Патриция Хайсмит
Те, кто уходят
Рей слегка улыбнулся:
– Спасибо, я попытаюсь.
– Соберетесь уехать завтра – позвоните мне перед отъездом в отель. Если меня не будет, оставьте сообщение: «Все в порядке». Или что-нибудь такое. Договорились?
– Хорошо.
– И вообще, когда бы вы ни уезжали, перед отъездом позвоните мне.
Инес допила кофе.
– Что вам нравится в Эде? – спросил Рей, чувствуя себя наивным, но не в силах удержаться от вопроса.
Инес улыбнулась и неожиданно помолодела:
– В нем есть какая-то смелость. Ему наплевать на мир, на то, что мир думает. Он уверен в себе.
– И вам это нравится? Именно это?
– В нем есть определенная сила, а женщины любят силу. Вряд ли вы это понимаете. Или пока не понимаете.
Рей мог бы понять такое, если бы человек, пренебрегающий условностями и даже законом, выглядел как Эррол Флинн[14], но Коулман, по его мнению, был уродлив, а потому ее замечание оставило его в том же недоумении, в каком он и пребывал.
– Он ничуть не похож на Пегги, правда? То есть Пегги не похожа на него. Даже цвет волос другой.
– Судя по фотографиям, которые я видела, так оно и есть. Она похожа на мать.
Рей видел фотографию ее матери. Ее мать умерла в тридцать лет, и с фотографии в квартире Коулмана в Риме (у Пегги на Мальорке не было фотографий матери) смотрела сногсшибательная брюнетка. С легкой улыбкой и яркими глазами, как у Пегги, но с выражением самоуверенности в отличие от мечтательности, осенявшей лицо дочери.
– Мне пора, – вздохнула Инес и встала. – Я сказала Эдварду, что хочу купить туфли. Придется ему соврать, будто ничего не нашла.
Рей, не найдя официанта, оставил деньги на столе:
– Я провожу вас.
– Но не до отеля. Не нужно, чтобы Эдвард вас видел.
Они пошли к выходу с площади.
– Впрочем, я не собираюсь оставаться с Эдвардом вечно, – сказала Инес, выше подняв голову. Походка у нее была легкой, изящной. – Он вполне приемлем, если женщина страдает от одиночества, а я страдала… шесть месяцев назад. Эдвард – мужчина без комплексов по отношению к женщинам. Он не просит: «Оставайся со мной навсегда». А когда он говорит: «Я тебя люблю», чего он почти никогда не делает, я ему все равно не верю. Но он хорош в общении…
Она замолчала, и Рей почувствовал, что она собиралась сказать «и в постели». Это было выше его понимания.
– …и как ухажер, – закончила она.
Ветер унес ее слова, и Рей их едва расслышал.
Да, подумал он, Коулман – ухажер. Женщины любят ухажеров.
– Дальше вы не должны идти, – сказала Инес, остановившись.
Они находились почти у «Бауэр-Грюнвальда». Рей проводил бы ее до самого отеля, но понимал, что ей предстоит неприятный разговор с Коулманом, если тот увидит их вместе.
– Вы еще долго здесь пробудете?
– Не знаю толком. Дней пять. – Она пожала плечами. – Вы должны мне обещать, что завтра уедете. Эдвард сердится из-за вашего приезда в Венецию, и поверьте мне, ваше пребывание здесь ни к чему хорошему не приведет.
– Тогда я хочу встретиться с ним сегодня.
Инес покачала головой:
– Днем мы идем в Ка’ Реццонико, а вечером все вместе ужинаем на Лидо. Я почти уверена, что сегодня Эдвард не станет с вами встречаться. Не позволяйте ему унижать вас таким образом.
На солнечном свету в ее глазах сверкали желто-зеленые искорки.
– Хорошо, я подумаю, как мне быть дальше.
Он не желал задерживать ее, а потому поднял руку и резко повернулся.
Рей решил, что на ланч вернется в пансион, но прежде попытается встретиться с Коулманом в его номере в отеле, независимо от того, будет там присутствовать Инес или нет. А после ланча он напишет Брюсу, расскажет ему про то, как отыскал в Риме Гвардини, и назначит встречу в парижском отеле «Пон-Руаяль».
