Патриция Хайсмит
Талантливый мистер Рипли
3
– Привет, Том, дружище! – произнес мистер Гринлиф голосом, предвещавшим несколько бокалов мартини, отличный ужин и ночлег на тот случай, если гость притомится настолько, что не сможет идти домой. – Эмили, это Том Рипли!
– Рада вас видеть! – тепло сказала Эмили.
– Добрый вечер, миссис Гринлиф.
Она почти оправдала его ожидания – довольно высокая, стройная блондинка, державшаяся весьма строго и вместе с тем такая же непосредственная и доброжелательная, как и мистер Гринлиф. Да, он раньше бывал здесь с Дикки.
– Мистер Рипли занимается страховым бизнесом, – объявил мистер Гринлиф, и Том подумал, что хозяин либо уже выпил, либо очень нервничает. Накануне вечером Том довольно подробно рассказал ему о рекламном агентстве, в котором служит.
– Работа не очень-то интересная, – скромно сказал он миссис Гринлиф.
В комнату вошла служанка с подносом мартини и закусками.
– Мистер Рипли уже бывал здесь, – сказал мистер Гринлиф. – Он заходил сюда с Ричардом.
– Вот как? Мне кажется, мы раньше не встречались, – улыбнулась она. – Вы из Нью-Йорка?
– Нет, из Бостона, – ответил Том. Это была правда.
Спустя полчаса – как раз вовремя, отметил про себя Том, потому что Гринлифы все подливали и подливали ему мартини, – они перешли из гостиной в столовую, где был накрыт стол на троих со свечами, громадными темно-синими салфетками и заливным из целой курицы. Но сначала подали céleri rémoulade.[1] Тому это блюдо очень понравилось. Он так и сказал.
– И Ричарду оно нравится! – сказала миссис Гринлиф. – Ему всегда нравилось, как его готовит наша кухарка. Жаль, вы не сможете отвезти ему немного.
– Может, в носки положить? – улыбнувшись, сказал Том, и миссис Гринлиф рассмеялась.
Она уже успела попросить его передать Ричарду черные шерстяные носки от «Братьев Брукс» – Ричард носил только такие.
Беседа была скучная, но ужин роскошный. Отвечая на вопрос миссис Гринлиф, Том рассказал ей, что служит в рекламной фирме, которая называется «Ротенберг, Флеминг и Бартер». Когда речь снова зашла об этой фирме, он умышленно назвал ее «Реддингтон, Флеминг и Паркер». Миссис Гринлиф, кажется, не заметила разницы. Оказавшись после обеда наедине с мистером Гринлифом в гостиной, Том еще раз повторил это название.
– Вы учились в школе в Бостоне? – спросил мистер Гринлиф.
– Нет, сэр. Какое-то время я учился в Принстоне, потом перебрался к другой тетушке в Денвер и посещал там колледж.
Том помолчал, ожидая, что мистер Гринлиф спросит его что-нибудь насчет Принстона, но тот не спросил. Том мог бы поговорить о методике преподавания истории, об университетских ограничениях, о том, какая обстановка царит на танцах во время уик-эндов, о политических симпатиях студенчества, о чем угодно. Прошлым летом Том дружил со студентом предпоследнего курса из Принстона, а тот только о Принстоне и говорил. Тому ничего не оставалось, как выкачивать из него все новые и новые сведения. Он словно предвидел, что когда-нибудь ему все это пригодится. Том рассказал Гринлифам, что воспитывался у тетушки Дотти в Бостоне. Когда ему исполнилось шестнадцать, она отвезла его в Денвер, где он и закончил школу, а у тетушки Би в Денвере снимал комнату молодой человек, студент университета штата Колорадо, которого звали Дон Мизелл. Тому казалось, что он и про этот университет все знает.
– Специализировались в чем-то конкретно? – спросил мистер Гринлиф.
– Разрывался между бухгалтерией и сочинениями по литературе, – с улыбкой ответил Том, зная, что ответ такой скучный, что вряд ли кому-то придет в голову продолжать эту тему.
