Орхан Памук
Снег
Во всех этих рассказах Ка повергало в странное уныние то, что решившимся на самоубийство непременно удавалось найти нужное время и уединение, чтобы покончить с собой. А ведь даже девушки, тайком принявшие снотворное, с кем-то делили свои комнаты. Ка, воспитанный в Стамбуле, в Нишанташи, на западной литературе, всякий раз, задумываясь о самоубийстве, чувствовал, что для того, чтобы это сделать, необходимо много времени и комната, в дверь которой много дней никто не постучится. Каждый раз, когда он представлял себе самоубийство, которое совершит с чувством полной свободы, медленно выпив виски со снотворным, Ка так боялся ожидавшего его безграничного одиночества, что никогда всерьез не допускал мысли об этом.
Единственным человеком, который своей смертью пробудил в Ка это чувство одиночества, была повесившаяся месяц и неделю назад девушка, носившая платок. Это была одна из студенток педагогического института, которых сначала не допускали на лекции, а затем по приказу, пришедшему из Анкары, и в здание института – только за то, что они всегда ходили с покрытой головой. Ее семья была далеко не самой бедной из тех, с кем разговаривал Ка. Пока Ка пил кока-колу, которую ее печальный отец достал из холодильника в своем собственном магазинчике и открыл, прежде чем протянуть гостю, ему рассказали, что, перед тем как повеситься, девушка призналась своим родным и друзьям, что подумывает о самоубийстве. Возможно, надевать платок она научилась у матери, в семье, но считать это политическим символом ислама она научилась у своих упрямых подруг и у институтского начальства, запрещавшего его носить. Несмотря на давление со стороны родителей, она отказывалась снять платок, и оттого полиция не пускала ее в институт; в результате ее собрались отчислить за прогулы. Увидев, что некоторые ее подруги, перестав упорствовать, сняли платки, а некоторые взамен надели парики, она начала говорить отцу и подругам, что в жизни ничто не имеет смысла и что ей не хочется жить. В эти дни уже и исламисты, и государственное Управление по делам религии стали расклеивать в Карсе листовки и плакаты, твердившие, что самоубийство – это самый большой грех, и никому и в голову не пришло, что такая религиозная девушка может покончить с собой. В свой последний вечер эта девушка (звали ее Теслиме) тихонько посмотрела сериал «Марианна», приготовила чай, налила его отцу с матерью, удалилась в свою комнату, совершила омовение и намаз, надолго погрузилась в собственные мысли, а затем помолилась и повесилась, привязав свой головной платок к крюку от люстры.
3
Голосуйте за партию Аллаха
Бедность и история
В детстве бедность для Ка была рубежом, где заканчивались границы его «дома» и жизни среднего класса в Нишанташи (отец-адвокат, домохозяйка-мать, милые сестры, верная прислуга, мебель, радио и шторы на окнах) и начинался другой, внешний мир. Там существовала опасная тьма, которую нельзя было пощупать, и потому детское воображение Ка придавало этому другому миру некое метафизическое измерение. Это измерение не очень поменялось за прошедшую с тех пор часть его жизни, так что трудно объяснить, почему, внезапно решившись отправиться из Стамбула в Карс, он действовал под влиянием некой силы, словно бы побуждавшей его вернуться в детство. Ка жил далеко от Турции, но знал, что Карс в последние годы стал самым бедным и забытым районом страны. Можно сказать, что, когда Ка, вернувшись из Франкфурта, в котором жил двенадцать лет, увидел, что все стамбульские улицы, где он ходил со своими друзьями детства, все лавочки и кинотеатры полностью изменились, исчезли или утратили свою душу, это пробудило в нем желание искать детство и его чистоту где-нибудь в другом месте, и поэтому он отправился в поездку в Карс, чтобы вновь встретиться с умеренной нуждой среднего класса, которую помнил с детства. И в самом деле, заметив в витринах на рынке коробки круглого карсского сыра, разделенного на шесть треугольных частей (первое, что он в детстве узнал о Карсе), газовые печи «Везувий» и спортивные туфли «Гиславед», которые носил в детстве и больше никогда не видел в Стамбуле, он почувствовал себя таким счастливым, что даже забыл о самоубийцах, и обрел душевный покой оттого, что оказался в Карсе.