Девушка-портье в «Сегузо» вместе с ключом передала Рею записку:
В одиннадцать звонил мистер Коулман. Не хотите ли поужинать сегодня на Лидо? Перезвоните в отель «Бауэр-Грюнвальд».
Коулман предлагает провести еще один вечер в препираниях. Рей хотел спросить у девушки номер отеля «Бауэр-Грюнвальд», собираясь позвонить с телефона внизу, но две пожилые англичанки опередили его с вопросом, как лучше добраться до Ка-д’Оро[15]. Девушка им объяснила, после чего одна из англичанок спросила:
– Мы хотели поехать в гондоле. Вы не скажете нам, где найти гондолу? Или можно вызвать ее сюда?
– Да, мадам, мы можем вызвать сюда гондолу. На какое время вы хотите?
Рей посмотрел на высокие тикающие часы в холле, на медный маятник за травленым стеклом. Он подумал, что нужно сегодня отнести пальто куда-нибудь, где его смогут починить. Наконец подошла его очередь, он попросил у девушки номер телефона, и она соединила его с отелем.
Рей снял трубку в одной из двух кабинок. Ответил Коулман:
– А, Рей. Мы ужинаем сегодня в «Эксельсиоре» на Лидо. Не хочешь к нам присоединиться?
– Был бы рад, если бы смог поговорить с вами с глазу на глаз несколько минут после ужина, – вежливо, как всегда, ответил Рей.
– Конечно сможешь, – любезно сказал Коулман. – Значит, договорились: в половине девятого или в девять в «Эксельсиоре»?
– Я подойду к вам после ужина, премного благодарен. До свидания.
Он повесил трубку.
5
Рей решил, что одиннадцать будет рановато для его появления в «Эксельсиоре». В десять он, стоя у стойки, съел подрумяненный в тостере сэндвич с сыром, запивая его вином, потом прошел на пристань на Рива-дельи-Скьявони, откуда отходили вапоретто на Лидо. Ждать пришлось полчаса. Закрывая звезды, медленно ползли серые облака, и Рей подумал, что может пойти дождь. Вапоретто ждала и пара средних лет, они уныло бранились из-за денег на аренду, которые муж ссудил или дал брату жены. Жена говорила, что ее брат пустышка. Муж горестно пожимал плечами, смотрел в никуда и отвечал жене немногословно, на извечном языке супругов, привыкших ссориться:
– Раньше он возвращал.
– Половину вернул. Ты разве не помнишь? – спросила она.
– Дело уже прошлое.
– Прибрал к рукам наши денежки братец. Мы их больше никогда не увидим.
Муж поднял связанную бечевкой картонную коробку и, волоча ноги, пошел на посадку (вапоретто уже причаливал), словно хотел потихоньку подняться на палубу и сбежать от жены куда угодно, но она шагала за ним по пятам.
Они с Пегги никогда не ссорились, подумал Рей. Возможно, в этом не было ничего хорошего. Рей считал себя покладистым (ему часто говорили об этом другие люди), а это, по его мнению, способствовало счастливому браку. Со своей стороны, Пегги была нетребовательной, никогда не просила ничего такого, что показалось бы ему неразумным. А потому для ссор у них и повода-то не было. Он не слишком хотел сидеть целый год на Мальорке, но Пегги хотела («какое-нибудь место, первобытное, простое, проще Южной Италии»), так что Рей решил считать это долгим медовым месяцем и провести время за рисованием и чтением, в особенности за штудированием исторических книг. И первые четыре месяца Пегги радовалась и была счастлива. Пожалуй, даже первые восемь месяцев. К тому времени новизна босоногой жизни померкла, однако Пегги начала писать, не часто, зато плодотворно, по мнению Рея. Его мысли ушли в сторону, и, как всегда, он почувствовал себя потерянным. Почему, ну почему она решила умереть? У Коулмана теперь были ее картины, он присвоил их все до единой, как и ее рисунки, и отправил их в Рим, даже не спросив у Рея, не хочет ли он оставить себе что-нибудь. Рей упрекал себя за слабость характера. Из-за этого он ожесточился против тестя, так сильно, что старался не думать о нем.
