Оскар Уайльд
Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова

– Да, пока что я рад! Но не уверен, всегда ли так будет!.

– Всегда! Где вы взяли это ужасное слово? У меня судорога, когда я слышу его. Женщины без него жить не могут! Они способны испортить любой роман, вознамерившись считать его вечным! Помимо этого, оно ровным счётом ничего не значит. Между капризом и «вечной любовью» та разница, что каприз длится чуть дольше!

В дверях мастерской Дориан Грей коснулся плеча лорда Генри.

– Коли так, – покраснев от собственной дерзости, шепнул он, – тогда пусть наша дружба останется капризом!

Затем он вскочил на подмостки и принял позу.

Лорд Генри уселся в большое плетёное кресло и принялся наблюдать за ним.

Только шелест кисти по полотну порой нарушал глухое молчание, да и тот стихал, когда Холлуорд время от времени отступал от картины, чтобы лучше увидеть работу. Сквозь широко распахнутые двери лились косые лучи Солнца, и в них играли и плясали золотые пылинки. Густой запах роз, казалось, переполнял мастерскую.

Спустя не более четверти часа Холлуорд завершил работу, посмотрев пронзительным взглядом сначала на Дориана Грея, затем на картину, и замер, покусывая конец одной из своих длиннющих кистей. Он нахмурился.

– Всё, картина готова! – наконец воскликнул он, и, пригнувшись, тонкими красными литерами почертал свою фамилию в левом углу полотна.

Лорд Генри уже вскочил и дотошно разглядывал картину. Несомненно, это было феноменальное произведение искусства, да и сходство с Дорианом тоже было просто потрясающим.

– Ну, милейший, не могу не поздравить вас от всей души! Это самый лучший портрет из всего современного искусства. Мистер Грей, идите сюда и оцените себя, взгляните, каков вы на самом деле!

Юноша встрепенулся, словно освобождаясь от какого-то сна наяву.

– Неужели же мы дождались и он в самом деле завершён? – прошептал он, сбегая с подмостков.

– Совершенно! Как свежий огурчик! – ответил художник. – А вы, Дориан сегодня отличились – позировали просто изумительно. Если бы вы знали, как я вам благодарен за это!

– Эти чудеса ведь не случились бы без моего участия, не так ли? – засмеялся лорд Генри. – Ну подтвердите же, мистер Грей!

Дориан казалось не слышал его, он лёгким аллюром подскочил к своему портрету и стал лицом к нему. При виде своего изображения, он от неожиданности сделал шаг назад, и присутсвовавшие заметили, что на его щеках на мгновение полыхнул румянец удовольствия. В его глазах искрилась радость, как у малденца, первый раз в жизни увидившим своё отражение в зеркале. Потрясённый, утратив на время способность двинуться, видя, что Холлуорд говорит ему нечто, он не воспринимал значение слов. Явление пред ним его собственной красоты было для него просто небесным откровением. Раньше он не принимал комплименты Бэзиля Холлуорда всерьёз, они представлялись ему преувеличенными проявлениями дружеского участия, игали его ущей, он выслушивалих вполуха, подсмеивался над ними и тут же забывал. Впечатления они на него не производили. Затем явился лорд Генри со своим завораживающим панегириком юности, а вместе с ним – и с приговором существованию вечной молодости. Эти странные вещи взволновали Дориана, и вот, когда он увидел собственную красоту в зеркале картины, ему как вспышка, открылся сокровенный смысл проповеди лорда Генри. Что спорить, когда-нибудь наступит день, когда лицо его состарится и поблекнет, его скроют морщины, глаза потухнут и выцветут, его спортивная фигура скрючится и станет уродливой. Алые губы выцветут, и золото кудрей превратится в пепел. Время, раздвинув горизонты его души, испоганит его тело. И наконец оно станет мерзким, отвратительным, неуклюжим.

Эта мысль, как остро наточенный кинжал, больно ударила его в сердце, и острая боль заставила зазвенеть самые глубинные струны его души. Глаза его помутнели, как огромные аметисты и заволоклись пеленой подступающих слез. Ему показалось, что ледяная рука покойника сжала его сердце.