Ближе к полудню, после встреч с журналистом Сердар-беем и представителями руководства Партии равенства народов и азербайджанской общины, Ка бродил один по городу, под снегом, падавшим огромными снежинками. Он прошел по проспекту Ататюрка, миновал мосты и грустно брел по направлению к самым бедным кварталам, когда почувствовал – и от этого на его глаза навернулись слезы, – что никто, кроме него, словно не замечает снега, падающего в тишине, которую ничто, кроме собачьего лая, не нарушает; снега, опускающегося на крутые горы, невидимые издалека, на лачуги, сливающиеся с историческими руинами, и на крепость, построенную во времена сельджуков; снега, который словно рассыпался в безграничном времени. В квартале Юсуф-паши Ка понаблюдал за подростками лицейского возраста, игравшими в футбол на пустой площадке под фонарями, освещавшими соседний угольный склад, рядом с парком, где качели были оборваны, а горки сломаны. Стоя под снегом в бледно-желтом свете фонарей и слушая приглушенные снегом крики и споры детей, он с такой силой почувствовал невероятное безмолвие и удаленность этого уголка мира от всего на свете, что на ум ему пришла мысль о Боге.
В этот первый миг это была скорее картинка, нежели мысль, но она была нечеткой, как рисунок, на который мы бездумно смотрим, когда торопливо проходим по залам музея, а затем пытаемся вспомнить, но никак не можем его себе представить. Гораздо ярче, чем картинка, было ощущение, которое появилось на какой-то миг и исчезло, – и такое происходило с Ка не в первый раз.
Ка вырос в Стамбуле в светской республиканской семье и не получил никакого мусульманского образования, кроме уроков религии в начальной школе. Когда в последние годы у него в голове порой возникали образы, похожие на тот, что появился сейчас, его не охватывало волнение и он ни разу не испытал поэтического вдохновения, которое увлекло бы его вслед этому видению. Самое большее, в такие моменты у него рождалась оптимистическая мысль о том, что мир – это прекрасное место, достойное того, чтобы его увидеть.
В номере отеля, куда Ка вернулся погреться и немного вздремнуть, он с этим же чувством счастья перелистал книги по истории Карса, привезенные из Стамбула, и эта история, напомнившая ему детские сказки, смешалась у него в голове с тем, что он услышал в течение дня.
Когда-то в Карсе жили обеспеченные люди, которые устраивали приемы, длившиеся целые дни, давали балы в своих особняках, отдаленно напоминавших Ка о годах его детства. Сила этих людей зиждилась на том, что Карс находился на торговом пути в Тебриз, на Кавказ, в Грузию и в Тифлис, а также на том, что город был важным рубежом для двух великих империй, Османской и Российской, рухнувших в последнее столетие; чтобы охранять это место среди гор, империи поставили здесь большие армии. В османские времена в этих краях жили люди самых разных национальностей: армяне, тысячу лет назад воздвигшие церкви, часть которых и сейчас стоит во всем своем великолепии; персы, бежавшие от монгольского нашествия и иранских армий; греки, потомки подданных Понтийского царства и Византии; грузины, курды и черкесы из множества племен. После того как в 1878 году крепость, построенная пятьсот лет назад, сдалась русским войскам, часть мусульман была изгнана, однако город оставался богатым и многоликим. В русский период, когда особняки пашей, бани и османские здания, стоявшие в квартале Кале-Ичи, рядом с крепостью, начали ветшать, царские архитекторы возвели в южной долине речки Карс новый город, в котором было пять параллельных проспектов, пересекавших другие улицы под идеально прямым углом, – явление, невиданное ни в одном другом восточном городе. Этот быстро богатевший город, куда приезжал царь Александр III, чтобы встретиться со своей тайной возлюбленной и поохотиться, давал возможность русским двигаться на юг, к Средиземному морю, и захватить торговые пути, так что не удивительно, что на его строительство не пожалели средств. Именно этот Карс, печальный город, улицы которого были вымощены крупной брусчаткой и усажены в республиканский период дикими маслинами и каштанами, очаровал Ка двадцать лет назад – а не деревянный османский город, полностью сгоревший и разрушенный во время войн между народами и племенами.
