Пол Бенджамин Остер
Нью-йоркская трилогия
13
Поскольку теперь Куин потерял всякий интерес к тому, что с ним происходит, его нисколько не удивило, что подъезд дома на 69-й стрит открывается без ключа. Не удивило его и то, что квартира Стилменов на девятом этаже в конце коридора тоже оказалась не заперта. В квартире было пусто, однако и в этом он не нашел ничего неожиданного. Мало того что в квартире не было людей, в ней не было и вещей. Каждая комната как две капли воды походила на остальные: деревянный пол, четыре белые стены. На Куина, впрочем, это не произвело никакого впечатления. Он так устал, что ему хотелось только одного: поскорее закрыть глаза.
Он вошел в самую дальнюю и самую маленькую – десять футов на шесть – комнату. Единственное окно забрано было проволочной сеткой и выходило в вентиляционную шахту, отчего эта комната казалась темнее всех прочих. Куин увидел еще одну дверь, которая вела в крошечный чулан без окон, с унитазом и умывальником. Он положил красную тетрадь на пол, достал из кармана авторучку глухонемого и бросил ее на тетрадь. Затем снял часы и спрятал их в карман. Разделся, открыл окно и одну за другой побросал все свои вещи в вентиляционную шахту: сначала правый ботинок, потом левый ботинок; один носок, затем другой носок; рубашку, пиджак, трусы, брюки. Куин даже не выглянул в окно посмотреть, как вещи падают и куда упали; он закрыл окно, улегся на пол и заснул.
Когда Куин проснулся, комната была погружена во мрак. Сколько времени прошло, он не знал; то ли был вечер того самого дня, то ли следующего. А может, подумал он, это только в комнате темно, а за окном белый день. Куин решил было встать и подойти к окну, но потом раздумал: какая, собственно, разница, день сейчас или ночь. Если вечер еще не наступил, значит, наступит позже. Произойдет это непременно, независимо от того, выглянет он в окно или нет. С другой стороны, даже если здесь, в Нью-Йорке, ночь, где-то в другом месте все равно светит солнце. В Китае, к примеру, солнце сейчас в зените, и крестьяне на рисовых полях обливаются потом. Ночь и день – понятия относительные. В каждый отдельно взятый момент всегда есть и день, и ночь – мы же не знаем об этом по той простой причине, что в двух местах одновременно находиться не можем.
Поначалу Куин раздумывал, не пойти ли в другую комнату, но потом счел, что ему неплохо и здесь. Помещение он выбрал вполне удобное, было приятно лежать на спине и смотреть в потолок – верней сказать, на то, что было бы потолком, если б он его видел. Не хватало ему только одного – неба, ведь под открытым небом он провел столько дней и ночей. Сейчас же он находился под крышей, и, какую бы комнату ни выбрал, небо оставалось для него недоступным, недосягаемым.
Куин решил, что проживет здесь, сколько сможет. Пить будет из крана в чулане и от жажды не умрет. Со временем, правда, он почувствует голод, но столько недель пришлось довольствоваться малым, что в запасе у него есть, как минимум, несколько дней. И он решил пока о еде не думать. Какой смысл волноваться, беспокоиться о том, что не имеет ровным счетом никакого значения?
Куин попытался припомнить, как он жил до начала этой истории. Это было нелегко – прошлая жизнь представлялась ему бесконечно далекой. Он вспомнил книги, которые писал под псевдонимом «Уильям Уилсон». Как странно, что он этим занимался. Зачем? В глубине души он понимал: Макс Уорк мертв. Он умер где-то в перерыве между расследованиями, и Куину было его почему-то совсем не жалко. Все это теперь не имело никакого значения. Он вспомнил, как сидел за своим письменным столом и исписывал страницу за страницей. Вспомнил человека, который был его литературным агентом, вот только имя агента вылетело у него из головы. Столько всего куда-то проваливалось – за всем и не уследишь. Куину захотелось вспомнить основной состав «Метрополитенс», одного игрока за другим, однако память отказывала ему и тут. Инфилда, с трудом припомнил он, звали Муки Уилсон; это был подающий надежды молодой игрок, настоящее его имя – Уильям Уилсон. Нет, не то… Несколько секунд Куин мучительно соображал, что же, а потом плюнул. Уильямы Уилсоны нейтрализовали друг друга – и пусть! Куин распрощался с ними. В этом сезоне «Метрополитенс» опять займет последнее место, и хуже от этого никому не будет.