Миссис Гринлиф принесла альбом, Том подсел к ней на диван и стал рассматривать фотографии. Вот Ричард сделал первый шаг, вот он на отвратительной цветной фотографии во всю страницу в одежде и позе «Голубого мальчика»,[2] с длинными светлыми кудряшками. Тому фотографии были неинтересны, пока Ричарду не исполнилось лет шестнадцать и он не стал длинноногим стройным юношей с почти прямыми волосами. На взгляд Тома, между шестнадцатью годами и двадцатью тремя или четырьмя, когда были сделаны последние фотографии, Ричард почти не изменился. Том с удивлением отметил, что и его светлая, простодушная улыбка осталась прежней. На фотографиях Ричард не выглядел слишком умным, или же ему казалось, что лучше всего он выглядит, когда у него рот до ушей, что опять же не говорило о большом уме.
– А эти я еще не успела приклеить, – сказала миссис Гринлиф, протягивая ему пачку фотографий. – Сняты в Европе.
Эти фотографии были поинтереснее: Дикки в Париже, в помещении, похожем на кафе, Дикки на пляже. На некоторых снимках он хмурился.
– А это, кстати, Монджибелло, – сказала миссис Гринлиф, показывая фотографию, где Дикки тащил по песку лодку с веслами. На заднем плане возвышались скалистые горы, вдоль берега выстроились белые домики. – А девушка – единственная там американка.
– Мардж Шервуд, – сказал мистер Гринлиф. Он расположился напротив, но, вытянув шею, внимательно следил за показом фотографий.
Девушка в купальнике сидела на пляже, обхватив руками колени. Цветущий вид, невинный взгляд, короткие светлые волосы взъерошены – просто милашка. В пачке была удачная фотография Ричарда, сидевшего на парапете террасы. Он улыбался, но это была уже не та улыбка. На европейских снимках Ричард выглядел более уверенным.
Том заметил, что миссис Гринлиф не поднимает глаз от ковра, лежавшего перед ней на полу. Он вспомнил, как за столом она сказала: «Лучше бы я не слышала про эту Европу!» – а мистер Гринлиф при этом встревоженно на нее взглянул, после чего она улыбнулась ему, будто такие сцены уже происходили раньше. Том увидел в ее глазах слезы. Мистер Гринлиф поднялся и подошел к ней.
– Миссис Гринлиф, – ласково произнес Том, – хочу, чтобы вы знали: я сделаю все, что смогу, чтобы Дикки вернулся домой.
– Помоги вам Господь, Том. – Она сжала его руку.
– А тебе не пора спать, Эмили? – спросил мистер Гринлиф, склонившись над ней.
Миссис Гринлиф поднялась, то же самое сделал и Том.
– Надеюсь, до отъезда вы нас еще навестите, Том, – сказала она. – После того как Ричард уехал, у нас редко бывают молодые люди. А мне их так не хватает.
– С удовольствием приду, – отвечал Том.
Мистер Гринлиф вышел вместе с ней из комнаты. Том остался стоять, опустив руки по швам и подняв подбородок. Он увидел себя в большом зеркале на стене: все тот же самоуверенный молодой человек, – и быстро отвернулся. Он все правильно делает и ведет себя правильно. И все же что-то не давало ему покоя. Когда он только что сказал миссис Гринлиф: «Я сделаю все, что смогу»… да, он от души это сказал. И обманывать никого не собирался.
Он почувствовал, что покрывается потом, и постарался расслабиться. Что его так беспокоит? Он ведь отлично себя чувствовал весь вечер! Когда он рассказывал о тетушке Дотти…
Том посмотрел на дверь, но дверь не открывалась. Впервые за вечер он почувствовал себя не в своей тарелке. Ему стало не по себе, будто он солгал, а ведь на самом деле только это и было правдой из всего, что он сказал: «Мои родители умерли, когда я был совсем маленьким. Меня воспитала тетушка в Бостоне».
В комнату вошел мистер Гринлиф. Казалось, он был взволнован. Том сощурился, внезапно почувствовав, что боится его. У него появилось желание первым перейти в нападение, прежде чем нападут на него.
– А не отведать ли нам коньяку? – спросил мистер Гринлиф, открывая шкафчик возле камина.