После нескончаемых войн, произвола, массовой резни и восстаний, когда город оказывался в руках то армянской, то русской, то даже на какое-то время английской армий, после того как на короткий период Карс стал независимым государством, в октябре 1920 года в него вошла турецкая армия под командованием Казыма Карабекира, статую которого впоследствии установили на привокзальной площади. Турки, сорок три года спустя вновь взявшие Карс и поселившиеся в нем, не стали менять царский план города и культуру, которую принесли в город цари, также постарались усвоить, поскольку она соответствовала республиканскому энтузиазму европеизации, а пять русских проспектов переименовали в честь пятерых известных в истории Карса полководцев, поскольку не знали никого более великого, чем военные.
О тех годах европеизации с гордостью, горячась, рассказывал Ка бывший мэр, член Народной партии Музаффер-бей. В народных домах давались балы, под железным мостом (теперь, как заметил утром Ка, местами проржавевшим и прогнившим) устраивались соревнования по катанию на коньках; приехавших из Анкары сыграть трагедию «Царь Эдип» актеров встречали бурные аплодисменты представителей республикански настроенного среднего класса (хотя со времени войны с Грецией еще не прошло и двадцати лет); богачи, носившие пальто с меховым воротником, выезжали на прогулки в санях, запряженных здоровыми венгерскими скакунами, украшенными розами и звездами; на балах в поддержку футбольной команды, устраивавшихся под акациями в Национальном парке, под аккомпанемент фортепиано, аккордеона и кларнета танцевали самые модные танцы; летом девушки Карса надевали платья с короткими рукавами и совершенно спокойно могли ездить по городу на велосипедах, а юноши, прибегавшие зимой в лицей на коньках, надевали с пиджаками галстук-бабочку, подобно многим своим сверстникам, восторженным сторонникам республиканского строя. Спустя долгие годы, когда адвокат Музаффер-бей вернулся в Карс в качестве кандидата на пост мэра и в предвыборной горячке вновь захотел надеть бабочку, его товарищи по партии заявили, что из-за этого «щегольства» он потеряет много голосов, но он не послушался.
Между тем, что в Карсе давно уже не бывало длинных суровых зим, и тем, что город ветшал и становился все более бедным и несчастным, словно бы существовала некая связь. Вспомнив прекрасные зимы прошлых лет, бывший мэр рассказал о полуголых напудренных актрисах, приезжавших из Анкары и игравших в греческих пьесах, и об одном революционном спектакле, поставленном в конце сороковых в Народном доме молодыми людьми, среди которых был и он сам. «В этом произведении рассказывалось о пробуждении одной нашей девушки, носившей черный чаршаф[12], и о том, как она в конце концов снимает его с головы и сжигает», – сказал он. Поскольку в конце сороковых годов во всем Карсе они никак не могли, как ни старались, найти необходимый для пьесы черный чаршаф, пришлось позвонить в Эрзурум и привезти его оттуда. «А сейчас девушки в чаршафах и платках заполонили улицы Карса, – добавил Музаффер-бей. – Они кончают жизнь самоубийством, потому что из-за этого символа политического ислама на голове не могут попасть на занятия».
Как и всякий раз, когда во время встреч в Карсе речь заходила об усилении политического ислама и девушках в платках, Ка промолчал, не задал возникших у него вопросов и не стал задумываться над тем, почему пылкие молодые люди устроили представление против чаршафа, хотя во всем Карсе в 1940 году не было ни одной женщины в чаршафе. Целый день бродя по улицам города, Ка не обращал внимания на женщин в чаршафах или платках, потому что за одну неделю еще не успел приобрести способность и привычку, свойственную светским интеллигентам: делать политические выводы, исходя из количества женщин с покрытой головой. Собственно говоря, он с самого детства не обращал внимания на улице на таких женщин. В европеизированных кварталах Стамбула, где Ка провел детство, женщина в платке могла быть только жительницей пригорода, например Картала, приехавшей в город, чтобы продать выращенный в своем саду виноград, или женой молочника, или еще кем-нибудь из низших сословий.