Когда он проснулся в следующий раз, в комнате ярко светило солнце. Рядом с ним на полу стоял поднос с едой, пахло жареным мясом. Куин отнесся к этому спокойно. Не удивился и не рассердился. Да, сказал он себе, мне принесли поесть – что тут такого? Ему даже не пришло в голову выйти из комнаты и пройтись по квартире, чтобы понять, что же произошло. Вместо этого он внимательно изучил расставленную на подносе еду и обнаружил, помимо двух здоровенных кусков говядины, семь небольших жареных картофелин, порцию спаржи, свежую булку, салат, графин с красным вином и десерт – нарезанный тонкими ломтиками сыр и грушу. На подносе лежала белоснежная салфетка, столовые приборы были из старинного серебра. Куин съел все, а может, только половину: больше не осилил.
После еды он начал писать в красной тетради и писал до тех пор, пока в комнате вновь не стемнело. На потолке была маленькая лампочка, от которой по стене спускался к двери провод, однако пользоваться электричеством Куину почему-то не хотелось. Вскоре он уснул и, проснувшись, обнаружил, что комната опять залита солнцем, а на полу перед ним опять стоит поднос с едой. Он съел столько, сколько смог, после чего вновь открыл красную тетрадь.
В своих записях этого времени Куин вернулся к делу Стилмена. Интересно, почему ему не пришло в голову выяснить, что писали газеты об аресте Стилмена в 1969 году? Существует ли связь между делом Стилмена и полетом человека на Луну, состоявшимся в том же году? Куин удивлялся своей доверчивости: с какой стати он поверил Остеру, когда тот сообщил ему о самоубийстве Стилмена? Он раздумывал о том, что может значить слово «яйцо», и даже записал такие выражения, как «сидит как курица на яйцах», «яйцо налицо», «словно из яичка вылупился», «курица по одному яйцу носит». Задумался Куин и над тем, что было бы, если б вместо первого Стилмена он тогда, на вокзале, последовал за вторым. Он припомнил, что святой Христофор, покровитель путешественников, был деканонизирован Папой в 1969 году, тогда же, когда состоялся первый полет на Луну. Он подолгу размышлял и над тем, почему Дон Кихот, вместо того чтобы писать рыцарские романы, совершал рыцарские подвиги. И почему у него с Дон Кихотом одинаковые инициалы. Ему пришла в голову мысль, что девица, занявшая его квартиру, – та самая толстуха, что сидела рядом с ним в зале ожидания и читала его книгу. А что, если Вирджиния Стилмен, не дождавшись его звонка, воспользовалась услугами другого сыщика? Почему он поверил Остеру, когда тот сказал ему, что чек недействителен? Интересно, Питер Стилмен когда-нибудь ночевал в комнате, в которой он сейчас находится? Интересно, это дело действительно завершено или он его еще ведет? Любопытно, как бы выглядела схема его собственных передвижений? И какое бы слово из них составилось?
Когда становилось темно, Куин засыпал, когда в комнату проникал дневной свет, съедал то, что ему приносили, и делал записи в красной тетради. Сколько времени проходило между сном и не-сном, Куин не знал; он не утруждал себя подсчетом дней и часов. Постепенно, правда, ему стало казаться, что мало-помалу мрак берет верх над светом и солнце становится более тусклым и мимолетным. Поначалу он объяснял это сменой времен года. Осеннее равноденствие, рассуждал он, наверняка уже прошло и приближается зимнее солнцестояние. Но даже в разгар зимы, как заметил Куин, вопреки законам природы, темное время дня продолжало увеличиваться, а светлое уменьшаться. Ему даже стало казаться, что времени на еду и на записи в красной тетради у него остается с каждым днем все меньше и меньше, что счет уже идет не на часы, а на минуты. Однажды, например, он понял, что успеет после обеда записать не больше трех предложений. В следующий раз светлого времени хватило всего на два предложения, после чего Куин стал меньше есть, чтобы успеть побольше записать; он ел лишь тогда, когда терпеть голод становилось невмоготу. Тем не менее светлое время дня неуклонно сокращалось, и вскоре до наступления темноты Куин успевал съесть не больше одного-двух кусков. Включить электрический свет ему не приходило в голову, поскольку про лампочку на потолке он давно позабыл.