«Как в кино», – подумал Том. Через минуту мистер Гринлиф или кто-то другой воскликнет: «Отлично, снято!» – и он снова очутится «У Рауля» с джином и тоником. Нет, в «Зеленой клетке».
– Думаете, хватит? – спросил мистер Гринлиф. – Как душе угодно.
Том едва заметно кивнул. Мистер Гринлиф с минуту раздумывал, потом налил обоим коньяку.
Тома охватил холодный страх. Он вспомнил о происшествии, приключившемся в аптеке на прошлой неделе. Хотя все уже давно кончилось и он, в общем-то, ничуть не боится, по крайней мере сейчас… На Второй авеню есть аптека; номер ее телефона он давал людям, которые во что бы то ни стало хотели ему перезвонить по поводу своих подоходных налогов. Он говорил, что это телефон филиала и застать его там можно с половины четвертого до четырех по средам и пятницам. В это время Том держался поближе к телефонной будке, установленной в аптеке, и ждал, когда раздастся звонок. Когда он крутился вокруг будки во второй раз, кто-то из продавцов подозрительно посмотрел на него. Том сказал, что ждет звонка от подружки. В прошлую пятницу он снял трубку, и мужской голос произнес: «По-моему, тебе должно быть ясно, что к чему. Мы знаем, где ты живешь, и если ты очень хочешь, чтобы мы к тебе пришли… У тебя есть что-то для нас, но и мы для тебя кое-что припасли». Голос настойчивый и вместе с тем неуловимый. Том подумал даже, что это шутка, и не нашелся, что ответить. Потом прозвучало: «Слушай-ка, да мы прямо сейчас к тебе явимся. Домой».
Том вышел из будки: ноги казались ватными. Продавец смотрел на него, широко раскрыв глаза; в них застыл ужас. Ситуация тотчас разъяснилась: в аптеке приторговывали наркотиками и продавец решил, что Том – полицейский и пришел изымать у него товар. Том, нервно посмеиваясь, вышел из аптеки и побрел пошатываясь, потому что ноги от страха его не слушались.
– Думаете о Европе? – услышал он голос мистера Гринлифа.
Том взял протянутый ему бокал.
– Да, – ответил он.
– Уверен, что поездка вам понравится. Дай бог, и на Ричарда вы повлияете. Кстати, Эмили вы пришлись по душе. Она мне сама только что это сказала, я ее не спрашивал. – Мистер Гринлиф стиснул бокал двумя руками. – У моей жены лейкемия, Том.
– Это ведь очень серьезно?
– Да. Вряд ли она проживет больше года.
– Мне очень жаль, – сказал Том.
Мистер Гринлиф достал из кармана лист бумаги.
– Вот пароходное расписание. Быстрее всего добираться обычным маршрутом на Шербур, да так и интереснее. Оттуда доедете до Парижа поездом, согласованным с пароходным расписанием, а там пересядете на ночной поезд, который доставит вас через Альпы в Рим и Неаполь.
– Я так и сделаю.
Том ощутил легкое возбуждение.
– Из Неаполя доберетесь на автобусе до деревни, где живет Ричард. Я напишу ему про вас, но не скажу, что вы мой посланник, – улыбнувшись, прибавил он. – Сообщу только, что мы встречались. Ричард должен вас где-нибудь разместить, но если это почему-либо ему не удастся, там есть гостиницы. Надеюсь, вы с ним поладите. Что касается денег… – Мистер Гринлиф улыбнулся по-отцовски. – Я дам вам шестьсот долларов чеками, не считая расходов на дорогу. Вас это устроит? Шестьсот долларов вам хватит, чтобы прожить два месяца, а если вам понадобится еще, телеграфируйте мне, мой мальчик. По-моему, вы не из тех молодых людей, которые швыряют деньги на ветер.
– Этого вполне достаточно, сэр.