О прежних хозяевах отеля «Кар-палас», где остановился Ка, я впоследствии слышал много историй: среди них был и университетский профессор, большой ценитель всего европейского, которого царское правительство вместо Сибири отправило сюда, в более легкую ссылку, и армянин, торговавший крупным рогатым скотом; позже здесь расположился греческий сиротский приют… Кто бы ни был первым хозяином этого здания, возведенного сто десять лет назад, отопление в нем изначально было устроено по тому же принципу, что и в других домах Карса того времени: в стены были встроены печи, четыре стороны которых выходили в четыре разные комнаты и могли обогревать их одновременно. В республиканский период турки так и не научились пользоваться ни одной из этих печей, и первый хозяин-турок, который переделал дом под отель, перед входной дверью во двор разместил огромную печь из латуни, а в комнаты позже провел паровое отопление.
Когда Ка, растянувшись на кровати в пальто, погрузился в свои мысли, в дверь постучали. Это был Джавит, который проводил весь день, сидя у печки и глядя в телевизор. Он сказал, что, когда отдавал ключ, забыл кое-что передать.
– Совсем забыл: вас срочно ждет Сердар-бей, владелец газеты «Серхат шехир».
Они вместе спустились в холл. Ка уже собрался выходить, как вдруг остановился: рядом со стойкой администратора открылась дверь, вошла Ипек, и она была гораздо красивее, чем Ка себе представлял. Он сразу же вспомнил, насколько была красива эта девушка в университетские годы. Внезапно Ка заволновался. Конечно, ведь она была такой красивой. Как полагается европеизированным стамбульским буржуа, они сначала пожали друг другу руки и, немного поколебавшись, обнялись и поцеловались, вытянув шеи, но не приближаясь друг к другу телами.
– Я знала, что ты приедешь, – слегка отодвинувшись, сказала Ипек с удивившей Ка откровенностью. – Танер позвонил и сказал. – Она смотрела прямо ему в глаза.
– Я приехал из-за выборов мэра и девушек-самоубийц.
– Сколько ты здесь пробудешь? – спросила Ипек. – Рядом с отелем «Азия» есть кондитерская «Йени хайят»[13]. Я сейчас занята с отцом. Давай встретимся там в половине второго, посидим и поговорим.
Ка чувствовал, что во всей этой сцене есть что-то странное, потому что она происходит не в Стамбуле, например в Бейоглу[14], а в Карсе. Он не мог понять, в какой степени его волнение вызвано красотой Ипек. Он вышел на улицу и, пройдя некоторое время под снегом, подумал: «Хорошо, что я взял это пальто».
Пока он шел в редакцию, его сердце с поразительной точностью подсказало ему две вещи, которые никогда не признал бы его разум. Первое: Ка приехал из Франкфурта в Стамбул не только для того, чтобы успеть на похороны матери, но и затем, чтобы спустя двенадцать лет одинокой жизни за границей найти девушку-турчанку, на которой ему предстоит жениться. Второе: Ка приехал из Стамбула в Карс, потому что втайне верил в то, что именно Ипек и есть та самая девушка.
Если бы этой второй мыслью с Ка поделился какой-нибудь проницательный друг, Ка никогда не простил бы его и всю оставшуюся жизнь винил бы себя и стыдился того, что это предположение верно. Ка был из моралистов, убедивших себя в том, что самое большое счастье приходит к тому, кто ничего не делает для счастья преднамеренно. К тому же его прекрасная западная образованность никак не увязывалась с намерением искать кого-то, кого он очень мало знает, чтобы жениться. Как бы то ни было, он пришел в редакцию «Серхат шехир», не испытывая беспокойства. Их первая встреча с Ипек оказалась даже теплее, чем он, сам того не замечая, все время представлял себе, пока ехал из Стамбула.