Отсутствие света за окном совпало с отсутствием места в красной тетради. Тетрадь подходила к концу. В какой-то момент Куин понял, что чем больше он напишет, тем скорее наступит час, когда ничего больше написать уже будет нельзя. И тогда он начал взвешивать каждое слово, стремясь выражаться как можно более ясно и кратко. Он пожалел, что исписал столько страниц в начале тетради, что вообще решил писать о деле Стилмена. Ведь дело это осталось далеко позади и больше его не интересовало. Оно явилось чем-то вроде моста, ведущего к другому берегу его жизни, и теперь, когда он этот мост перешел, дело Стилмена потеряло для него всякий смысл. К себе Куин тоже полностью утратил интерес и писал о звездах, о Земле, о тех надеждах, которые он возлагал на человечество. Он чувствовал, что слова, которыми он выражал свои мысли, зажили своей собственной жизнью, стали частью мира, такой же материальной субстанцией, как камень, или озеро, или цветок. Теперь они не имели к нему никакого отношения. Он вспоминал, как родился на свет и как его осторожно тянули из утробы матери. Вспоминал бесконечную доброту мира и всех, кого он в своей жизни любил. Теперь только эта доброта и имела значение. Ему хотелось писать о ней до бесконечности, и его удручало, что это невозможно. И тем не менее он внутренне подготовился к тому, что красная тетрадь может вот-вот кончиться, и задался вопросом, получится ли у него писать без авторучки, сможет ли он произносить то, что раньше писал, заполнять темноту своим голосом, обращаться к воздуху, стенам, городу, даже если дневной свет никогда больше не вернется.
Кончается красная тетрадь фразой: «Что будет, когда в красной тетради не останется больше страниц?»
С этого момента наш рассказ начинает терять смысл. Факты отсутствуют, и событий, последовавших за этой последней фразой, никогда уже не восстановить. Строить предположения на этот счет было бы глупо.
Из поездки в Африку я вернулся в Нью-Йорк в феврале, буквально за несколько часов до того, как начался снегопад. В тот вечер я позвонил своему другу Остеру, и он попросил меня прийти к нему как можно скорее. Он так настаивал, что я не мог ему отказать, хотя и очень устал с дороги.
Когда я приехал, Остер рассказал то немногое, что ему было известно о Куине, а затем посвятил меня в подробности таинственного дела Стилмена, в которое по случайности оказался замешан. Признавшись, что вся эта история не идет у него из головы, он обратился ко мне за советом, как ему быть. Вникнув в суть дела, я упрекнул Остера за то, с каким безразличием он отнесся к Куину; на мой взгляд, ему следовало проявить большую заинтересованность, оказать реальную помощь человеку, который попал в беду.
Судя по всему, Остер принял мои слова близко к сердцу. Он объяснил, что вызвал меня, поскольку чувствовал, что виноват, и ему необходимо было выговориться. Кому как не мне.
Уже несколько месяцев он пытался найти Куина – безуспешно. В своей квартире Куин больше не жил, а с Вирджинией Стилмен связаться не удалось. Тогда-то я и предложил Остеру поехать на квартиру Стилменов. Интуиция мне подсказывала, что Куин может оказаться именно там.
Мы надели пальто, вышли из дома и поехали на такси на 69-ю стрит. Снег валил уже целый час, и под колесами был настоящий каток. Войти в здание труда не составило: мы проникли в подъезд вслед за возвращавшимся домой жильцом, поднялись наверх и подошли к квартире, которая когда-то принадлежала Стилменам. Дверь оказалась не заперта. Мы с опаской вошли внутрь и увидели перед собой вереницу совершенно пустых комнат. В дальней комнатке, такой же пустой, как и все остальные, на полу лежала красная тетрадь. Остер поднял ее, полистал и сказал, что она принадлежит Куину. Затем передал тетрадь мне – чтобы я ее сохранил. Вся эта история так его расстроила, что оставлять тетрадь у себя ему не хотелось. Я сказал, что верну записи Куина, как только он будет готов их прочесть, но Остер только головой покачал: красная тетрадь ему не понадобится. Мы вышли из квартиры и спустились на улицу. От снега город стал совершенно белым. Снег продолжал идти, и казалось, он не кончится никогда.
