладонями, лбом, сливаться с живым, делясь секретами и болью. Горькими слезами и тихими радостями.

Я скучаю по детству. По тем моментам, когда бабушка уходила в магазин, оставляя меня дома, а я, смотря ей вслед, плакала, не унимаясь. Каждый раз, снова и снова, мне было страшно отпускать ее куда-то, словно, скрываясь за поворотом, я больше никогда бы не смогла ее увидеть. По тому, как она возвращалась, потому что ее сердце рвалось не меньше моего, протягивала мне руку и позволяла пойти с собой. Каждый раз, каждый день и каждую секунду я боялась, что кто-то может отнять ее у меня. Я не была приспособлена к боли и потерям. Меня никто не научил мириться с этим, проходить через этот брод, не оступаясь и не идя ко дну. Никто не показал и не рассказал мне, как просыпаться, открывать глаза и продолжать жить так, словно ничего необычайного не произошло.

«Люди приходят и уходят. Никто из нас не бессмертен, Вивьен. Даже, будь так, человечество утратило бы вкус к жизни. Бесконечно мелькали бы одни и те же люди, одни события, разговоры, встречи. Люди спятили или перегрызли бы друг другу глотки. Это стало бы наказанием. Тебе пора начать приучать себя к тому, что когда-то меня тоже не станет. Ты обязана быть сильной. Ради меня и той части, которую я передала тебе своей любовью и теплом. Приди ко мне однажды на могилу и скажи, что ты добилась всего, о чем мечтала. И тогда я тоже буду радоваться. Вместе с тобой».

В те моменты я начинала плакать. Не знаю, почему так трудно было удержаться, но слезы сами градом катились по щекам, пока тёплые и мягкие руки бабушки обнимали меня, поглаживая по голове. Я боялась принять тот факт, что однажды ее может не стать. Не желала мириться с болью и потерями, но жизнь, словно в отместку, отнимала у меня все, что я любила.

Почему бабушки лучше матерей? Не знаю, как у других, но у меня всегда было так. Ей можно было рассказать все, даже если эти откровения заставят ее гневаться. На них никогда не получается долго обижаться. Их любовь исцеляет, создаёт купол из защиты и ощущения безопасности.

У меня никогда не было «большой и сильной мамы», поэтому ее заменяла бабушка. Первая злилась на вторую. Помню их разговоры по телефону в те редкие моменты, когда мать забирала меня, и мы вместе ехали покупать мне что-то из обновок. Я не любила эти поездки. Они были пропитаны холодом и боязнью реакции мамы на неосторожное слово или действие. А ещё она постоянно злилась на бабушку. Считала, что она отнимает меня у неё и настраивает против, когда все было с точностью наоборот. «Твоя вина в том, что мой собственный ребёнок отстраняется от меня. Ты говоришь ей то, чего не должна. И тебе должно быть совестно, потому что ты настраиваешь ее против родной матери. Между нами пропасть. По твоей вине».

Бабушка ей все прощала: «Бог ей судья. Нельзя делать друг другу плохо. Мы ведь одна семья. Просто она у тебя нервная. Из-за жизни такой». Но я-то знала, что в глубине души у неё тоска и боль от услышанных слов. Постоянно хотелось защитить ее, но что могла сделать девочка восьми лет?

Мы с матерью не контактируем. Два чужих человека, разделенных каньоном, через который невозможно проложить мост и добраться к друг другу. Она меняет мужчин, у неё очередной неудачный брак, подрастающий ребенок и стойкий иммунитет к чужой боли. «Ты должна простить ее за все, тогда телу станет легче, Вивьен. Попробуй. Ради себя. Непрощение разъедает душу, делает ее вязкой. Трудно прощать, но ты должна найти в себе силы. Позволь этому случиться. Отпусти обиды».

Время идёт, а я по-прежнему не могу сделать это, позволяя старым обидам выгрызать из меня куски. Голова понимает, что глупо расстраиваться и злиться на то, что уже невозможно изменить, а вот сердце… сердце мечется в груди, не поддаваясь, как бы сильно я не упрашивала его послушать меня.

В среду под кроватью нахожу томик стихотворений Бродского. Потрёпанная обложка, пожелтевшие листы, словно их пропитали кофейной гущей, и наши «письма» друг другу под каждым стихотворением.

Его любимое – «Одиночество». Он любил читать мне, положив голову на мои колени, пока я смотрела на него влюблённым взглядом, жадно наблюдая, как шевелятся его пухловатые губы, изредка дрожащие в полуулыбке на каком-то отдельном месте или слове, а горячая выбритая щека ласкает кожу обнаженных колен.

Мы оставляли друг другу послания. Прямо в книге. Простыми карандашами, иногда – ручками. Читали ее, когда скучали друг по другу. Книга была связующей ниточкой.

Под своим любимым стихотворением он оставлял больше всего «записочек». Подтирал старые ластиком и на их месте оставлял новые. Своим каллиграфическим почерком, в котором буква «А» больше смахивала на «Т» и первое время мой мозг отказывайся воспринимать правильность твоих слов.

«Когда теряет равновесие твоё сознание усталое, когда ступени этой лестницы уходят из-под ног, как палуба…» было практически перечеркнуто и мелкими буквами дописано, чёрной ручкой, чтобы невозможно было стереть, пропитывая бумагу чернилами: «Когда я встретил тебя, я обрёл нечто большее, чем твёрдую почву под ногами. Ты моя стабильность и желание жить отныне правильно, согласно законам. И первый из них – закон притяжения, потому что если ступени моей лестницы способны уйти из-под ног, то только от вида тебя».

Я не хочу позволять себе плакать. Проглатываю колючий ком и ногтями повторяю очертания букв и слов, подобно слепой, способной лишь чувствовать. Мне хочется знать, что он обрёл свой покой, но вместе с тем я корю себя за то, что позволила его лестнице рухнуть, не сумев удержать.

Виню себя за то, что давала ему так мало любви. Или мне так кажется под давлением тоски и сожалений? Человек так устроен, что вспоминает о своём умении давать только в те редкие случаи, когда принимать больше некому. Я хотела бы отмотать время назад и позволить ему забрать все, что у меня есть. Раздарить ему всю себя по частям. По мелким осколкам и неровным фрагментам. Поделить свою душу на половинки и начинать своё утро не с поцелуев в плечи, а с дарением ему важной части себя.

Я любила его голос. Его уместные интонации и красивые паузы, чтобы оторваться от книги и взглянуть на меня. Тепло и влюблённо. Словно я была его лучшим воспоминанием о детстве. Погладить мои ноги, перекинутые через его и вновь вернуться к практически заученному наизусть сборнику. В такие моменты мое сердце умирало от любви к Маттео, задыхаясь, я летела со скалы своих чувств вниз, не зная, что вместо горной глубокой реки меня ожидают острые колья, пронизывающие тело. Приходится носить их в себе, продлевая минуты до гибели.

«Ты любишь Вирджинию Вульф, женщину, которая была не в себе. Почему?». Я откладывала книгу, смеялась и переворачивалась на живот, смотря на него абсолютно вовлечённым взглядом: «Она умела чувствовать жизнь. Ее перекаты и переливы. Скорее, она была самой зрячей из всех, отдавая предпочтение не розовым очкам, а действительности, не боясь набить себе большое количество синяков, потерявшись в пространстве». Он склоняется ко мне и оставляет невесомый поцелуй меж ключиц, пока я довольно жмурюсь, перетягивая его на себя и переворачиваясь на спину. Он смеётся, и его звонкий смех отголосками вибрирует в моем животе.