Оса Эриксдоттер
Фаза 3

Адам выключил монитор и встал. Дэвида удар хватит, когда узнает. Три бесценные мышки улетели в свой мышиный рай, не пожелав поделиться хоть какими-то результатами.

Он вышел на улицу. Было не особенно холодно, но небо затянуто тучами, а в воздухе висит моросящий парижский дождичек. Зиму в Париже действительно можно назвать зимой с большой натяжкой – разве что в том смысле, что погружает в депрессию. Адам нашел лавку под навесом и присел, и в тот же момент пискнул телефон.

Не глядя на дисплей, зажмурился на секунду – а вдруг поможет исполнению желаний? Расхожее мнение – любовь превращает человека в ребенка. Даже какие-то афоризмы существуют на этот счет. Всем влюбленным по двенадцать, то-то взрослые и злятся. Представил лицо Матьё – зеленые глаза, длинные густые волосы, модная небритость, которую почему-то называют интеллектуальной. Интеллектуальная небритость, что бы это ни значило. Очевидно, человек настолько занят своими чересчур интеллектуальными мыслями, что не успевает побриться.

Нет – сообщение от мобильного оператора. Пора пополнить карточку.

Адам раздраженно сунул телефон в карман и снова выругался, на этот раз еще затейливее. Как же он устал от всего этого спектакля! Сплошное, бесконечное ожидание. Короткие, слишком короткие моменты счастья – и вновь томительное, выматывающее ожидание. Если он уже ничего не значит для Матьё, то достоин ли Матьё занимать все его мысли? Может, и нет, но что поделаешь? Он тосковал по Матьё так, что ему иногда казалось: достаточно хотя бы увидеть друга, хотя бы… как там у Жака Бреля? Тень его руки, тень его собаки, хотя бы тень его тени…

Одержимость – другого слова не подберешь.

Три дохлые мыши, а теперь еще и это. Он сунул замерзшие руки в карманы и долго сидел и дулся – то ли на нерадивых лаборантов, то ли на Матьё, то ли на самого себя.

* * *

– О боже… – Селия прикусила губу. Отец в койке, под желтым больничным одеялом, с белоснежной повязкой на лбу. – О, папа…

– “О боже”, пожалуй, да, а вот “о, папа” рановато, Тыквочка. Живу пока. – Тед Йенсен с интересом посмотрел на завязанный подарочной ленточкой яркий пакет у нее в руках. – Я и не знал, что у меня сегодня день рождения.

Селия протянула отцу пакет и присела на край больничной койки.

– Выглядишь ты ужасно… Болей нет?

– Меня накачали какими-то свирепыми таблетками. Если честно, они так ударили в голову, что я не уверен, есть она у меня или нет… – Он дурашливо-серьезно пощупал голову и, поморщившись, кивнул: – Пока есть. Жить можно.

Легкое сотрясение, доктор Йенсен. Рана на лбу неопасна, выглядит страшнее, чем на самом деле. У вашего папы есть ангел-хранитель.

– Значит, ты решил погулять… шел снег… – Селия никак не могла сообразить, какой тон выбрать.

Наконец Тед размотал все ленточки и обертки и достал белую коробочку.

– Ты ангел, Тыквочка.

Дрожит правая рука. Раньше этого не было. Или она не замечала? Может, лекарства так действуют?

– Неделями не кормят, – пожаловался Тед. – В этой больнице понятия не имеют о настоящем сервисе. Так они всю клиентуру растеряют. – Он неожиданно пукнул и пожаловался: – Вот видишь? Нервы ни к черту.

Селия улыбнулась. Эта шутка – ее ровесница… Небритый, бледный.

– Ты похудел, папа.

– Вот еще! Ничего я не похудел. Это у них одежка такая. Натянешь эту хламиду – десять кило долой.