Где сейчас Куин, сказать не берусь. Записывая эту историю, я старался держаться как можно ближе к красной тетради и готов ответить за все неточности. Бывали случаи, когда текст с трудом поддавался расшифровке, но я всякий раз пытался вникнуть в написанное, дабы избежать отсебятины любой ценой. Разумеется, красная тетрадь, о чем, впрочем, проницательный читатель догадается и сам, лишь половина истории. Что же касается Остера, то я убежден: в этом деле он повел себя не лучшим образом, и если нашей дружбе пришел конец, то винить в этом он должен себя самого. Я же думаю о Куине постоянно. Он будет со мной всегда. И где бы он сейчас ни находился, я желаю ему удачи.
Призраки
Вначале был Синькин.[1] Позже появился Велик, за ним Черни, а еще когда-то, давным-давно, нарисовался Желтовски. Желтовски привел его в профессию, научил уму-разуму, а когда состарился, Синькин занял его место. С этого все начинается. Место действия – Нью-Йорк, время – настоящее, и то, и другое – величины постоянные. Каждое утро Синькин приходит в свой офис и садится за стол в ожидании каких-либо происшествий. Долгое время ничего не происходит, а затем в офисе возникает человек по фамилии Велик, и с этого все начинается.
Дело кажется простым. Велик хочет, чтобы Синькин понаблюдал за неким Черни, чтобы он не спускал с него глаз до дальнейших распоряжений. Под началом Желтовски Синькин не раз выполнял филерскую работу, и это задание представляется ему не лучше и не хуже прочих, пожалуй, даже более легким.
Синькину нужна работа, поэтому он внимательно слушает Велика и не задает лишних вопросов. Про себя он заключает, что дело семейное и что перед ним – ревнивый муж. Велик в подробности не вдается. Ему нужен еженедельный отчет, напечатанный под копирку на листах определенного формата и отправленный на такой-то абонентный ящик. В ответ Синькин будет еженедельно получать по почте чек. Велик сообщает, где живет Черни, описывает его внешность и так далее. И сколько же, интересуется Синькин, может тянуться это дело? Велик цедит что-то неопределенное. В свое время он обо всем проинформирует Синькина, а пока тот должен регулярно присылать отчеты.
Да, Синькин находит все это несколько странным, но нельзя сказать, что в тот момент у него возникли какие-то нехорошие предчувствия. Другое дело – кое-что в облике Велика бросается в глаза. К примеру, черная борода и необыкновенно кустистые брови. Да и кожа до того бела, словно напудрена. В маскараде Синькин знает толк, и на мякине его не проведешь. Ему было у кого учиться: в свое время Желтовски слыл одним из лучших профессионалов. Пожалуй, я ошибся, говорит себе Синькин, дело-то, похоже, не семейное. Но до конца додумать эту мысль некогда, так как инструктаж продолжается.
Все уже устроено. Велик снял квартирку через дорогу от Черни. В нее можно въехать хоть сегодня. Она будет числиться за Синькиным до окончания дела.
Это хорошо, вставляет Синькин. Лишняя беготня ни к чему.
Именно, соглашается Велик, оглаживая бороду.
Все решено. Синькин берется за это дело. Они обмениваются рукопожатием. В знак доверия Белик даже вручает Синькину аванс – десять полусотенных в конверте.
Итак, все начинается рукопожатием молодого еще Синькина и человека с фамилией Велик, который явно выдает себя за другого. Не суть важно, решает Синькин после ухода Велика. Наверняка у него есть на то свои причины. Его проблемы. От меня требуется одно – выполнить работу.
