Орина Картаева
Гуманариум
Тота выдала мне сложный знак «грусть-недоумение-восхищение».
Я ее понял.
Да, с каждым из наших детей нам приходится проделывать все то, что я проделывал с «родительницами» жонглеров. Каждый раз, с нуля. С подсчета камешков и определений что такое хорошо и что такое плохо. Терпеливо, долго. Очень долго. Зная заранее, что, возможно, ребенок и не поймет многого, а если и поймет, то не согласится, потому что он другой. И так же как ты, умрет, возможно, не успев передать своим детям хотя бы то, что успел узнать и понять.
А соплеменники Тоты никогда не были детьми. Они появляются на свет с памятью родителя и не знают что такое старость, потому что родители теряют способность общаться с потомками после рождения-линьки. В этом их беда, и в этом их счастье. Они всегда молодые, вечно. У них никогда не будет старости и смерти, и детства, в нашем понимании, тоже никогда не было. На заре их эволюции это было нечто вроде сумеречного сознания. Я им не завидую, не хотелось бы мне стать таким существом. И, по иронии судьбы, именно среди них я оказался на своем месте, почувствовал себя человеком.
Не знаю, пойдет ли на пользу людям общение с этими существами, если когда-нибудь они признают нас разумными и выйдут на контакт. У них есть все, что им нужно, нам нечего им предложить. Торговать с нами им нечем, учиться нечему. За исключением, может быть, милосердия. Только для начала нам самим не плохо было бы этому научиться, избавившись от глупости, злобы, зависти и цинизма.
… Я попросил Тоту дождаться рассвета вместе со мной. Мне очень хотелось увидеть, как встает над горизонтом Солнце – я много лет не видел этого. Незадолго до рассвета загомонили птицы, и я слушал и смотрел, как будто в первый раз, запоминая звуки, запахи, цвета. Это был мой мир, но я больше не принадлежал этому миру. У меня было чувство человека, который тосковал по родному городу и дому, но вернувшись домой много лет спустя, увидел, что все, что он помнил и любил, давным-давно изменилось. Все то же, но не то. Потому что изменился он сам, необратимо изменился.
Мы сидели на берегу молча. О чем думала Тота, я не знал, да и не хотелось спрашивать. Я вспоминал свое детство, школу, работу. Все это было каким-то отрывочным, будто вычитанным из книги, будто не со мной происходило. Гораздо ярче помнилось, как я похоронил первую Тоту. И как Вайт и Блек с Редом поразились, увидев меня без «оболочки», когда я, сняв спецовку, решил ее прополоскать в озере. Они не могли понять, как это – скинув оболочку, залезть в нее обратно и продолжить ее носить? Смешно было… Как я сильно порезался куском обсидиана – вулканического стекла, – когда пытался сбрить отросшие на голове волосы, и мои старички заплевали мне всю голову слизью – лечили меня. Помогло, кстати, даже шрама не осталось. Еще вспомнилось, как Тота первый раз сказала мне, что я «разумный». Думаю, она просто хотела мне польстить.
Наверно, дело в том, что на Земле я никогда не чувствовал себя настолько нужным, как там, в безымянном мире жонглеров. Тота пыталась мне объяснить принцип перемещения, который они используют, но я даже не понял – перемещаются они только в пространстве или и во времени тоже. В физике и математике я ноль, и она это поняла очень быстро, но все-таки не относилась ко мне, как к убогому. Возможно, потому что в плане чувств я тоже смог ее кое-чему научить, когда пытался спасти «родительниц» от одинокой кончины.
Тота спрашивала меня много раз: зачем спасать то, что спасти невозможно? И я отвечал ей, потому что «люблю и жалею».
Эти два понятия мы с ней долго не могли освоить. «Жалею» она поняла быстрее, на примере того, что она чувствовала, когда спасала меня. С понятием «люблю» мы долго мучались. Я думаю, она и сейчас не совсем это понимает, но то, что она привезла меня на Землю, доказывает, что все-таки что-то до нее дошло. Склонность к абсурду, наверно, еще одно чисто человеческое качество, и Тоте, признавшей меня разумным, не дает покоя то, чего она постичь пока не в силах, хотя и может принять. В конце концов, осознанное любопытство – еще один из признаков разума, как мы с ней решили.
… Когда солнце взошло, над нами завис беспилотник – Земля заметила возвращение своего блудного сына, – и я сказал Тоте, что пора возвращаться. Она сказала, что я должен остаться на Земле. Я взял ее на руки и повторил: «вернуться».
Я хочу остаться в ее мире и провести свои последние дни в «гуманариуме». Рядом с теми, кому я нужен.