Перед ним открылись огни Лидо, низкая длинная полоса впереди. Ему вспомнилась новелла Манна «Смерть в Венеции»: жаркое, обжигающее солнце, терзающее эту полоску земли. Страсть и болезнь. Но сейчас погода стояла холодная, ни о каких болезнях и речи не шло, а страсти бушевали только в Коулмане.
Рей последовал за хранившей молчание парой на холодную пристань Пьяцца Санта-Мария-Елизавета, стиснул зубы, сопротивляясь ветру, и подошел к будке кассира, чтобы спросить, в какой стороне «Эксельсиор». Ресторан находился в десяти минутах ходьбы по широкой Виале Санта-Мария-Елизавета, потом нужно было повернуть направо на Лунгомаре-Маркони. Темные остекленные дома справа и слева, предназначенные для летнего проживания, казались заброшенными. Были открыты несколько кафе-баров. «Эксельсиор» представлял собой большое освещенное здание, которое, судя по всему, хорошо отапливалось. Рей опустил воротник пальто, разгладил волосы и вошел в зал.
– Спасибо, я ищу знакомых, – сказал он подошедшему метрдотелю.
Народу в зале было немного, и Рей почти сразу же увидел столик, за которым сидел Коулман. Он чуть поморщился, потому что за столом расположились и Смит-Питерсы, но порадовался, увидев, что им уже подан кофе.
Инес, заметив его, подняла руку и улыбнулась.
– Привет, Рей, – сказал Коулман.
– Добрый вечер, – приветствовал всех Рей.
Антонио тоже сидел за столом, и сегодня его улыбка казалась более искренней.
– Как мило с вашей стороны проделать сюда такой путь, – прощебетала миссис Смит-Питерс.
Рей уселся:
– Это приятное путешествие.
– Потому-то и мы приехали, – произнес Коулман, чье лицо уже порозовело. – Не могу сказать, что сюда кого-то можно завлечь едой. В большинстве тратторий меня кормили гораздо лучше.
– Ш-ш-ш! В конечном счете нас пригласила миссис Перри, – сказала, нахмурившись, Инес.
К ним приближалась худощавая женщина лет шестидесяти, в голубом вечернем платье, со сверкающими драгоценностями на запястьях и шее, этакий типаж Эдит Ситуэлл[16]. И тут Рей заметил еще один прибор на столе – чашку кофе на том месте, которое предназначалось для дамы. Рей встал.
– Миссис Перри, – сказала Инес, – это мистер Гаррет, зять мистера Коулмана.
– Бывший зять, – поправил ее Коулман.
Он не стал подниматься.
Миссис Перри стрельнула в него обеспокоенным взглядом, но Рей уже понял, что выражение беспокойства никогда не сходит с ее лица.
– Здравствуйте, миссис Перри, – приветствовал ее Рей.
– Здравствуйте. – Миссис Перри села. Она улыбнулась и вскинула голову, как человек, прогоняющий тяжелые мысли. – Ну! Не выпить ли нам всем бренди? Кто какой предпочитает? Или кто-нибудь хочет чего-то другого?
Под ее подбородком проступали сухожилия, провисающие под кожей в сеточке морщин. На тонких веках лежали сиреневатые тени.
– Я выпью бренди, спасибо, – кивнул Антонио.
– «Курвуазье», будьте добры, – сказал Рей, видя, что остальные приглашенные готовы принять предложение миссис Перри.
Когда принесли бренди, миссис Перри завязала с Реем разговор о его картинной галерее. Призналась, что Инес упоминала о его планах открыть галерею в Нью-Йорке, и спросила, как она будет называться.
– Еще не решили. Может быть, просто галерея Гаррета, если не придумаем чего-нибудь получше. Надеюсь, мы найдем место на Третьей авеню.
Миссис Перри сказала, что любит живопись и у нее дома есть два Гогена и один Сутин[17]. Дом ее находился в Вашингтоне. Она казалась очень грустной, и Рей автоматически начал испытывать к ней симпатию, возможно, из-за того, что не знал причин ее печали, а если бы и знал, то ничего не мог бы с этим поделать. Он понимал, что никогда и не узнает этих подробностей, так как его знакомство с миссис Перри не продлится сколь-нибудь долго. Рей посматривал на Коулмана: не готовится ли тот уходить. Инес допила свой бренди. Смит-Питерсы собирались на выход.