Редакция находилась на проспекте Фаик-бея, через улицу от отеля, и ее общая площадь вместе с типографией была чуть больше, чем у маленького номера Ка. Комната была разделена на две части перегородкой, на которой были развешены портреты Ататюрка, календари, образцы визитных карточек и свадебных приглашений, фотографии приезжавших в Карс видных государственных деятелей и известных турок, сделанные Сердар-беем, а также заключенная в рамку фотография первого номера газеты, вышедшего сорок лет назад. Позади с приятным шумом работала электрическая педальная типографская машина, сто десять лет назад сделанная в Лейпциге фирмой «Бауманн». Проработав в Гамбурге четверть века, она была продана в Стамбул в 1910 году, в период свободы печати, наступивший после младотурецкой революции. После сорока пяти лет работы в Стамбуле она была уже готова отправиться в металлолом, но вместо этого покойный отец Сердар-бея привез ее в 1955 году на поезде в Карс. Двадцатидвухлетний сын Сердар-бея, послюнив палец правой руки, скармливал машине чистую бумагу, а левой рукой ловко собирал листы отпечатанной газеты (сборник для бумаги был сломан одиннадцать лет назад во время ссоры с братом), но все же смог улучить мгновение, чтобы поприветствовать Ка. Второй сын, который, как и его брат, был похож не на отца, а на свою низкорослую, полную, круглолицую и узкоглазую мать, образ которой всплыл в памяти Ка, сидел за черным от краски станком перед бесчисленными маленькими ящичками с сотней отделений, среди болванок, клише, свинцовых букв разных размеров и с терпением каллиграфа, отвергшего мирские соблазны, старательно, вручную, набирал рекламу для газеты, которая должна была выйти через три дня.
– Вы видите, в каких условиях борется за существование пресса Восточной Анатолии, – сказал Сердар-бей.
В это время отключили электричество. Когда типографская машина остановилась и комнатка погрузилась в волшебную темноту, Ка увидел, как прекрасна белизна падающего за окном снега.
– Сколько экземпляров получилось? – спросил Сердар-бей. Он зажег свечку и усадил Ка на стул неподалеку от двери.
– Сто шестьдесят, папа.
– Когда дадут свет, сделай триста сорок, сегодня у нас гости-актеры.
Газета «Серхат шехир» в Карсе продавалась только в одном месте, напротив Национального театра, в магазинчике, куда за день заходили ее купить не более двадцати человек, однако, как с гордостью говорил Сердар-бей, благодаря подписчикам общий тираж составлял триста экземпляров. Две сотни из этих подписчиков были предприятия и государственные организации Карса, их время от времени Сердар-бей вынужден был хвалить за успехи. Оставшиеся восемьдесят были теми «порядочными и важными» людьми, к словам которых прислушиваются в государстве и которые, уехав из Карса, поселились в Стамбуле, но не порывали связь с родным городом.
Дали свет, и Ка увидел, что на лбу Сердар-бея от гнева вздулся сосуд.
– После того как вы от нас ушли, вы встречались с неправильными людьми и получили неверные сведения о нашем приграничном городе, – сказал Сердар-бей.
– Откуда вы знаете, куда я ходил? – спросил Ка.
– За вами, разумеется, следила полиция, – ответил журналист. – А мы по профессиональной необходимости слушаем разговоры полицейских по рации. Девяносто процентов новостей, которые выходят в нашей газете, нам предоставляет губернская администрация и Управление безопасности. Все управление знает, о чем вы всех спрашивали: почему Карс бедный и отсталый, почему девушки покончили с собой.
Ка слышал довольно много объяснений тому, почему Карс так обеднел. Сокращение торговли с Советским Союзом в годы холодной войны, закрытие пропускных пунктов на границе, банды коммунистов, правившие в 1970-х годах в городе, угрожавшие богатым и похищавшие их, отъезд всех, кто скопил хотя бы небольшой капитал, в Стамбул и Анкару, нескончаемые конфликты Турции и Армении… Еще говорили, что о Карсе забыли и государство, и Аллах.
– Я решил рассказать вам, как все обстоит на самом деле, – сказал Сердар-бей.