– Вы, я вижу, не в восторге от вашего портрета? – наконец осведомился Холлуорд, как будто слегка обиженный долгим молчанием Дориана.

– Разумеется, он не может ему не нравится! – сказал лорд Генри.

– Да и кому такое чудо может не понравится! Это одно из самых великих творений современного искусства. Я готов отдать за него всё, что вы не попросите. Этот портрет должен быть в моей коллекции.

– Он не принадлежит мне, Гарри!

– И кому он же он принадлежит?

– Разумеется, Дориану! – ответил художник.

– Счастливчик!

– Это более, чем печально! – прошептал Дориан Грей, не имея сил отвести глаза от собственного изображения. – Невероятно печально! Старость найдёт и меня, я превращусь в уродливого старца, стану отвратительным карликом, а этот портрет будет вечно юным. На нём всегда будет цвести этот прекрасный июньский день! Всегда! О, если бы всё было наоборот! О, если бы я мог всегда остаться юным, а мой портрет старился бы вместо меня! Это… то… Только за это я отдал бы даже жизнь, отдал бы всё на свете! Я бы ничего не пожалел! Душу бы продал!

– Сомневаюсь, что вам, Бэзил, такая сделка пришлась бы по вкусу! – засмеялся, лорд Генри. – Ох, и не выносима бы стала ноша художника-творца!

– Я протестовал бы против этого всеми фибрами души, Гарри, – сказал Холлуорд.

Дориан Грей как будто стал приходить в себя, потом втрепенулся, оглянулся и вперился него.

– Кто бы соомневался в этом, Бэзил. Для вас ваше искусство дороже друзей. Я ценен для вас не больше какого-нибудь замшелого и позеленевшего от яри-медянки бронзового истукана! А, по вашим глазам видно, скорее всего, я стою для вас даже меньше!

Художник в изумлении воззрился на него. Таких речей от Дориана прежде никто никогда не слышал. Что с ним случилось такое? Юноша производил впечатление почти рассерженного фавна. Лицо налилось кровью, щеки горели, ноздри дрожали.

– Да! – как будто гвозди вбивал он, – Я уверен, и вижу, что я для вас не значу ничего, я для вас значу много меньше, чем ваш хвалёный, мерзкий Гермес из мрамора или Аполлон из слоновой кости, ваш серебряный фавн с крыльями. Вам только такое по нраву! Зелёные фавны и крылатые Аполлоны! А я… долго ли вы будете способны любить меня? До моей первой морщины на лице, я думаю? Я осознаю, что, как только человек утрачивает свою былую привлекательную красоту, какая бы неописуемая она ни была, он утрачивает всё. Ваша картина была хорошим уроком для меня, многому научила меня. Лорд Генри Уоттон говорит совершеннейшую правду: юность – единственное сокровище, которое бесценно. Как только я увижу первые признаки старости, я покончу жизнь самоубийством!

Холлуорд стал бледен и стоал хватать Дориана за руки.

– Дориан! Дориан! Что вы говорите! Такого друга, как вы у меня не было вовеки, и наверняка не будет никогда. Неужели вы, живой человек, завидуете неодушевленному истукану, да знаете ли вы, что вы сами прекрасней всех вещей!

– Я завидую всему бессмертному! Я завидую этой картине, на которой вы изобразили меня. Почему при нём всегда будет то, что я принуждён буду утрачивать? Каждая следующая минута жизни лишает чего-то меня, при этом чем-то наделяя его. О, если бы всё обстояло совсем наоборот! Пусть бы картина менялась, а я вечно оставался бы таким же, как сегодня. К чему вы закончили её? К тому, чтобы она всегда издевалась надо мной, издевалась жестоко и цинично!

Волны горячих слез затопили его глаза, он выдернул руку и кинулся на диван, свернулся калкачиком, зарыл лицо в подушки, и замер, словно уйдя в молитву.

– Гарри! Вот ваша работа! – с горечью сказал Холлуорд.

Лорд Генри пожал плечами.

– Просто вам явлен реальный Дориан Грей, не более того! – ответил он.

– Нет!

– Ну коли нет, тогда при чём здесь я?

– Вам следовало уйти, когда я вас просил об этом! – пробормотал он.