И в самом деле, трудно придумать более безобразное одеяние, чем стандартная больничная рубаха. Селия посмотрела на прикроватный столик. Ничего, кроме огромной, не меньше литра, пластмассовой кружки с ярко-синей, величиной с лошадиный хомут ручкой. Улыбка умерла. В этих неестественных размерах было что-то трагическое, так же как и в часах с огромными цифрами для дементных, которые продают в аптеках. Как будто старики и больные к концу жизни вновь превращаются в детей.

Тед Йенсен откусил шоколадку в форме медвежонка и причмокнул.

– Где ты взяла такую прелесть?

– Шоколатерия в Бикон-Хилл.

– Шоколатерия! – Тед весело, по-детски, рассмеялся. – Ой-ой-ой… Чистейший декаданс!

– Постмодернизм, никуда не денешься.

– А вот когда я был совсем молодым…

Селия прекрасно знала, что последует за этим знакомым с детства зачином. В то лето Тедди было семнадцать, он сбежал из дома и спускался на байдарке по Аллагашу^[18]. Дальше будет тетушка на заправке, которая продавала знаменитый во всем Мэне картофельный шоколад по пятьдесят центов фунт.

Она с нежностью посмотрела на отца. В палату заглянуло вечернее солнце, белая повязка на лбу, казалось, фосфоресцировала. Опять пошел гулять… Парень в кабине снегоуборочного бульдозера заметил его вовремя – вернее, почти вовремя. Страшно подумать – а ведь мог бы и не заметить. Странная тень в снежной вьюге, заметающей границы между небом и землей. Бульдозер весит несколько тонн.

А вы никогда не думали? Существуют же специальные учреждения, дома для сенильных пациентов…

Селия гнала от себя эти мысли, но получалось плохо.

На этот раз отец изрядно сократил историю с картофельным шоколадом. Намеренно? Или подзабыл?

Он протянул коробку Селии:

– Угощайся, Тыквочка.

– Спасибо, папа, я не голодна.

Из всей семьи осталась одна Селия, все остальные умерли. Пути Господни неисповедимы. Решать ей – а как? Оставить отца в бунгало, в котором он прожил всю жизнь? Хорошее заведение было ей попросту не по карману, а в обычный, финансируемый из бюджета дом престарелых – спасибо, не надо. Ничего ужасного, но тоска зеленая. Отец там мгновенно зачахнет без общения.

– Не голодна? Это меня радует. Мне больше достанется.

Он взял еще одно пралине и, не глядя, положил коробку на тумбочку. Селия не могла оторвать глаз от дрожащих рук. Был ли тремор и раньше, а она просто не замечала? И когда он последний раз смотрел в зеркало? Небритый, волосы отросли.

Вы же сами знаете, как течет болезнь. Перспектива… прямо скажем, печальная.

Перспектива печальная и туманная, а на горизонте – бетонная стена.

– Замечательно… даже не думал. Оказывается, еще не разучились делать хорошие конфеты. И то разучились делать, и это, а конфеты пока не разучились.

– Повезло.

Надо бы прицепить к его джинсам GPS-передатчик. Но… в конце концов, не так уж он и болен. И руки вроде бы не дрожат – наверное, показалось. У страха глаза велики.

Селия печально вздохнула и опасливо покосилась на отца: не заметил ли? Будет только хуже… А ведь есть средство избежать кошмара.

И тут же отбросила эту мысль.

В полуоткрытую дверь постучали, и в палате появилась медсестра.

– Вашему папе надо померить давление.

– Да, конечно… мне все равно пора. Папа, доктор Грег говорит, что они тебя подержат до завтра, для наблюдения. Вечером забегу проведать, а утром заеду.

– Ты чересчур меня опекаешь. Я же могу взять такси.

– Отдыхай.

Селия чувствовала себя виноватой. Надо бы посидеть с отцом, но что делать? Она пообещала Эндрю провести презентацию для руководства госпиталя и уже почти опаздывала. Будут пробки – опоздает.

– Вечером увидимся.

– Не надо, Тыквочка. Не насилуй себя. Тут полно красивых медсестер. В очереди стоят, чтобы со мной пококетничать. Угощу конфетами – и они у моих ног. Но не волнуйся. Тебе тоже достанется.