От коньяка мистер Гринлиф заметно ожил и повеселел, а Том все больше замыкался в себе и мрачнел. Ему хотелось быстрее покинуть эту квартиру, но еще больше – съездить в Европу и заслужить одобрение мистера Гринлифа. Когда он сидел на диване, им овладела такая же тоска, как и тогда в баре; оттого что атмосферу бара он сменил на домашнюю обстановку, перемены в его настроении не произошло. Том несколько раз поднимался с бокалом в руке, подходил к камину и возвращался обратно. Глядя на свое отражение в зеркале, он видел, что губы его плотно сжаты.
Мистер Гринлиф между тем рассказывал о том, как они с Ричардом ездили в Париж, когда Ричарду было десять лет. Ничего интересного Том не услышал. Если в ближайшие десять дней будут неприятности с полицией, думал он, мистер Гринлиф сможет приютить его. Он скажет, что пришлось срочно сдать квартиру или что-нибудь в этом роде, и спрячется здесь. Том чувствовал, что ему просто физически нехорошо.
– Мне, пожалуй, пора, мистер Гринлиф.
– Уже? Но я еще не показал вам… ну да ладно. В другой раз.
Тому, конечно же, надо было спросить: «Не показали чего?» – и набраться терпения, пока ему будут что-то там показывать, но он не смог задать этот вопрос.
– Разумеется, мне бы хотелось, чтобы вы побывали на верфи, – бодрым голосом проговорил мистер Гринлиф. – Когда бы вы могли выбраться? Только в обед, наверное? По-моему, вам нужно обязательно там побывать, чтобы рассказать Ричарду, какая у нас нынче верфь.
– Да… в обед я, пожалуй бы, смог.
– Позвоните мне в любой день, Том. У вас есть моя карточка с номером домашнего телефона. Если позвоните за полчаса, я пришлю за вами человека на машине. На ходу что-нибудь перекусим, а потом он отвезет вас назад.
– Я позвоню, – сказал Том.
Он боялся, что его стошнит, если он пробудет еще минуту в этом тускло освещенном помещении. Мистер Гринлиф беззаботно переключился на другую тему и спросил у Тома, читал ли он такую-то книгу Генри Джеймса.
– Мне жаль, сэр, но не читал, эту точно нет, – ответил Том.
– Ладно, это не важно, – улыбнулся мистер Гринлиф.
Они пожали друг другу руки – рукопожатие мистера Гринлифа было долгим и крепким, – и наконец все было кончено. Но и спускаясь в лифте, Том видел на своем отраженном в зеркале лице страдание и страх. Он в изнеможении забился в угол кабины, он знал только одно: как только лифт доберется до первого этажа, он выскочит на улицу и побежит не останавливаясь домой.
4
День проходил за днем, атмосфера в городе становилась все более странной. Казалось, что-то ушло из Нью-Йорка – то ли его реальность, то ли смысл – и город, будто специально для Тома, устраивал шоу, грандиозное шоу с автобусами, такси, торопливо шагающими по тротуарам прохожими, телевизионными представлениями во всех барах на Третьей авеню, светящимися среди бела дня рекламами кинофильмов и звуковыми эффектами, создаваемыми тысячами автомобильных гудков и бессмысленных голосов людей. Наверное, когда пароход отчалит от пирса в субботу, Нью-Йорк мигом рухнет, как декорации на сцене.
А может, он просто боится. Он ненавидел воду. До сих пор Том почти не путешествовал морем, если не считать того раза, когда плыл из Нью-Йорка в Новый Орлеан и обратно, но тогда он работал на судне, перевозящем бананы, и почти не выходил на палубу, так что и не успел толком почувствовать, что плыл по воде. На палубу он выходил всего несколько раз. Увидев воду, он испугался, потом его чуть не стошнило, и он старался больше не покидать трюм, где ему было лучше, хотя все считали иначе. Его родители утонули в Бостонской бухте, и Тому казалось, что здесь есть какая-то связь, потому что, сколько он себя помнил, он всегда боялся воды, а плавать так и не научился. Ему становилось не по себе при мысли о том, что не пройдет и недели, как под ним будет вода глубиною в несколько миль, и бо́льшую часть времени ему придется смотреть на нее, поскольку пассажиры на океанских лайнерах в основном проводят время на палубе. Том понимал, что когда тебя тошнит – это не очень-то культурно. Он никогда не страдал морской болезнью, но в последние дни несколько раз был близок к тому, что его чуть не стошнило при одной лишь мысли о плавании в Шербур.