– Кажется, вы совсем забыли! Я ведь остался здесь по вашей же просьбе.

Гарри, ссориться сразу с двумя моими лучшими друзьями – самая худшая перспектива дня! Вы незаметно подвели меня к тому, что скоро я возненавижу свой лучший перл, и скорее всего уничтожу его! В конце концов, это всего лишь тряпка с кусками краски на ней! Меня не очень привлекает перспективы быть яблоком раздора между моими двумя лучшими друзьями; но вы оба заставили меня возненавидеть лучшее моё произведение, и я уничтожу его. Что ж, ведь это только полотно и краски! Я не желаю, чтобы какая-то жалкая картина стала яблоком раздора между друзьями и испортило перспективу нашей дружбы!

Золотистая голова бледного, как мел, Дориана Грея приподнялась с подушки, бледный, как лунь, с широко открытыми глазами, наблюдал он за Холлуордом, пока тот шёл к столику с кистями и красками, стоявшему в углу комнаты возле готического, закрытого пёстрой занавесью окна. Интересно, чем он сейчас занят? Пальцы его нервно шарили в ящике, что-то ища среди великого множества тюбиков с краской и засохших кистей, словно разыскивая нечто иное. Дориан догадался, что ищет художник. Да-да, он разыскивал длинный острый шпатель с игольчатым гибким стальным лезвием. Покопавшись в грудах тюб, Холлуорд, кажется, наконец нашёл то, что искал! Дориан осознал – этот безумец, кажется, собирается устроить покушение на его картину!

Заходясь в рыданиях, Дориан вскочил с дивана, подбежал к Холлуорду, и вырвав шпатель из рук, отшвырнул его в угол мастерской.

– Прекратите! Не смейте! Бэзил, остановитесь! – кричал он. – Это просто убийство!

– Неважно, как, но вы оценили мою работу, Дориан! – жёстко проговорил художник, едва успевая опомниться от изумления, – А я-то думал, вы на это не способны!

– Ценить ее? Я просто влюблён в неё, Бэзил. Я чувствую, что мой портрет – часть меня самого!

– Ну и ладненько! Просыхайте, как просохните, вас покроют лаком, вставлены в раму и отвезут домой. После этого делате с собой, что хотите!

Бэзил неспешно пересёк комнату и позвонил, чтобы подавали чай.

– Вы, случаем, не откажетесь выпить чашечку чаю, Дориан? А ты, Генри? Или вы уже развратились настолько, что презираете такие незатейливые удовольствия?

– Незатейливые удовольствия? Я просто схожу по ним с ума! – сказал лорд Генри. -Незатейливые удовольствия – последний приют для слишком сложных натур! Кстати, я терпеть не могу сцен, кроме сцен на театральных подмостках! Вы оба – самые нелепейшие порождения человеческой породы.! Интересно, кто тот негодяй, который сказал про человека, что он разумное животное? Более скоропалительных определений мне не пришлось слышать за всю мою жизнь! Ищите у человека всё, что угодно, кроме разума. Печали по этому поводу нет, я лишь втайне желал бы, чтобы мои друузья не перегрызли друг другу глотки из-за различия своих пристрастий по поводу искусства и всяких бездарных картинок! Бэзил, спасите свою бессмертную душу, отдайте её мне! Для этого глупого мальчика иметь её – блажь, а я мечтаю о ней.

– Бэзил, стоит вам только пообещать её кому-то, как я вас возненавижу и прокляну! И тогда прощения не просите – не прощу! – воскликнул Дориан Грей. – И, знайте, никому не позволено величать меня «глупым мальчиком»!

– Мне приходится повторять, картина – ваша собственность, Дориан. Она подарена мной вам ещё до своего появления на свет! Вы же не будете отрицать, что порой вели себя довольно глупо? Не думаю, что напоминание о вашей молодости вам неприятно, скорее наоборот! При этом вас просто раздувает от тайной гордыни!

– Ещё сегодня утром меня бы передёрнуло от этого, лорд Генри.

– Ах! Ещё сегодня утром, говорите. Но с тех пор вы уже немного постарели!