Селия засмеялась. Как бы ей хотелось сохранить эти моменты, когда отец так весел, игрив и даже остроумен…

– До вечера!

Она нагнулась, поцеловала его в щеку и побежала к выходу. По пути схватила в больничном кафе маффин с изюмом – пока не голодна, но потом наверняка захочет есть. Расплатилась и послала эсэмэску Эндрю Нгуену: извини, задерживаюсь, навещала отца в больнице. Уже в дороге, скоро буду.

Буквально через несколько секунд зазвонил телефон. Эндрю.

– Что с отцом?

– Упал… не заметил снегоуборщик.

Квадратные очки Нгуена внезапно заполнили весь экран – зачем-то поднес телефон к самому носу.

– Ну и как он? – прошептал страшным шепотом.

– Ничего… легкое сотрясение.

– А чем твой отец болен? Деменция?

Нгуен, как правило, не затрудняется с выбором выражений, но на этот раз в голосе прозвучала искренняя озабоченность.

– Не знаю… – отчего-то солгала Селия.

– Сколько ему?

– Шестьдесят пять.

Эндрю нахмурился и кивнул:

– Оставайся с ним. Можешь сегодня не приходить.

– Нет необходимости. С отцом все в порядке.

– Это твой отец, Селия, – с нажимом сказал Эндрю. – Ты сейчас в клинике?

– Да… на выходе. А как же презентация? – запротестовала она.

– Ты можешь поработать и там. Адам вернул рукопись, сейчас скину тебе его правки. Пройди текст, внеси что нужно… если нужно. Подрегулируй, чтобы статья была к утру готова.

– А презентация?

– Сам проведу, не беспокойся. Ты, оказывается, говорила с комиссией по этике? Я видел твое сообщение.

– Да. – Селия оживилась. Если что и отвлекало ее от мрачных мыслей, то это работа. – Теперь кто-то из нас должен присутствовать на каждой операции.

– Кто-то из нас? Ты, к примеру?

– Я, Ко-И… кто-то. Хорошо бы Мо. Эсте тоже предложила, если нужно. Но это только на один месяц, они просто капризничают…

– Засранцы, вот они кто! “Капризничают”…

Селия опасливо покосилась на старушку с бубликом рядом – телефон был включен на громкую связь, чтобы не прижимать к уху. Слышала грубость или нет?

– Отвяжутся, – пробормотала она.

Волей-неволей Селия была замешана в конфликт с комиссией по этике. Ветеринары утверждают, что Эндрю небрежно обращается с подопытными животными. Экономит на болеутоляющих и якобы как-то позволил себе говорить о животных в уничижительном тоне. Слышали бы вы, ветеринарно-этические величества, в каком тоне он говорит с сотрудниками…

Определенно, ветеринары – самая чувствительная и уязвимая категория. Хотя нельзя сказать, что обвинения возникли на пустом месте. Что да, то да – Эндрю, особенно в плохом настроении, несет иной раз черт-те что. Но Селия прекрасно знала и одного из самых непримиримых ветеринаров, тот в этом смысле еще почище Нгуена – например, после ошибки Эндрю в эксперименте, в результате чего мышка погибла, взял да намекнул на азиатское происхождение их шефа. Чему, мол, удивляться? В Корее собак едят. Возможно, некое моральное преимущество у ветеринара и было, но этим идиотским высказыванием он это преимущество полностью уничтожил. Родители Эндрю приехали из Вьетнама через месяц после того, как Джеральд Форд сменил Никсона на посту президента США. Фотография с церемонии натурализации, где вся семья широко улыбается на фоне звездно-полосатого флага, висит на стене кабинета Эндрю, на самом видном месте. А сам он во Вьетнаме никогда не был, вырос в пригороде Бостона.

Корея – это Корея, а Вьетнам – это Вьетнам, но намек более чем прозрачный. Селия еще не достигла возраста, когда люди могут мириться с такого рода расистскими высказываниями.

– Когда они выпишут твоего папу?

– Сказали, завтра утром.