– Нам сообщили, что в полночь будет вапоретто, и мы с Френсисом должны успеть на него, – сказала миссис Смит-Питерс. – Спасибо, Этель, все было великолепно.
– Вам обязательно так спешить? Ведь всегда можно нанять катер, – заметила миссис Перри.
Но они уже все решили, и Инес тоже объяснила Антонио по-итальянски, что им двоим нужно ехать со Смит-Питерсами, поскольку Эдвард хочет поговорить с синьором Гарретом. Антонио покорно встал.
– Эдвард, мы оставим тебе «Марианну», и ты с Коррадо сможешь отвезти Рея, – предложила Инес.
Коулман начал было возражать, но потом согласился:
– Ну ладно, если последний вапоретто уходит в двенадцать…
– Уверен, что это не так, – сказал Рей, хотя его одолевали сомнения.
– Возможно. – Инес посмотрела на Рея и улыбнулась. – Мы арендовали катер на четыре дня. Может быть, вы тоже покатаетесь с нами, если останетесь.
Рей кивнул и улыбнулся ей. Он предположил, что Коррадо – рулевой катера.
Инес, Антонио и Смит-Питерсы ушли. Миссис Перри снова закурила (она выкуривала всего половину сигареты и гасила ее), а потом сказала, что если они хотят поговорить, то она, пожалуй, их оставит. На этот раз Коулман встал, как и Рей, они оба поблагодарили ее, и Коулман сказал небрежно, словно вовсе не имея этого в виду, что позвонит ей завтра. Он прошел с ней по залу, неловко и неохотно провожая женщину, которая была выше его. Потом вернулся. Коулман готов был поговорить с Реем. По крайней мере, теперь они остались наедине.
– Еще бренди? Кофе? – спросил Коулман, садясь.
– Нет, спасибо.
– А я выпью.
Он подал знак официанту и заказал еще бренди.
Рей взял графин с водой и налил себе в чистый стакан. Никто больше не произнес ни слова, пока официант не принес заказ и не ушел.
– Я хотел поговорить с вами, – начал Рей, – потому что, как мне кажется, вы до сих пор не вполне понимаете, что… – Он помедлил всего секунду, но Коулман тут же вмешался:
– Не понимаю чего? Я понимаю, что ты был неподходящим человеком для моей дочери.
Щеки Рея порозовели.
– Может быть. Возможно, такой человек где-то существует.
– Не морочь мне голову, Рей. Я говорю на чистом американском языке.
– Мне кажется, и я тоже.
– Все эти «мне кажется», «я думаю»… Ты не знал, как с ней обращаться. Не знал, пока не стало слишком поздно, пока она не дошла до точки. – Коулман посмотрел прямо в глаза Рею, наклонив круглую лысую голову к плечу.
– Я знал, что она стала меньше работать. Но по ее поведению нельзя было сказать, что у нее депрессия. Мы по-прежнему довольно часто встречались с разными людьми, и Пегги это нравилось. За два дня до того, как это случилось, мы устроили вечеринку.
– И кого пригласили? – надменно спросил Коулман.
– Кое с кем из них вы встречались. Это не какая-нибудь шваль. Но суть в том, что у нее не было депрессии. Да, она предавалась всяким мечтам, много говорила о фруктовых садах, птицах с цветными перьями. – Рей облизнул губы. Он чувствовал, что говорит плохо, словно пересказывает фильм, начав с середины. – Я бы хотел, чтобы вы знали: она никогда не говорила о самоубийстве, ни словом не обмолвилась насчет депрессии. Как об этом можно было догадаться? Она действительно казалась счастливой. И я вам говорил в Шануансе, что в Пальме я посетил психиатра. Он мог бы принять ее не один раз – столько, сколько было бы нужно Пегги. Но она не захотела с ним встречаться.
– Значит, ты подозревал: что-то с ней неладно, иначе зачем бы стал обращаться к психиатру?
– Не совсем так. Но я бы пригласил психиатра в дом, если бы знал, в каком она плохом состоянии. Ела она нормально…
– Я это слышал.
– Мне казалось, Пегги нужно поговорить с кем-то, кроме меня, с тем, кто объяснил бы ей, что такое реальность, в которой мы живем.