Послышался стук в дверь, и в комнате появился лакей с чайным подносом, который тотчас установил его на низкий японский столик. Зазвенели чашки и блюдца, запыхтел пвчписной чайник.. Следом за лакеем вошёл мальчик и внёс два шарообразных фарфоровых блюда. Дориан Грей пуже разливал чай, стоя у стола. Холлуорд и лорд Генри неспешно подошли к столу и, приподняв крышки, стали рассматривать, что там под крышкой.

– Как вы думаете, не стоит ли нам пойти сегодняв театр?, – предложил лорд Генри, – Наверняка где-нибудь, что-нибудь интересное. Хотя я и обещал кое-кому обедать в Уайт-клубе, но это мой старый приятель, так что можно телеграфировать ему, что я плохо себя чувствую или что внезапно занят, или сказать правду, что не могу присутствовать ввиду более позднего приглашения. Думаю, что последняя отговорка предпочтительнее; она умилит его своей дерзкой откровенностью.

– Надо фрак нацеплять! Какой ужас!, – сморщился Холлуорд, – Нет ничего беле отвратительного, чем эти фраки!

– Да уж! – томно процедил лорд Генри, – Современная мода отвраттительна! Фрак так мрачен и уныл. Ныне нашу жизнь может скрасить только цветистый порок!

– Право, Гарри, тебе не стоило говорить таких вещей при Дориане!

– При каком из двух? При том, который наливает чай, или пялится с картины?

– Перед двумя!.

– Я был бы счастлив пойти вместе с вами в театр, лорд Генри, – воскликнул Дориан

– Замечательно! Тогда в путь!, Бэзил, вы составите нам компанию?

– Я, право, я не могу. Дела, дела, дела!.

– Ну, так мы поедем одни – я и вы, мистер Грей.

– Я буду только рад!

Бэзил, закусив губу и, подошел к картине, держа чашку на весу.

– А я останусь с истинным Дорианом, – невесело сказал он.

– С чего это – истинный Дориан? – воскликнул юноша, подходя к нему. – Неужто я на самом деле таков?

– Да, именно!

– Как это чудесно, Бэзил!

– По крайней мере, по видимости, это вы! И на картине всегда останетесь таким!, – вздохнул Холлуорд. – А это многого стоит!.

– Как люди охотятся за верностью! – почти выплюнул лорд Генри, – Да даже в любви – это просто чистый животный инстинкт! Стабильность никак не связана с нашей волей. Молодые люди грезят верностью! И лгут, старцы мечтают согрешить – и обламываются! Вот и вся истина! Я умываю руки!

– Дориан! Не стоит вам ходить сегодня в театр! – сказал Холлуорд, – Оставайтесь! Вас ждёт хороший обед!

– Никак не могу, простите, Бэзил!

– Что так?

– Я пообещал лорду Генри составить ему компанию.

– Вы ничуть не упадёте в его глазах, если не выполните своего обещания! Он сам-то держит обещания? Никогда! Поверьте мне! Не стоит вам ходить с ним!

Дориан Грей рассмеялся и стал качать головой.

– Я молю вас!

Юноша как будто заколебался; он бросил быстрый взгляд на лорда Генри, который, с неизменной чашкой в руке, улыбаясь, слушал их беседу.

– Я обязан откланяться, Бэзил, – сказал он.

– Ваше дело! – сказал Холлуорд. Он вернулся к столу и поставил чашку на поднос, – Тогда не стоит терять времени! Уже вечер, а вам надо переодеться! Прощайте, Гарри! До свидания, Дориан. Надеюсь, заглянёте во мне на днях!… Завтра придёте?

– Пренепременно.

– Надеюсь, у вас хорошая память? Не забудете?

– Нет, разумеется! – утвердительно кивнул Дориан.

– А ты… Гарри?

– Да, Бэзил.

– Не забудьте то, о чем я просил тебя в саду сегодня утром.

– Я что-то ничего не припоминаю!.

– Я доверяю вам.

– Мне осталось доверять только самому себе! – сказал лорд Генри, похохатывая, – Так идемте же, мистер Грей! Мой кабриолет караулит нас у дверей! Я могу подбросить вас потом до дома. До свидания, Бэзил! Чудесный выдался денёк сегодня!.