– А они проводят стандартную проверку для плюс шестьдесят? Память, ориентация и все такое?

– Не знаю… – Ей вовсе не хотелось делиться своими проблемами с Эндрю.

– Попроси, чтобы сделали. Никогда не бывает слишком рано. Вспомни свою бабушку… или я что-то путаю?

Нет, Эндрю не путал. Попал в самую точку.

Если бы Селия не была свидетельницей угасания бабушки, матери отца, выбрала бы, наверное, другое направление. Но тогда она дала себе клятву: во что бы то ни стало найти способы лечения этой болезни. Любой ценой. Дни и ночи работала, копила деньги на Гарвард, а после выпуска потребовалось еще несколько месяцев таких же бешеных усилий, чтобы попасть в лабораторию Эндрю. Селия помешалась на этой болезни. Борьба с альцгеймером стала одновременно и целью жизни, и способом существования. У нее просто не было времени – болезнь не ждет, пока кто-то найдет способ лечения.

А бабушка выцветала, как яркая ткань на солнце, – так же медленно, незаметно. Исчезали слова, угасал взгляд, а в последние месяцы она стала живым мертвецом. Двигалась как и раньше, моторика сохранилась, даже мелкая, но все, что делало ее человеком, личностью, исчезло бесследно.

Человек без мозга.

А ведь бабушка всегда была невероятно живой и общительной. Она приняла на себя общую боль после развода отца с матерью, давала мудрые советы и примиряла – кто бы еще такое выдержал?

Развод… Отец завел интрижку с женщиной на Кейп-Код, у которой работал садовником, – что может быть банальнее? Муж этой дамочки что-то там делал в финансовой отрасли, и кончилось все катастрофой для всех, кто был как-то замешан в эту историю. Мать не могла простить измены, забрала Селию к родителям в Лоуэлл. Решила начать жизнь сначала. Мало того – хотела запретить Селии встречаться с отцом, но тут вмешалась бабушка. Все те черные месяцы она без устали взывала к остаткам разума у детей.

И победила.

Да, вот такой была бабушка. Сильнее, добрее и мудрее всех. Была… пока альцгеймер не высосал из нее всю мудрость и доброту.

Сначала она стала другим человеком, а потом вообще перестала быть человеком.

Вот такая болезнь, изобретенная, несомненно, самим дьяволом. На сегодняшний день Селия, по-видимому, знала про эту болезнь больше, чем кто-либо во всем мире, но каждый раз, когда она видела, как медленно падает в пропасть внешне совершенно здоровый человек, у нее непроизвольно сжимались кулаки.

– Я сделаю все что нужно, только скажи, – неожиданно тихо сказал Эндрю. Очки опять заняли весь дисплей. Серьезный, соболезнующий взгляд – он все понял. – У меня хорошие связи, не мне тебе говорить.

Селия молча кивнула.

– Поговорим попозже…

Подождала продолжения, но Эндрю помахал рукой, и экран погас.

Она вдруг поняла, насколько устала. Села на стул и обвела взглядом лобби госпиталя.

– Опять я здесь сижу… – прошептала она, и по щекам покатились не приносящие облегчения слезы.

* * *

Селия улыбнулась и кинула отцу картонную коробку с бейсбольными карточками. Он довольно ловко ее поймал и наградил дочь серьезным взглядом.

– Даже не думай. Сохрани.

Она присела рядом и открыла коробку. Вся цветовая гамма шестидесятых.

– Здесь же сотни карточек, папа! Зачем они тебе?

– Бейсбольные карточки могут стоить миллионы. Давай-ка поглядим, что у нас тут.

Она взяла одну карточку. “Гэри Нолан”. Имя ей ничего не говорило. А это что? “Цинциннати Редс”. Заглянула в коробку, не зная, как себя вести – то ли ужасаться, то ли изобразить восхищение. Отец, оказывается, заядлый коллекционер. Или, может, бабушка не отличалась фантазией при выборе подарков.

– Я же ни разу не видела, чтобы ты открывал эту коробку! И вряд ли когда-нибудь откроешь опять.