Ка сразу понял – с отчетливостью и надеждой, которых не чувствовал уже много лет, – что подлинной темой разговора будет стыд. В течение многих лет, прожитых в Германии, и для него самого эта тема была главной, однако он скрывал от самого себя, что чего-то стыдится. Теперь же, благодаря тому, что у него появилась надежда на счастье, он мог признаться себе в этом.
– Раньше мы здесь все были братьями, – сказал Сердар-бей так, словно открывал какую-то тайну. – Но в последние годы каждый стал говорить: «Я – азербайджанец», «Я – курд», «Я – туркмен». Конечно же, здесь есть люди всех национальностей. Туркмены-кочевники, мы их еще называем «кара-папаки», – братья азербайджанцев. Курды – мы их называем «племенем», раньше никто не знал о том, что есть курды. Из тех местных, что жили здесь со времен Османской империи, никто не гордился тем, что он местный. Туркмены, кыпчаки с лазами и татарами из Ардахана, немцы, сосланные царем из России, – все жили, и никто не гордился тем, что он тот, кто есть. Это высокомерие нам внушило ереванское и бакинское коммунистическое радио, чтобы разделить и разрушить Турцию. Сейчас все стали бедными и горделивыми.
Решив, что Ка уже находится под впечатлением от услышанного, Сердар-бей перевел разговор на другую тему:
– Сторонники введения религиозных порядков ходят от двери к двери, целой компанией приходят к вам в дом, раздают женщинам кухонную утварь, посуду, соковыжималки для апельсинов, мыло коробками, крупу, стиральный порошок, сразу завязывают дружбу с жителями бедных кварталов, прикалывают булавками на плечи детям золотые кружочки. «Отдайте ваш голос за Партию благоденствия, которую называют Партией Аллаха, – говорят они, – наша бедность и нищета из-за того, что мы свернули с пути Аллаха». С мужчинами разговаривают мужчины, с женщинами – женщины. Они завоевывают доверие озлобленных, униженных безработных, они радуют их жен, которые не знают, что сварить в кастрюле на ужин, а затем, пообещав новые подарки, заставляют поклясться голосовать за них. Они завоевывают уважение не только самых бедных, которых унижают с утра до вечера, но и студентов, в чьи желудки только раз в день попадает порция горячего супа, рабочих и даже мелких торговцев, потому что они самые трудолюбивые, честные и скромные.
Владелец газеты «Серхат шехир» сказал, что прежнего мэра ненавидели не за то, что ему взбрело в голову убрать с улиц старые извозчичьи фаэтоны, потому что они «несовременны» (поскольку его убили, дело было сделано только наполовину), а из-за беспутства и взяток. Но ни одна из правых или левых светских партий, разобщенных старой кровной враждой и этническими противоречиями и ослабленных ожесточенным соперничеством, так и не смогла выдвинуть достойного кандидата на пост мэра.
– Люди верят только в порядочность кандидата от Партии Аллаха, – сказал Сердар-бей. – А это Мухтар-бей, бывший муж Ипек-ханым, дочери хозяина вашего отеля. Он не очень умен, но он курд. А курдов здесь – сорок процентов населения. Выборы выиграет Партия Аллаха.
Все усиливающийся снег вновь пробудил в Ка чувство одиночества, сопровождаемое страхом, что той части общества, в которой он воспитывался и рос в Стамбуле, и вообще европейскому образу жизни в Турции пришел конец. В Стамбуле он увидел, что улицы, где он провел детство, разрушены, старые красивые дома начала века, в которых жили некоторые его друзья, снесены, деревья его детства засохли и срублены, а кинотеатры за последние десять лет закрылись и один за другим были переделаны в тесные и мрачные магазины одежды. Это означало конец не только мира его детства, но и конец его мечте о том, что однажды он снова будет жить в Стамбуле. Он подумал о том, что если в Турции утвердится шариатская власть, то его сестра даже не сможет выйти на улицу, не покрыв головы. Глядя на огромные снежинки, медленно, словно в сказке, падающие в неоновом свете, льющемся из окон редакции «Серхат шехир», Ка представил, что он вернулся во Франкфурт с Ипек. Они вместе делают покупки в «Кауфхофе», где он приобрел это пепельно-серое пальто, в которое сейчас так плотно кутается, только на втором этаже, там, где продают женскую обувь.