Когда дверь за гостями затворилась, Холлуорд тяжжко уселся на диване. На его лице было написано выражение страдания и боли..

Глава III

На следующий день в первом часу лорд Генри Уоттон двинулся по Кёрзон-стрит направляясь к Альбани. Он намеревался навестить своего дядю, лорда Фермора, доброго и вечьма неглупого старого холостяка со слегка грубоватыми манерами. В высшем свете он пользовался хорошей репутацией добродушного и щедрого человека, хотя все остальные, не получавшие ничего от его щедрот, считали его отпетым эгоистом. Охотнее всего он поддерживал тех, кто потешал и развлекал его. Отец лорда Фермора, во времена юности королевы Изабеллы, задолго до явления в свете Прима, был английским посланцем в Мадриде. В силу чрезмерно капризного характера, обиженный на то, что послом в Париж назначили другого, хотя этим постом он был обязан обладать по своему происхождению, изысканному сибаритскому воспитанию, прекрасно поставленной английскому слогу его дипломатических нот, а также и по своей ненасытной жажды наслаждений. Сын, состоявший при отце в качестве секретаря, подал в отставку вместе со своим отцом – довольно опрометчивый, как тогда думали, поступок – и зависнув на несколько месяцев в своём имении, наконец вступил в наследство титулом и в итоге занялся изучением великого искусства аристократического ничегонеделанья.

В Лондоне в его владении находилось два огромных дома, но он предпочитал жить в меблированных квартирах, считая это менее хлопотливым делом, и по большей части заказывал завтраки и обеды в клубе. Лорд Фермор не забывал уделять внимание своим угольным копям в английских графствах; и эту плебейскую прихоть оправдывал тем, что благодаря своему нездоровому интересу к промышленным объектам и механизмам он, как это подобает приличному аристократу, может позволить себе топить свой камин натуральными дубовыми дровами!

По своим политическим взглядам это был отпетый консерватор, но только в те периоды когда консерваторов не было у власти, когда же они были у власти, он поносил их всячески, обзывая «бандой бешеных радикалов» и тому подобными эпитетами. Он вёл непрекращающиеся войны со своим камердинером, державшим его в ежовых рукавицах, и клацал на него зубами. Сам будучи жертвой, он сделал жертвами своих многочисленных родственников, которых безбожно терроризировал и подавлял. Воистину, такое диво могла породить только островная Англия, хотя он презирал и её, утверждая, что эта страна рано или поздно окажется на самом дне Ада. Он руководствовался принципами, старомодными до замшелости, хотя со временем почти все его предрассудки педантично подтвердил сам ход истории.

Войдя в комнату, лорд Генри узрел своего дядю восседающим в слоновой охотничьей куртке за раскуриванием сигары и брюзжанием по поводу какой-то статейки в «Таймс».

– Ты, Гарри? – приветствовал вошедшего старый джентльмен, – Что так рано? Думаешь, ранней пташке – жирный червяк? Вы, отмороженные худосочные, дэнди, ведь никогда раньше двух не вставали? Может, ты и из дому выходишь до пяти?.

– Меня привел сюда чисто клановый инстинкт, дядя Джордж, я должен признаться, мне от вас кое-чего надобно.

– Деньжат, поди? – вздёрнул голову лорд Фермор, состроив кривую мину, говорившую о том, что он шутит, – Ну, присаживайся и рассказывай поподробнее, чего надо! Молодёжь свихнулась и вообразила, что кроме денег на свете нет ничего интересного! Скоро в музеях в рамах будут выставлять одни банкноты, как образцы английской графики!

– Да, – подтвердил лорд Генри, оправляя бутоньерку в петлице, – они пока что воображают это, а когда взрослеют, поневоле убеждаются! Но мне деньги ни к чему! Дядя Джордж, поверьте, деньги нужны лишь тем, кто каждый день платит по счетам, а мне по своим платить не надо. Бодливой корове, как говорится, бог рогов не даёт! Кредит – вот главный капитал младших сынов рода, и на этот капитал можно неплохо жить. Помимо этого, я испокон веков имею дело только с поставщиками Дартмура, а потому они никогда меня не третируют. Мне от вас денег не нужно, нужна информация, не тряситесь пожалёйста от страха, от этого витамины пропадают, мне нужна, конечно, не полезная – совершенно бесполезная информация.