Бобу Деланси он сказал, что через неделю переезжает, но не сказал куда. Да Бобу это и неинтересно. В доме на Пятьдесят первой улице они виделись нечасто. Том сходил к Марку Прайминджеру на Сорок пятой улице – ключи от дома у него еще были, – чтобы забрать кое-какие вещи, и отправился туда в такой час, когда Марка не должно было быть дома, а тут Марк явился со своим новым соседом, Джоулом, тощим некрасивым парнем, работавшим в каком-то издательстве, и Марк выдал в своем стиле, чтобы покрасоваться перед Джоулом: «Разумеется, делай что хочешь», а ведь не будь там Джоула, Марк набросился бы на него со словами, к которым даже португальские матросы не часто прибегают. Марк (при рождении – подумать только! – его назвали Марселлусом) был препротивным типом. У него водились деньжата, и его хобби было вызволять молодых людей из временных финансовых затруднений. Разыгрывая роль покровителя, он позволял им жить в своем двухэтажном доме с тремя спальнями и развлекался тем, что говорил им, что там можно делать, а чего нельзя, советовал, как жить, где работать, – да от таких советов просто тошнит. Том жил там три месяца, причем половину этого времени Марк находился во Флориде, и он был предоставлен самому себе, но, вернувшись, Марк поднял жуткий скандал из-за того, что разбилось несколько стекляшек, – он снова вошел в роль покровителя, этакого строгого отца. Том разозлился и, решив постоять за себя, отвечал ему в том же тоне. После чего Марк вышвырнул его, взяв шестьдесят три доллара за разбитые стекляшки. Старый жмот! Быть бы ему старой девой, думал Том, и заправлять в женском лицее. Том горько жалел, что Марк Прайминджер вообще ему на глаза попался, и чем быстрее он забудет глупые свинячьи глазки Марка, его квадратный подбородок, безобразные руки с нанизанными на пальцы безвкусными кольцами (требуя от окружавших то того, то другого, он имел обыкновение размахивать руками), тем лучше.
Из всех своих приятелей он одной только Клио хотел рассказать о поездке в Европу. В четверг, накануне отплытия, Том к ней и отправился. Клио Добелл была стройной темноволосой девушкой, которой можно было дать от двадцати трех до тридцати лет, – Том так толком и не знал, сколько ей. Она жила с родителями на Грейси-сквер и немножко рисовала – ну очень немножко, покрывая рисунками кусочки слоновой кости размером с почтовую марку, так что рассматривать нарисованное приходилось с помощью увеличительного стекла. Клио и сама пользовалась увеличительным стеклом, когда рисовала. «Ты только подумай, как это удобно: все мои картины можно носить в коробке для сигар! Другим художникам, чтобы развесить свои холсты, сколько нужно стен!» – говорила Клио. У нее была комната с маленькой ванной и кухней в дальнем конце родительской квартиры, там было довольно темно, потому что окна выходили в небольшой двор, где рос заслонявший свет китайский ясень. У Клио в комнате были включены светильники, горевшие тускло: в какое время дня ни придешь, там царил полуночный мрак. На Клио всегда, кроме того вечера, когда он с ней познакомился, были облегающие слаксы разных цветов и веселенькие полосатые шелковые рубашки. Они понравились друг другу с первой встречи, и уже назавтра Клио пригласила его к себе домой на ужин. Клио то и дело приглашала его домой, и как-то само собой подразумевалось, что сам он не будет приглашать ее ни на ужин, ни в театр и не станет делать с ней ничего такого, что обыкновенно ожидают от молодых людей. Приходя к ней на ужин или на коктейль, он не приносил ей ни цветов, ни книг, ни сладостей – этого от него и не ждали, – но иногда дарил ей какой-нибудь маленький подарок, потому что ей это очень нравилось. Клио была единственным человеком, которому он мог рассказать, что едет в Европу и почему туда едет. И он рассказал.