На календаре 3 февраля 1947 года. Знал бы Синькин, что дело затянется на годы! Но ведь настоящее так же темно, как прошлое, и не менее загадочно, чем будущее. Так уж устроен мир: слово за словом, шажок за шажком. Синькин многого не знает и не может знать в данную минуту. Знания даются не сразу, и за них частенько приходится платить высокую цену.
Синькин поднимает трубку и набирает номер будущей миссис Синькиной.
Мне предстоит одно тайное расследование, сообщает он своей возлюбленной. Какое-то время мы не увидимся, но ты не расстраивайся, я думаю о тебе постоянно.
Синькин достает с полки серый ранец и кладет в него пистолет тридцать восьмого калибра, бинокль, тетрадь и так далее, весь джентльменский набор. Он наводит на столе порядок, запирает офис и отправляется прямиком на квартиру, которую снял для него Велик. Адрес, в принципе, не важен, но, предположим, где-то в районе Бруклин-Хайтс. Какая-нибудь тихая улочка неподалеку от моста – скажем, Оранж-стрит. Здесь находилась типография, в которой вручную набирали первое издание «Листьев травы» Уолта Уитмена в 1855 году. Здесь в красной кирпичной церкви Генри Уорд Бичер произнес с кафедры свою обличительную речь против рабства. Для местного колорита этого будет достаточно.
Квартирка представляет собой маленькую студию на третьем этаже четырехэтажного дома из бурого песчаника. Синькин с удовлетворением отмечает, что тут есть все необходимое, причем новехонькое: кровать, стол, стул, ковер, постельное белье, кухонная утварь, – решительно всё. В стенном шкафу висит полный гардероб. Не будучи уверен, что эти вещи именно для него предназначены, Синькин решает их примерить и быстро убеждается: да, для него. Мне приходилось жить в квартирах и побольше, рассуждает он, но тут уютно, вполне уютно.
Он спускается вниз, переходит улицу и, войдя в дом, осматривает ряд почтовых ящиков. Вот он – Черни, третий этаж. Пока все идет хорошо. Он возвращается к себе и приступает к делу.
Раздвинув занавески, он видит в доме напротив Черни, сидящего за столом. Похоже, он что-то пишет. Взгляд в бинокль подтверждает это предположение. Конечно, линзы не настолько сильные, чтобы разглядеть слова, но в любом случае прочитать строчки вверх ногами едва ли было бы возможно. Ясно одно: Черни пишет в тетради, красной ручкой. Синькин достает собственную тетрадь и делает первую запись: «3 фев. 15. 00. Черни пишет за столом».
Время от времени Черни отрывается от работы и смотрит в окно. В какой-то момент, решив, что его засекли, Синькин ныряет за штору. Дальнейшее наблюдение позволяет сделать вывод: это невидящий взгляд, характерный для работы мысли, взгляд, не различающий предметов. Иногда Черни встает из-за стола и исчезает (отошел в угол? скрылся в ванной?), но ненадолго. Это продолжается несколько часов, и ситуация яснее не становится. В шесть вечера Синькин записывает в тетради: «Это продолжается несколько часов».
Синькин испытывает – нет, даже не скуку, скорее это можно назвать обманутыми ожиданиями. Не имея возможности прочесть, что там пишет объект, он пребывает в полной растерянности. Может, этот Черни сумасшедший, решивший взорвать мир, и в тетради он выводит некую тайную формулу? Мысль настолько детская, что Синькину становится за нее стыдно. Время для выводов еще не пришло, говорит он себе. Лучше пока воздержаться от каких бы то ни было умозаключений.
Он думает о разных мелочах, пока не переключается на будущую миссис Синькину. Сегодня они должны были увидеться, и, если бы не Велик и это неожиданное задание, они бы сейчас сидели в китайском ресторане на 39-й стрит, незаметно держась за руки, а потом неуклюже орудовали палочками для еды. После ресторана они бы пошли в кино. Перед ним вдруг возникло ее лицо (опущенные глаза, смущенная улыбка), и он пожалел, что торчит в этой комнатенке, вместо того чтобы быть рядом со своей пассией. Может, хотя бы поболтать с ней по телефону? Пожалуй, не стоит. Лучше не выказывать свою слабость. Дать ей понять, что он в ней нуждается, значит утратить изначальное преимущество, а это ни к чему. Мужчина должен выглядеть сильнейшим.