– Реальность? – Голос Коулмана прозвучал рассерженно, подозрительно. – А ты не думаешь, что в браке она получила изрядную дозу этой самой реальности?
Для Рея это был нелегкий вопрос.
– Если вы имеете в виду физическую сторону…
– Имею.
– С Пегги это было и реально, и нереально. Она не боялась. Она… – Он просто не мог говорить об этом Коулману.
– Была удивлена. Может быть, потрясена.
– Вовсе нет. Трудность состояла не в этом. Может быть, в том, что она уехала от вас. После того как вы многие годы были центром ее жизни, на вашем месте вдруг появился я. – Он спешил продолжить, хотя и видел, что у Коулмана чешется язык. – Она была чрезвычайно неприспособленной, сами знаете. Всю жизнь частные школы, а на каникулах никуда от вас ни на шаг. Ясно, что вы не давали ей той свободы, какой пользуются девочки ее возраста.
– Ты думаешь, я хотел, чтобы она росла, зная всю… грязную сторону жизни, известную многим девочкам?
– Нет, конечно. Я вас понимаю. И я ценю то, что Пегги не походила на других. Но вероятно, ей хотелось больше волшебства, чем я мог дать… или больше, чем есть в браке.
– Волшебства?
Рей чувствовал смущение и неуверенность.
– Пегги была очень романтична… и в этом крылась опасность. Она считала, что брак – это нечто вроде рая или поэзии, а не продолжение обычного мира. Но место, где мы жили, и в самом деле было похоже на рай. Климат, фрукты на деревьях прямо перед нашей дверью. У нас были слуги, свободное время, солнце. Мы не были обременены детьми, не мыли с утра до вечера посуду.
– Деньги не могли сделать Пегги счастливой. Денег ей всегда хватало, – отрезал Коулман.
И Рей понял: он сказал не те слова, использовал не то сравнение, потому что наличие денег у Рея вызывало у Коулмана раздражение, хотя он бы никогда не допустил, чтобы его дочь вышла за человека необеспеченного.
– Дело, конечно, не только в деньгах. Я стараюсь описать атмосферу. Я много раз пытался поговорить с Пегги. Хотел съездить с ней ненадолго в Париж, снять там квартиру. Это стало бы шагом к реальности. Климат похуже, шум, люди, и… и в Париже нужно жить по календарю и по часам.
– Что за ерунду ты несешь про реальность? – спросил Коулман, пыхтя сигарой.
Глаза у него налились кровью.
Рей понял: все его усилия безнадежны, как и предупреждала Инес. И во время наступившей паузы стало заметно, что злость Коулмана снова усилилась, как это было и на Мальорке. Коулман сидел, откинувшись на спинку стула, с видом человека, который с достоинством несет бремя невосполнимой утраты. Пегги была для него смыслом жизни, единственным источником гордости, Пегги, его девочка, которую он растил сам (по крайней мере, с четырех или пяти лет), образец красоты, изящества и хорошего воспитания. Рей понимал, что сейчас все эти мысли крутятся в голове Коулмана и никакие объяснения, извинения, жертвы с его, Рея, стороны не в силах что-либо изменить. Теперь Рею стало ясно: он и на бумаге ничего не смог бы объяснить. Коулман не желал ничего слышать и видеть.
– От этих разговоров я устал до чертиков, – заявил Коулман, – так что давай заканчивать. – Он рассеянно повел глазами, словно в поисках официанта. – И пусть прошлое останется в прошлом, – пробормотал он.
Эти слова не были похожи на примирение, и Рей не воспринял их как таковое. Он надел пальто и последовал за Коулманом. Никто даже не предпринял попытки заплатить за последний бренди. Рей пошарил в левом кармане пальто, проверяя, на месте ли зажигалка. Вытащил ключ от своей комнаты в «Сегузо» (а ведь думал, что оставил его у портье), а вместе с ним и сложенный шарф. Рей засунул его назад, но Коулман насторожился:
– Это что?
Они вышли в холл.
– Ключ от моей комнаты.
– Я имею в виду шарф или платок.
Рука Рея оставалась в кармане, и он снова вытащил ее вместе с шарфом.
– Шарф.
– Это шарф Пегги. Я его возьму, если не возражаешь.