– Ты в этих делах ничего не смыслишь, Тыквочка. Я слышал про одного парня в Коннектикуте, тот за бесценок купил старую развалюху. В жутком состоянии, завалена черт знает чем – помер какой-то спятивший барахольщик. Начал разбираться, пришла очередь кухонного диванчика – знаешь, есть еще такие, сиденье поднимается, и там годами копится всякая ерунда. Смел паутину, а в ящике полно таких коробок. С бейсбольными карточками. Старинные, с тысяча девятьсот одиннадцатого года. Тай Кобб, оригинал. Знаешь, сколько он за это получил?

Селия пожала плечами:

– Откуда мне знать. Тысячу баксов? Десять тысяч?

У Теда весело заблестели глаза, и он для убедительности произнес сумму по слогам:

– Три-ста ты-сяч долларов. Триста тысяч!

Селия пригляделась к выцветшей карточке в руке отца. Парень в ярко-красной бейсболке поднял руку в кожаной перчатке в победном жесте. Типичный герой шестидесятых – круглолицый, излучающий невинность и несокрушимый американский дух.

– По-моему, фанаты бейсбола слегка не в своем уме. Объясни, может, я что-то не понимаю. Миллионы психов держат миллиарды подобных карточек в гардеробах – и ты хочешь сказать, что этот хлам имеет какую-то ценность?

– В бейсболе твоя логика бессильна, Тыквочка, – ласково улыбнулся Тед.

Селия рассмеялась. Все это настолько глупо и нелепо, что наверняка так и есть: логика бессильна. И папа сегодня замечательный – веселый, остроумный, как когда-то.

– Окей, тогда сделаем так: переложим карточки в пластиковую коробку и поставим в гараже. Что ей делать в платяном шкафу?

– В гараже слишком влажно.

– Крышка же герметичная!

Тед решительно затряс головой:

– Ни за что. Можешь отправить в гараж все что хочешь, только не это.

Селия вздохнула, но спорить не стала. Все утро она помогала отцу прибираться. Запустила стиральную машину, навела порядок в холодильнике. Ни единого протеста – пока не добрались до заветного гардероба в спальне. Тед Йенсен всю жизнь любил порядок. Пока не заболел, регулярно пылесосил, образцово застилал постель, в кухне никогда не копились горы немытой посуды. Но что есть, то есть – терпеть не мог что-то выбрасывать.

Селия поставила ящик с карточками на пол и опять нырнула в шкаф. Штабеля обувных коробок, пара чемоданов. Если бы здесь жила женщина, можно было бы одобрительно кивнуть – да, эта дама знает толк в обуви. Но в отцовских коробках башмаков не было. Первая же оказалась набитой газетами.

– Это мы сдадим в макулатуру, – пробормотала она и понесла коробку в прихожую.

– А что там?

– Журналы. “Катера и яхты”.

– Нет-нет. Верни на место.

– У тебя же в жизни не было катера! И тем более яхты.

– Хорошие журналы. Посмотришь на такую посудину – и сердце радуется. Тем более мне их подарил Рик.

– Ладно… – Селия вытащила чемодан и достала старый вентилятор.

– По-моему, он давно сломался.

– Ничего не сломался. В жару незаменимая вещь.

– У тебя же теперь кондиционер! Выкидываем.

Кроме вентилятора, в чемодане лежали радиоприемник, пара древних электрических будильников и наушники с навечно перепутанными проводами. Все это тоже отправилось в прихожую.

К ее удивлению, отец не протестовал. Повернулся к окну и, судя по всему, полностью потерял интерес к происходящему.

Ее окатила волна тревоги, даже в животе стало холодно. Только не исчезай.

Но нет. Он вглядывался в сетку дождя за окном.

– Опять со снегом. Упрямая зима выдалась.

– Да… – От сердца отлегло: совершенно уместное замечание. Сдаваться рано. – Даже не припомню такую, – подтвердила Селия, – метет и метет.