Между тем Черни, убрав письменные принадлежности, расчищает стол для ужина. Он медленно жует, рассеянно глядя в окно. При виде еды Синькин вдруг ощущает приступ голода. Пошарив в кухонном шкафчике, он останавливает свой выбор на тушенке и съедает ее, макая в соус белый хлеб. Сейчас хорошо бы прогуляться! Некоторая активность в комнате напротив вселяет в него определенную надежду, но все кончается тем, что Черни снова подсаживается к столу, на этот раз с книгой.
Горящий ночник позволяет лучше разглядеть его лицо. Синькину он кажется ровесником, иными словами, ему около тридцати. Довольно приятное лицо, которое, впрочем, ничем не выделило бы его из толпы. Синькин разочарован: втайне он надеялся увидеть перед собой безумца. В бинокль ему удается разглядеть обложку книги: «Уолден» Генри Дэвида Торо. Название ни о чем ему не говорит, и он аккуратно записывает его в свою тетрадь.
Так проходит вечер: один читает, другой за ним подглядывает. Синькин кажется все более и более обескураженным. Это вынужденное безделье (а уже начинает смеркаться) действует ему на нервы. Человек дела, он привык быть в движении. Я не Шерлок Холмс, говаривал он Желтовски всякий раз, когда надо было протирать штаны, выполняя какое-то задание. Мне бы что-нибудь посочнее, такое, чтобы вонзиться зубами. Теперь он сам себе босс, и вот, пожалуйста: совершенно пустое «дело»! А как это еще назвать, если твой клиент только пишет да читает? Чтобы уяснить для себя ситуацию, надо залезть в черепную коробку подопечного, понять ход его мыслей, а это пока не представляется возможным. Синькин вспоминает старые добрые времена, перебирает в памяти дела, которые они вели вместе с Желтовски, смакует их общие триумфы. То же «дело Краснера», когда они вывели на чистую воду банковского кассира, присвоившего четверть миллиона долларов. Тогда Синькин, выдав себя за букмекера, уговорил азартного кассира сделать ставку. Номера купюр совпали с украденными банкнотами, и жулик получил по заслугам. Еще интереснее было «дело Серова». Серов бесследно исчез, и после года бесплодных поисков жена уже готова была смириться с мыслью, что его нет в живых. Синькин отработал все версии и остался ни с чем. Однажды, готовя свой заключительный доклад, он столкнулся нос к носу с Серовым в баре, в каких-нибудь двух кварталах от его дома. Хотя теперь его звали Зеленин, Синькин сразу его узнал – как-никак три месяца повсюду носил с собой его фотокарточку. Это был случай амнезии. Синькин отвел бедолагу к жене, и он ее, разумеется, не узнал, но она ему очень понравилась, и через несколько дней он сделал ей предложение. Вторично расписавшись со своим мужем, госпожа Серова стала госпожой Зелениной, и пусть новоиспеченный супруг совсем не помнил своего прошлого (хотя и утверждал, что у него прекрасная память), это ему не помешало вполне комфортно ощущать себя в настоящем. Бывший инженер прекрасно ощущал себя в новой роли. Смешивать напитки и болтать с посетителями, – о чем еще можно мечтать? Я прирожденный бармен, признался он Желтовски и Синькину на свадьбе, и, по большому счету, им нечего было на это возразить.
Да, есть что вспомнить, говорит себе Синькин, глядя, как в квартире напротив гаснет свет. Какие неожиданные повороты, какие занятные совпадения! Что ж, не все коту масленица. За светлой полосой следует темная.