Слова Коулмана были слышны служащему за стойкой «Эксельсиора» и молодому коридорному у дверей. Коулман протянул руку, Рей помедлил мгновение – у него были все права на этот шарф, – но потом, чтобы не спорить, отдал его Коулману:
– Возьмите.
Коулман ухватил шарф за угол, и тот развернулся. Они проходили через дверь отеля, когда Коулман сказал:
– Очень похоже на Пегги. Спасибо. – Они вышли на улицу, и он добавил: – Ведь ты раздал всю ее одежду на Мальорке.
Он спрятал шарф в карман пальто.
– Не думал, что вам захотелось бы что-то взять, – ответил Рей. – Ведь вы забрали все ее работы – картины и рисунки.
Он пожалел, что в его голосе прозвучала горечь. Но шарф был своего рода обманкой, и от этого Рей почувствовал злобное удовлетворение.
Их подошвы хрустели на песчаной тропинке в том же ритме, что и три дня назад в Риме. Рей внимательно следил за Коулманом – не сделает ли тот какого-нибудь резкого движения, не вскинет ли, например, руку с пистолетом. Коулман не дал бы за его жизнь и ломаного гроша. Теперь Рей понимал это. Тесть решил его наказать. Им попались навстречу всего два человека – двое мужчин, идущих каждый сам по себе по тропинке, пересекающей остров.
– Мне необязательно ехать с вами, – пробормотал Рей. – Наверняка будет еще вапоретто.
Коулман медленно пожал плечами. Потом сказал:
– Нет проблем. Мне в ту же сторону. Вот она. «Марианна Вторая».
Он двинулся к трем катерам у пристани, расположенной под прямым углом к тропинке, по которой шли Рей и Коулман.
На корме одного из судов Рей увидел надпись: «Марианна II». Видимо, с них сняли брезентовый верх.
Коулман огляделся. Здесь не было никого, кроме группки из трех-четырех молоденьких итальянцев, ежившихся в своих куртках близ кассовой будки вапоретто в двадцати ярдах от них. Рей понял, что она закрыта, и обвел взглядом лагуну – не идет ли вапоретто, но ни одного не увидел. Его часы показывали двадцать минут второго.
– Черт бы подрал этого Коррадо. Наверно, отправился домой, – пробормотал Коулман. – Ну и бог с ним. Нам он все равно не нужен.
Коулман остановился в конце причала и неуклюже спустился по короткой лесенке на борт, в пространство на корме.
Он собирался сесть за штурвал. Рей тут же отпрянул и попытался найти предлог, чтобы не ехать, но, осознав сложность и абсурдность ситуации, в которой ему приходится искать спасения, он весело улыбнулся, и ему стало все равно.
– Вы хотите вести катер? – спросил он у Коулмана.
– Конечно. Я весь день его водил. Коррадо появляется просто так, чтобы поприсутствовать. Живет где-то на Лидо. Но я не знаю где. – Коулман выудил из кармана ключи. – Садись.
«Я смогу дать ему отпор», – подумал Рей. Второй раз Коулман уже не застанет его врасплох. А если попытается, то он ему с удовольствием вмажет. Это по меньшей мере. А то и вырубит его. Как бы то ни было, отступить сейчас было бы вопиющей трусостью. Поводом для торжества Коулмана. Рей спустился на борт. Низкие медные перила опоясывали корму, и на катере имелась закрытая рубка.
Коулман вошел в рубку, завел мотор и осторожно сдал назад. Потом развернул судно, и они стали набирать скорость. Мотор ревел немилосердно. Рей поднял воротник пальто и застегнул верхнюю пуговицу.
– Я держу курс на канал Джудекка! Высажу тебя где-нибудь на Дзаттере! – прокричал ему Коулман.
– Скьявони меня устроит! – крикнул в ответ Рей.
Он сидел на низеньком сиденье на корме. Транспорт был быстрым, это точно, вот только холод пробирал. Рей хотел войти в рубку, чтобы укрыться от ветра, и в этот момент Коулман оторвался от штурвала и шагнул навстречу ему.
– Заблокировал руль! – объяснил Коулман, показывая большим пальцем за спину, в сторону мотора.