Клио пришла в восхищение. Том этого ожидал. На ее продолговатом бледном лице раздвинулись накрашенные губы, она хлопнула себя по затянутым в вельвет бедрам и воскликнула:
– Томми! Как это… как это замечательно! Как в пьесе Шекспира!
Том и сам так думал. Он ждал, что именно это кто-то ему и скажет.
Клио суетилась вокруг него весь вечер, спрашивая, все ли у него есть для поездки, взял ли он бумажные носовые платки, таблетки от простуды, шерстяные носки – ведь в Европе осенью начинаются дожди, – сделал ли прививки. Том ответил, что к путешествию готов.
– Только не приходи меня провожать, Клио. Не хочу, чтобы меня провожали.
– Конечно нет! – сказала Клио. Она прекрасно его понимала. – Ах, Томми, это так здорово! Напишешь мне, как там у тебя с Дикки? Ты единственный из моих знакомых, который едет в Европу по делам.
Том рассказал ей о своем посещении верфи мистера Гринлифа на Лонг-Айленде. На мили тянулись столы с оборудованием, на которых изготавливали сверкающие металлические части, полировали и покрывали лаком деревянные панели, в сухих доках находились лодочные каркасы всех размеров. Он поразил ее знанием терминов, заимствованных у мистера Гринлифа, – комингс, бархоут, кильсон, острая скула. Рассказал о том, как ужинал у мистера Гринлифа во второй раз и как ему подарили наручные часы. Он показал Клио часы – не то чтобы безумно дорогие, но именно такие Том и сам бы себе купил: обыкновенный белый циферблат с тонкими черными римскими цифрами, в простом золотом футляре, с ремешком из крокодиловой кожи.
– А все потому, что несколько дней назад я обмолвился, что у меня нет часов, – сказал Том. – Он относится ко мне как к сыну.
Об этом он тоже мог сказать только Клио.
Клио вздохнула.
– Везет вам, мужчинам! С девушками такого никогда не случается. Мужчины такие свободные!
Том улыбнулся. Ему-то казалось, что все как раз наоборот.
– Не у тебя ли там отбивные подгорели?
Клио вскрикнула и выбежала из комнаты.
После ужина она показала ему пять-шесть своих последних работ – два романтических портрета молодого человека в белой рубашке с расстегнутым воротом, которого оба они знали, три воображаемых пейзажа, похожих на джунгли, хотя на самом деле это был вид из окна на китайский ясень. Том подумал, что шерсть обезьянок выписана просто удивительно. У Клио было несколько кисточек всего с одним волоском, причем бывали волоски довольно грубые, а бывали тончайшие. Они выпили почти две бутылки медока[3] из родительских запасов, и Тому так захотелось спать, что он готов был всю ночь провести на полу, – они часто лежали рядом на двух больших медвежьих шкурах перед камином. Помимо всего прочего, ему нравилось в Клио то, что она не позволяла приставать к ней, да он и не приставал. Без четверти двенадцать Том заставил себя подняться.
– Я тебя больше не увижу? – печально спросила она у дверей.
– Вернусь месяца через полтора, – ответил Том, хотя сам так вовсе не думал. Неожиданно он наклонился к ней и запечатлел крепкий братский поцелуй на ее щеке цвета слоновой кости. – Я буду скучать по тебе, Клио.
Она стиснула ему плечо; еще ни разу, сколько он помнил, она не прикасалась к нему.
– Я тоже, – сказала она.
На следующий день по поручению миссис Гринлиф он отправился к «Братьям Брукс», чтобы купить дюжину черных шерстяных носков и халат. Насчет цвета халата миссис Гринлиф ничего не сказала, положившись на его вкус. Том выбрал фланелевый халат каштанового цвета с темно-синим поясом и лацканами. По мнению Тома, в наличии имелись халаты и получше, но ему показалось, что именно такой выбрал бы Ричард и что Ричард будет им доволен. Он попросил выписать Гринлифам счет за носки и халат. То́му очень понравилась льняная спортивная рубашка с деревянными пуговицами; ее тоже можно было вписать в счет Гринлифов, но он не стал этого делать, а купил за свои деньги.