Синькин, по натуре оптимист, просыпается на следующее утро в веселом расположении духа. За окном тихо падает снег, мостовые побелели. Его подопечный, съев завтрак и почитав «Уолдена», ненадолго скрывается из виду и появляется вновь, уже в пальто. На часах начало девятого. Синькин быстро одевается – шляпа, пальто, шарф, теплые ботинки – и выскакивает на улицу почти одновременно с Черни. Утро до того безветренное, что слышно, как снег падает на ветки деревьев. Улица безлюдна, и на припорошенном тротуаре отчетливо видна цепочка свежих следов. Синькин сворачивает за угол и видит удаляющегося человека, который радуется чудной погоде. Видя, что никуда сбегать он не собирается, Синькин сбавляет шаг. Пройдя два квартала, Черни входит в бакалейную лавку и минут через десять выходит с двумя увесистыми бумажными пакетами. Не заметив Синькина, стоящего в дверях напротив, он поворачивает обратно. Запасается продуктами на случай заносов, мысленно отмечает Синькин и решает тоже заглянуть в лавку, рискуя при этом потерять своего подопечного. Конечно, тот может, свернув за угол, бросить пакеты и дать деру, но на ловушку это не похоже. Черни явно идет домой. Купив кое-какую еду, свежие газеты и журналы, Синькин возвращается на Оранж-стрит. Как и следовало ожидать, Черни уже сидит за столом у окна и что-то пишет в своей тетради.
Из-за плохой видимости (снегопад усиливается) Синькин с трудом понимает, что творится в квартире напротив, и даже бинокль ему не помощник. Сквозь тьму и метель слабо различается силуэт в оконном проеме. Приготовившись к долгому ожиданию, Синькин погружается в чтение. Большой поклонник «Хорошего детектива», он старается не пропускать ни одного выпуска. Он прочитывает ежемесячный журнал от корки до корки, даже рекламу и коротенькие сообщения на последних страницах, благо время позволяет. Среди – материалов о бандитах и секретных агентах одна статья привлекает особое внимание Синькина, и даже после того, как журнал отложен, она не выходит у него из головы. Двадцать пять лет назад в рощице под Филадельфией был обнаружен труп маленького мальчика. Несмотря на все старания полиции, никаких зацепок и тем более подозреваемых в деле так и не появилось. Даже труп не опознали. Кто он, откуда, как здесь оказался – все эти вопросы остались без ответа. Активный розыск был в конце концов приостановлен, и если б не усилия коронера, делавшего вскрытие, дело похоронили бы. Этому человеку по фамилии Золотое загадочное убийство не давало покоя. Перед тем как тело мальчика было предано земле, он сделал посмертную маску. Каждую свободную минуту он занимался расследованием этой тайны. Через двадцать лет он вышел на пенсию и получил возможность посвятить ей все свое время. Но от всего этого было мало проку. Он ни на шаг не приблизился к разгадке преступления. И вот сейчас он предлагает вознаграждение в две тысячи долларов тому, кто сообщит любую информацию об убитом. К статье приложена неважного качества, подретушированная фотография мужчины, держащего в руках посмертную маску. В его глазах столько муки и мольбы, что Синькин не в силах отвести взгляда. Будучи уже сильно пожилым человеком, Золотов боится умереть, не раскрыв преступления. Синькин тронут до глубины души. Будь его воля, он бросил бы текущее дело и предложил свою помощь. Ведь таких людей, как Золотов, – раз-два и обчелся. Если бы мальчик был его сыном, тогда другое дело: мотив возмездия, все просто и понятно. Но совершенно посторонний человек?.. Никакой личной заинтересованности?.. Синькин потрясен. Золотов отказывается принять мир, в котором детоубийца не несет наказания, даже если он уже на том свете, и готов пожертвовать своей жизнью, чтобы исправить такое положение. Думая о мальчике, Синькин пытается себе представить, как все было и что испытывал погибший, и тут его осеняет, что убить его могли только сами родители или один из них, в противном случае они бы заявили в полицию об исчезновении ребенка. От этой мысли Синькину становится еще хуже, и, с горечью размышляя о том, что должен был все это время испытывать Золотов, он вдруг осознает, что двадцать пять лет назад сам был подростком и если бы мальчик не погиб, то был бы сегодня его, Синькина, ровесником. Это могло произойти со мной, говорит он себе. Я мог оказаться на его месте. Не придумав ничего лучше, он вырезает из журнала фотографию и пришпиливает на стене над кроватью.