Она не без труда размотала ленту скотча на следующей коробке. Среди старых солнцезащитных очков, рамок для фотографий и давнишних журналов, опутанных отслужившими свое кабелями, обнаружился большой желтый медвежонок.

Селия засмеялась:

– Мистер Кадлс! – Достала медвежонка и осторожно стряхнула пыль на подстеленную газету. Клетчатая ковбойка и штанишки на подтяжках.

– Этого старичка можешь взять себе, – неожиданно проявил великодушие Тед.

– Не думаю… Посмотри – вот здесь уже плесень. И здесь.

– Очень жалко…

– Очень жалко, очень жалко, но по мишке плачет свалка, – срифмовала Селия и улыбнулась.

– Слышишь, мишуля? Вот так и бывает, когда состаришься. Чуть пахнёт от тебя плесенью – и будь любезен на свалку. Никому ты больше не нужен.

У Селии потеплело на сердце. Болезнь болезнью, но как прекрасно, что отец сохранил чувство юмора.

Коробок больше не было. Она начала перетряхивать одежду. Много тонких сорочек, какие-то из них она никогда раньше и не видела. Работал отец в грубых штанах со множеством карманов – того цвета, что принято называть то хаки, то камуфляжным, и в куртке такого же цвета и тоже с карманами. А в свободное время предпочитал джинсы и футболки. Или, если прохладно, флисовые джемперы с кожаными заплатами на локтях. Вот они и висят, все в мелких катышках после бесчисленных стирок.

Всё на выброс.

Открыла вторую дверцу и чуть не ахнула.

Женские платья.

Сначала она подумала, что платья мамины. Вот это, с вышитыми цветами. И вот это, черное, без рукавов. Но рядом? Это еще что? Лоснящееся, пронзительно-зеленое, усыпанное блестками платье с красным поясом. Нет, это невозможно, мама ни за что не надела бы такое. Должно быть, это платье Лоретты, она когда-то была папиной подружкой. Селия на секунду закрыла глаза и представила щедро накрашенную физиономию, высоко взбитые пергидрольные локоны. Так-то так, но Лоретта была невероятно добра, и один вид ее вызывал улыбку. Наверное, поэтому и нравилась отцу. Она работала приходящей няней, все дети поселка ее обожали.

После Лоретты у папы женщин не было. Селия не знала, почему они разошлись.

– Это платья твоей мамы, – тихо сказал Тед.

Она резко повернулась и посмотрела ему в глаза.

– Да-да. – Отец несколько раз кивнул, медленно и печально, и отвернулся.

И Селия вспомнила: вот это, на пуговицах, было на маме, когда они ездили в Диснейленд. Бассейн в гостинице, причудливые соломинки для коктейлей. Ей подарили ярко-желтого Плуто и ободок с Минни-Маус. А мама с папой ночи напролет сидели на балконе и разговаривали.

Это была единственная их совместная поездка. Вечно не хватало денег.

Селия подняла подол платья и поднесла к лицу. Запах не сохранился – как он мог сохраниться за столько лет?.. – но на глаза навернулись слезы. Она почти никогда не вспоминала мать. Ни мать, ни бабушку. Нельзя постоянно тосковать о мертвых. Но сейчас перед глазами встала пронзительно яркая картинка: мать что-то напевает, иногда переходя на ласковое бормотание, и они с Селией кружатся по комнате. Именно в этом платье. Мой лягушонок…

– Не выбрасывай, – попросил Тед. – Возьми себе. Все-таки память.

– Они мне малы… – прошептала она, едва удерживаясь, чтобы не разрыдаться.

– Как хочешь…

Селия сняла платье с вешалки.

– А почему она не забрала их с собой в Лоуэлл?

– Понятия не имею. Забыла, должно быть. Хорошо бы кофе выпить. – Тед поднялся и вышел.

Селия не двинулась с места. Прислушалась, как отец гремит чашками в кухне.

Аккуратно сложила платья и присоединила к вещам для Армии спасения. Оставила только бордовый шарфик и повязала на шею медвежонку.

– Теперь ты красавец.

И пошла в кухню к отцу.