Рей кивнул, держась за верх двери, чтобы не потерять равновесия. Катер подпрыгивал на волнах. Тут и там торчали буи, кроме того, в любой момент могли появиться другие суда, и Рей подумал, что блокировать систему управления небезопасно. Он встревоженно посмотрел вперед, но не увидел ничего между катером и мигающими огоньками большой Венеции. Коулман наклонился и повернулся боком к Рею, чтобы прикурить погасшую сигару. Рей снова двинулся в рубку, а Коулман пошел ему навстречу, и Рею пришлось отступить назад, но он продолжал держаться рукой за крышу рубки. И тут Коулман, зажав сигару зубами, согнулся пополам и изо всех сил ударил Рея головой в живот. Рей упал спиной на планшир, верхняя половина его тела перевесилась через борт, но правой рукой он успел зацепиться за хлипкие медные перила. Коулман ударил его кулаком в лицо и пнул ногой в грудь. Правая рука Рея неловко изогнулась, пальцы разжались, и всей своей тяжестью он рухнул за борт.
Падение спиной вперед длилось лишь мгновение, потом Рей оказался в воде и стал тонуть. Когда он с трудом вынырнул на поверхность, катер был уже далеко, звук его мотора едва проникал сквозь залитые водой уши. Туфли и пальто, промокшие насквозь, тянули Рея на дно. Холод пробирал до костей, и он уже чувствовал приближающееся онемение. Он выругал себя за глупость. «Получай, что заслужил, идиот!» Но, повинуясь животному инстинкту, старался держаться на плаву, чтобы дышать. Он попытался скинуть туфлю, однако понял, что для этого нужно погрузиться с головой, и сосредоточился на том, чтобы остаться на поверхности, увидеть катер, остановить его. Вода была невыносимо ледяной, словно само море встало на сторону Коулмана. Катеров нигде не было видно. Венеция казалась дальше, чем с борта, но Рей знал: Лидо совсем далеко. Одно его ухо – хлюп-хлюп – прочистилось, и тогда он услышал слабый звон колокола. Колокола на буе. Несколько секунд он не мог определить направление – или увидеть огни, если они были на буе, – но решил, что звук доносится слева, в противоположной стороне от Венеции, и поплыл туда. Его барахтанье лишь с трудом можно было назвать плаванием – просто судорожные рывки ног, рук и тела, да и те он делал с опаской, боясь потерять силы. Он был неплохим пловцом, всего лишь неплохим, а в ледяной воде стал пловцом никуда не годным. Ему пришла в голову суровая мысль: вероятно, это конец.
– Помогите! – закричал он. А потом по-итальянски, теряя драгоценное дыхание: – Aiuto!
Звук колокола стал громче, но силы уходили быстрее, чем приближался звон. Рей позволил себе отдохнуть, опасаясь судороги. Он чувствовал спазм в левой голени, но ногой все еще мог двигать. Потом он увидел буй, светло-серый шар, ближе, чем он смел надеяться. Света на буе не было. Ветром уносило звук прочь от него, и Рей понадеялся, что ветер гонит волну в эту сторону. Теперь Рей старался только держаться на плаву, понемногу продвигаясь вперед.
Буй торчал застывшей каплей, наполовину ушедшей под воду. На нем не было никаких поручней, а верхушка – ряд металлических стержней, ограждающих колокол, – находилась слишком высоко над водой, чтобы дотянуться. Рей прикоснулся к бую кончиками пальцев и наконец ладонью ощутил его мощное скользкое тело. У него уходило немало сил, чтобы держаться за буй, обхватив его двумя руками, но духом он воспрял. «Буй предупреждает суда, что нужно держаться подальше от него», – подумал Рей и почувствовал в этом мрачный юмор. Он попытался нашарить ногами какую-нибудь опору, но так ничего и не нащупал. Он находился в воде по шею. Когда он поднял руки, от его пальцев до металлических стержней оставалось двенадцать дюймов. Одной рукой – другая легонько упиралась в наклонную поверхность буя – он ослабил на себе галстук, снял его и постарался набросить на один из стержней. Они стояли почти вертикально, но чуть с наклоном наружу. Рей попытался сделать бросок с той стороны, где ему помогал ветер. С четвертой или пятой попытки он закинул галстук на стержень и принялся терпеливо подталкивать вверх конец, который держал в руке. Когда оба конца выровнялись, он подпрыгнул и вцепился в них. Осторожно перенес свой вес на галстук, стараясь оставаться в воде, потом попытался ухватиться за стержень и промахнулся, отпустил галстук, чтобы не порвать его, и ушел под воду. С трудом выплыл, отдохнул несколько секунд, восстановил дыхание и попробовал еще раз. Упираясь коленями в буй и понемногу подтягиваясь, он снова рванулся к стержню и на сей раз уцепился за него. Он вскарабкался на буй, а обеими руками обхватил стержень.