Так проходят дни. Один наблюдает. Другой, явно не догадываясь, что находится под наблюдением, пишет, читает, ест, иногда выходит на прогулку. Ничего существенного. Синькин старается этим себя не грузить. Видимо, Черни временно лег на дно и ждет Подходящего момента для активных действий. Но к чему тогда эта постоянная слежка? В конце концов, невозможно держать человека в поле своего зрения двадцать четыре часа в сутки! Иногда приходится отвлекаться на еду, на сон и проч. Если бы потребовалось круглосуточное наблюдение, Велик отрядил бы двух-трех агентов. А выполнить такую работу в одиночку никому не под силу.
Несмотря на все эти резоны, Синькина одолевает беспокойство. Слежка есть слежка. Объект нельзя упускать из виду ни на минуту, иначе какое же это постоянное наблюдение? В любой миг ситуация может измениться. Секундная утрата бдительности – и объект совершил свой чудовищный акт. А ведь таких мгновений каждый день – сотни, тысячи! Положение тревожное, тем более что выхода из него не видно. И это не единственное, что тревожит Синькина.
Он человек поступка, и это вынужденное безделье выбило его из колеи. Впервые в жизни предоставленный самому себе, он не знает, за что ухватиться, дни сливаются в один серый поток. Он всегда подозревал о существовании внутреннего мира, но для него это нехоженые тропы, темный лес. Сколько Синькин себя помнил, он всегда скользил по поверхности, мысленно фиксировал предмет, так сказать, оценивал его – и тут же переходил к следующему. Он просто получал удовольствие от окружающего мира, не задавая лишних вопросов: каков есть, таков есть. До сих пор все предметы, четко очерченные под ярким солнцем, недвусмысленно говорили «вот мы какие», каждый был самим собой, и ничем другим, так что ему не было нужды особенно его разглядывать. Сейчас, когда внешний мир, по сути, свелся к призрачной тени по имени Черни, он впервые задумывается о вещах доселе неведомых, и это тоже вызывает у него беспокойство. Хотя «задумывается» – это, пожалуй, перебор; точнее будет сказать – «спекулирует», в изначальном смысле этого слова, от латинского speculatus — «наблюдаемый». Шпионя за человеком в доме напротив, Синькин как будто смотрит в зеркало, в котором видит не только Черни, но и себя. Жизнь замедлилась до такой степени, что вдруг открылись вещи, прежде ускользавшие от его внимания. Траектория светового луча, блуждающего по комнате. Отблеск снега на потолке. Стук сердца. Шум дыхания. Движение ресниц. Эти мелочи автоматически фиксируются в его сознании, и, как бы Синькин ни старался игнорировать их, они все равно остаются в памяти, как какая-нибудь абсурдная, многократно повторенная фраза. Проще всего от нее отмахнуться, но понемногу в ней начинает открываться какой-то смысл. У Синькина рождаются неожиданные гипотезы – по поводу Черни, по поводу Велика и порученного ему задания. Помимо того, что эти фантазии помогают скоротать время, они еще доставляют ему удовольствие. Можно предположить, что Велик и Черни – братья и что на кону стоят большие деньги, к примеру наследство или совместный капитал, вложенный в общее дело. И вот Велик хочет доказать недееспособность Черни и упрятать его в психушку, чтобы прибрать к рукам семейный бизнес, а тот, смекнув, чем пахнет, решил скрыться до лучших времен. По другой гипотезе, они соперничают в некой области – скажем, научные исследования, – и Велик устанавливает наблюдение за конкурентом, дабы тот не обошел его на повороте. Еще вариант: Белик, уволенный агент ФБР или какой-то шпионской организации, возможно иностранной, затеял собственное расследование, не санкционированное начальством. Перепоручая дело Синькину, он сохраняет в тайне свое участие в слежке и продолжает спокойно заниматься своими делами. Перечень историй удлиняется с каждым днем. Иногда Синькин возвращается к более ранней гипотезе, чтобы добавить каких-то красок и деталей, или же выстраивает совершенно новые версии: заговор с целью убийства… похищение с последующим выкупом… Чем дальше, тем очевиднее: нет предела для фантазий. Ведь кто такой Черни? Пустота, зияющая дыра, и заполнить ее можно какой угодно историей.