– Ладно! Я могу сказать вам лишь то, что наличествует в любой «Синей Книге» («Синяя книга» отчеты различных государственных, промышленных и прочих заведений). Англии, Гарри, хотя нынешние штукари и кропают там массу благоглупостей. Когда я пробавлялся дипломатией, дело обстояло гораздо лучше. Но я наслышан, нынче дипломатов отбирают по экзамену и их развелось – пруд пруди! Чего ж от них можно ожидать? Все эти экзамены, сэр, это чистейшей воды надувательство, сущий вздор, вздор и ещё раз вздор с первой до последней буквы. Если вы – джентльмен, то вы знаете всё, что нужно; а коли вы не джентльмен, то все ваши знания всё равно ни черта не стоят!

– Дядюшка Джордж, учти, мистер Дориан Грей ни в каких «Синих Книгах”не упомянут, – медленно проговорил лорд Генри.

– Мистер Дориан Грей? Тогда кто он такой? – спросил лорд Фермор, нахмурив свои густые седые брови.

– Вот в том-то и дело, что я зашёл узнать, дядя Джордж, что это такое. Впрочем, вернее, я кое-что знаю, и в курсе, кто он такой. Он внук последнего лорда Кельсо, мать его носит фамилию Деверё, полное её имя леди Маргарита Деверё. Не будете ли вы так любезны рассказать мне всё о его матери. Что она из себя представляет? За кем она была замужем? Раньше вы в этом смысле были просто ходячей инциклопедией, так что могли случайно сталкиваться и с ней. Сейчас я очень заинтересовался мистером Гремя. Я только что свёл с ним знакомство.

– Внук Кельсо! – эхом, отозвался старый лорд. – Внук Кельсо!.. Да-да!… Я довольно близко был знаком с его матью. Если мне изменяет память, я даже был на её крестинах. Она была сногсшибательно красива, эта Маргарита Деверё, и все светские самцы спали в неистовство, когда она сбежала с одним прощелыгой, у которог гроза душой не было, с абсолютным ничтожеством, дорогуша, это был какой-то мелкий офицерик из замшелого пехотного полка или что-то подобное. Конечно, я помню все, как будто это было вчера. Бедняга был убит на дуэли в Спа, несколько месяцев спустя после свадьбы. Это была ужасная история. Говорили, что Кельсо раздобыл какого-то низкого авантюриста, какого-то бельгийца-подлеца, чтобы тот оскорбил его зятя публично; подкупил его, сударь мой, подкупил, и тот наколол юношу на шпагу, как вальдшнепа на вертел. Дело тут же замяли, но, ей-Богу, долгое время после этого Кельсо поглощал свой клубный обед в кромешном одиночестве. Говорят, он вернул свою дочь обратно, но она больше никогда не удостаивала его ни единым словом. О, да, да, скверная это история. Не позднее, чем через год она тоже умерла. Так, ты сказал, у неё был сын? Сын? А я совсем забыл об этом. И что это за человек? Если он родился в мать, наверняка, он красавчик!

– Да, он весьма хорош! – подтвердил лорд Генри.

– Надеюсь, ему уготовано попасть в хорошие руки, – продолжал старый лорд, – Если только Кельсо упомянул его в завещании, ему достанется куча денег. Его мать тоже была отнюдь не бесприданницей. Всё поместье Сельби целиком досталось ей от деда. Её дед ненавидел Кельсо, называл его крохобором. Да он в сущности крохобором и был. Как-то раз он прикатил в Мадрид, как раз и я был там. Ей-богу, если б вы знали, как я опускал глаза, испытывая за него стыд! Королева несколько раз дорашивала меня об этом увальне-англичанине, который всегда торгуется за грош и ссорится из-за медяков с извозчиками. О нём такие смешные анекдоты ходили, закачаешься! Я целый месяц не осмеливался показаться при дворе. Можно только надеяться, что с внуком он обращался не хуже, чем с извозчиками.