Сейчас все зависело от его мышечной силы: как долго он сумеет продержаться, прежде чем потеряет сознание, или замерзнет, или уснет, или с ним случится еще что-нибудь. Но теперь, по крайней мере, он выбрался из воды, и к тому же в таком положении у него увеличивались шансы увидеть приближающееся судно.
Вскоре Рей заметил одно в четверти мили от буя – вроде бы грузовую баржу с мотором на корме.
– Aiuto! – закричал он. – Soccorso![18] Soccorso!
Баржа не изменила курса.
Он закричал снова. Но было ясно: на судне его не слышат.
Рей почувствовал разочарование, понимая, что судьба не благоволит к человеку дважды. Им овладело странное ощущение, будто его это особо и не волнует, во всяком случае не так, как пять минут назад, когда он находился в воде. Но он понимал: угроза его жизни ничуть не уменьшилась. Идея снять пальто и привязать им себя к бую была слишком сложной в осуществлении, и Рей отказался от нее. Но движение баржи мимо него казалось вопиющим пренебрежением, бесстыдным (потому что у баржи не было ни малейшей потребности испытывать стыд) отрицанием его права на жизнь. На несколько секунд он погрузился в сонливое состояние, наклонил голову против ветра, но тем не менее еще крепче ухватился за стержень. Боль в ушах от холода стала сильнее, а позвякивание колокола – глуше.
Рей поднял голову и снова огляделся, увидел вдали слева какой-то мелькающий свет, который затем исчез. Но Рей не сводил глаз с того места, и свет появился снова.
Он собрался с силами и закричал:
– Эй, там!
Ответа не было, но не раздавался и звук мотора, что повышало шансы быть услышанным. Или это просто буй с фонарем вместо колокола? Далеко позади этого пятнышка света что-то похожее на вапоретто двигалось в направлении Лидо, но надежда докричаться до него была не больше, чем если бы оно находилось на расстоянии в миллион миль.
– Эй, там! Soccorso! – закричал Рей в сторону огонька, который – теперь это было несомненно – все же двигался.
Темный буй Рея раскачивался и звонил, отгоняя проходящие суда. Трудно было сказать, в какую сторону движется свет – к Рею или наискось от него.
– Soccorso!
Его горло саднило от холода и соленой воды.
– Ah-ool! – донесся до него голос со стороны пятнышка света. Крик гондольера. – Тут кто-то есть?
Рей не знал, как по-итальянски «буй».
– Колокол! Sulla campana! Veni, per favore![19]
– La campana! – раздался твердый, ободряющий отклик.
Рей понял, что спасен. Его руки внезапно совсем ослабели. Гондольер греб к нему. Это могло продолжаться еще добрых десять минут. Рей не хотел смотреть на его медленное приближение и уронил голову на грудь.
– Ah-ool! – Крик звучал почти автоматически, естественно, как кошачье мяуканье, крик совы, ржание коня.
Рей услышал всплеск, словно гондольер сделал неудачный гребок или по его веслу ударила волна.
– Qua[20], – произнес Рей слабеющим, хриплым голосом.
– Vengo[21], vengo, – ответил низкий голос совсем рядом.
Рей взглянул туда и увидел за носовым фонарем человека, он стоял на корме слегка покачивающейся гондолы и греб.
– Ай-ай!.. Что случилось? Выпали из лодки?
Человек говорил на диалекте, и Рей едва его понимал.
– Меня столкнули.
Именно это Рей и собирался сказать: его в шутку столкнул приятель. Но у него не было сил говорить. Неуверенной ногой он нащупал борт гондолы и отпустил стержень. Сильные руки итальянца не дали ему упасть за борт и втащили в лодку. Рей беспомощно свернулся калачиком на дне гондолы. Ощущать ее жесткие ребра было так же приятно, как твердую землю.