– Ничего не знаю! – отмахнулся лорд Генри. – Я полагаю, молодой человек более чем состоятелен. Дориан пока не достиг совершеннолетия.. Во владение Сельби он уже вступил. Он мне сам сказал. А что… его мать в самом деле была феноменально красива?

– Маргарита Деверё была одним из совершеннейших созданий, какие только можно себе представить, Гарри. Но я никогда не понимал тайные пружины её странных поступков. У неё были все возможности выскочить замуж за любого! Даже Кардингтон не находил себе места и сходил с ума, готовый ради неё на всё. К несчастью, всем членам её рода был свойственен этот дурацкий романтизм. Это её и сгубило. Мужчины её рода как на подбор всегда были ничтожествами, но женщины, будто компенсируя эту ущербность, были ей-богу, потрясающи. Кардингтон ползал перед ней на коленях. Он сам признавался мне в этом. Она же потешалась над ним. В то время во всём Лондоне не было другой девицы, которая былы бы способна не дрогнуть пред ним. Да, кстати, Гарри, раз уж мы завели волынку о самых глупых браках, что за чушь молол мне твой отец, когда рассказывал, что будто Дартмура приспичило жениться на американке? Неужто он сдал англичанок в утиль?

– Дядя Джордж, вы и вправду ничего не знаешь? Теперь это очень модная забава – женитьба на американках!

– За англичанок, Гарри, я готов держать пари против всего мира! – загорячился лорд Фермор, стуча кулаком по столу.

– Сейчас все выигрышные ставки – на американок!

– Только завода у них ненадолго хватает! – пробурчал дядя Джордж.

– Да длинные забеги не для них, но они на своём месте в скачках с препятствиями. Берут барьеры с лёту. Думаю, Дартмуру мало не покажется!.

– У неё есть родня? – пробурчал старый аристократ. – Кто они?

Лорд Генри покачал головой.

– Американские девушки так же ловко умеют скрыть свою родню, как англичанки свои шашни! – закончил он, вставая.

– Наверняка, они владельцы какой-нибудь прелестной свинобойни на Среднем Западе?

– Это было бы абсолютным откровением для Дартмура, дядя Джордж, – Я наслышан, что в Америке выращивание свиней – одна из самых наивыгоднейших и уважаемых занятий. Выгоднее только политика!

– Эта американка хоть хорошенькая? Или какая-нибудь страшная грымза?

– Ну, разумеется, она талантливо изображает из себя красотку! Это обычная тактика американок. В этом секрет их неотразимости.

– И чего этим американкам не сидится в своей Америке? Ведь они с пеной у рта уверяют всех, что там просто рай для любой женщины.

– Так и есть. Не оттого ли они, взяв пример с праматери Евы, они так стремятся рано или поздно сбежать оттуда? – сказал лорд Генри., – До встречи, дядя Джордж! Извините, я боюсь опоздать к завтраку, если останусь здесь ещё хоть на минуту. Благодарю вас за информацию, она мне очень пригодится. Я люблю две вещи: знать всё д опоследней задоринки знать о моих новых друзьях и желательно ничего не узнавать о старых.

– Где же ты столуешься, Гарри?

– У моей тетушки Агаты. Я напросился к ней сам, сказав, что приду вместе с мистером Греем. Он её главный ргоtege.

– Гм! Вот что я вам скажу, Гарри, нижайше попросите её, чтобы она больше не осмеливалась надоедать мне своими благотворительными лозунгами. Они у меня вот где сидят! И с чего бы эта удивительная женщина взяла, что моё творческое вдохновение обязательно должно быть занято только писанием чеков для её идиотских фантазий?

– Ладно, дядя Джордж, я конечно скажу ей это, только от неё это отскочит, как от стенки горох. Филантропия, увлечённая ложной благотворительностью, кончает полной утратой человечности. Им это свойственно в высшей степени.

Старый джентльмен одобрительно крякнул и дал знак слуге провожать гостя. Лорд Генри прошёл через весь пассаж и вышел на Берлингтон-стрит, после чего направил стопы в сторону Беркли-Сквер.

В ходе прогулки, он то и дело прокручивал в уме всё то, что услышал от дядюшки о семействе Дориана Грея

«Ничего себе историйка!» – думал он. Хотя рассказ был преподан лорду Генри в весьма общих чертах, в нём было нечто, почти до слёз тронувшее его. Нечто очень романтическое несвойственное грубым нравам нынешнего века, присутствоало в этом рассказе.. Прелестная девушка, отдавшая всё своей безумной любви… Несколько недель райского блаженства, уничтоженного гнусным, чудовищным преступлением. Следом за этим – месяцы неразделённых мучений и наконец ребёнок, рождённый в боли. Мать вырвана из жизни смертью, а бедный мальчик проязает в сиротстве и тирании старика с ледяным сердцем. Да, это была интересная мизансцена. Такие декорации не могли не оттенить на своём фоне юношу, делая его облик много живее и рельефнее. Всё прекрасное, что существовало на свете, всегда имело свою трагическую сторону. Ради цветения самого крошечного цветка Вселенная должна претерпеть нечеловеческие муки… Но как обворожителен был Дориан прошлым вечером, когда они сидели вдвоём за обедом в клубе, с каким растерянным взором, с какой трепетной тревогой, с каким выражением робкого удовольствия на пухлых полуоткрытых губах смотрел он насобеседника. В свете алых абажуров, трепетавшие и бросавшие быстрые отблески свечи оттеняли цветущую красоту его ровного чистого, розового лица. Побуждать его к разговору было почти то же самое, что трогать струны редчайшей скрипки. Как он был отзывчив к легчайшим касаниям и едва ощутимому дрожанию смычка… Что-то неуловимо-завораживающее было в этой игре, когда можно ощутить силу своёго влияния на человека. Ничто иное не могло идти в сравнение с этим не могло сравниться с этим. Вливать свою сущность в какое-нибудь ладное существо, дать время на то, чтобы новое содержание прижилось там, ощущать отзвуки своих выношенных жизненным опытом идей, форсируя звучание чарующуей музыки страстной юности; культивируя нежную амврозию и смакуя её неповторимый аромат, привить другому человеку свой темперамент, в этом заключалось истинное наслаждение, можно сказать, самое большое счастье, какое может достаться человеку всех наслаждений, доставшихся в наш филистёрский, ограниченный век с его низкими поползновениями и грубо-материалистическими наслаждениями…

Да, несомненно, этот юноша, волей такого необычного, счастливого случая представленный лорду Генри в мастерской Бэзила, – изумительный тип, или… во всяком случае… из него можно вылепить нечто изумительное.. Все сокровища человеческой натуры за ним – воспитанность, обаяние, непорочная чистота юности и наконец красота, да, та самая красота, с которой могут поспорить только лучшие древнегреческие изваяния. Из него можно было бы изваять почти всё – сотворить титана или ярмарочную игрушку. Какая жалость, что такой совершенной красоте рано или поздно суждено будет портиться и увядать!

А Бэзил? Насколько же то, что он говорил, интересно с психологической точки зрения! Новый стиль в искусстве, новое ощущение бытия, неожиданно пробуждённое одним лишь присутствием человека, которому в голову не придёт что-то подозревать. Безмолвная душа Природы, обитавшая в дремучей чаще и неслышно бродившая в цветущих долах, вдруг открыто явила себя, словно гордая дриада, бесстрашно устремилась к душе художника, который неутомимо искал её, пробуждая в себе предчувствие скорой встречи, встречи, энергия которой раскрывает ему дивные тайны мира, где самые простые вещи, образы и формы вещей, так сказать, обретают идеальное совершенство и глубинную символическую ценность, из смутной мечты, из грёзы превращаясь в реальность. Как это всё очаровательно!

Прошлые века демонстрируют нам нечто подобное Не Платон ли превратил мысль в высокое искусство, первый открыл чудо философии.?

Не Буонаротти ли воплотил их в цветном мраморе, подобнорм венку сонетов? Но и в наш век это не утратило новизны..

Да, он попытается стать для Дориана Грея тем, чем молодой человек, сам того не зная, стал для художника, творца этого дивного портрета. Он будет пытаться обрети полновластие над Дотрианом, собственно говоря, наполовину он приблизился к этой цели. Удивительная душа юноши станет его собственностью. Каким богатством, каким разнообразием достоинств Провидение оделило это дитя Любви и Смерти..