– Это часть международного исламистского движения, которое хочет уподобить Турцию Ирану.
– И девушки-самоубийцы тоже? – спросил Ка.
– Мы получаем сведения о том, что девушек, к сожалению, убеждали совершать самоубийства, но мы об этом не пишем, понимая свою ответственность, поскольку это может еще сильнее повлиять на девушек и самоубийств станет еще больше. Говорят, что в нашем городе находится известный исламский террорист Ладживерт[15], желающий вразумить девушек в платках, девушек-самоубийц.
– Разве исламисты не противники самоубийств?
Сердар-бей ничего не ответил. Типографская машина остановилась, в комнате стало тихо, и Ка посмотрел на нереальный снег, падающий за окном. Действенным средством против усиливающегося беспокойства и страха из-за предстоящей встречи с Ипек было бы озаботиться бедами Карса. Но сейчас Ка, думая уже только об Ипек, хотел подготовиться к встрече, потому что было уже двадцать минут второго.
Сердар-бей, словно вручая старательно заготовленный подарок, разложил перед Ка первую полосу свежеотпечатанной газеты, которую принес его рослый старший сын. Глаза Ка, за многие годы привыкшие искать и находить в литературных журналах его имя, сразу остановились на заметке в углу страницы:
НАШ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ КА В КАРСЕ
Известный во всей Турции поэт КА вчера приехал в наш приграничный город. Наш молодой поэт, обладатель премии Бехчета Неджатигиля, завоевавший одобрение всей страны своими книгами «Зола и мандарины» и «Вечерние газеты», будет следить за ходом выборов от имени газеты «Джумхуриет». Поэт КА уже много лет изучает западную поэзию в немецком городе Франкфурте.
– Мое имя неправильно набрали, – сказал Ка. – «А» должна быть маленькой. – Сказав это, он сразу раскаялся. – Хорошо получилось, – сказал он, чувствуя себя в долгу.
– Мастер, мы искали вас потому, что не были уверены, правильно ли написали ваше имя, – ответил Сердар-бей. – Сынок, смотри, сынок, вы неправильно набрали имя нашего поэта, – совершенно безмятежным голосом сделал он выговор своим сыновьям. Ка почувствовал, что эту ошибку в наборе Сердар-бей замечает не в первый раз. – Немедленно исправьте…
– Зачем? – спросил Ка. На этот раз он увидел свое имя правильно набранным в последней строчке самой большой новостной заметки:
ТРИУМФ ТРУППЫ СУНАЯ ЗАИМА В НАЦИОНАЛЬНОМ ТЕАТРЕ
Вчера вечером в Национальном театре выступила труппа Суная Заима, пользующаяся во всей Турции известностью благодаря своим спектаклям в народном, кемалистском и просветительском духе. Представление, которое продолжалось до полуночи и на котором присутствовали заместитель губернатора, и. о. мэра и другие известные люди Карса, было встречено с большим интересом и воодушевлением. Спектакль то и дело прерывался бурными овациями и аплодисментами. Жители Карса, уже давно изголодавшиеся по такому искусству, до отказа заполнили Национальный театр, а также имели возможность посмотреть пьесу и у себя дома, потому что телевизионный канал «Серхат»[16], устроив первую за свою двухлетнюю историю прямую трансляцию, преподнес это великолепное зрелище всем жителям Карса. Таким образом, телевизионный канал «Серхат» впервые провел прямую нестудийную трансляцию. Поскольку у канала еще нет аппаратуры для таких трансляций, из студии на проспекте Халит-паши до камеры, установленной в Национальном театре, протянули кабель длиной в две улицы. Чтобы снег не повредил кабель, сознательные жители Карса разрешили провести его через свои дома. (Например, семья нашего зубного врача Фадыл-бея приняла шнур через окно балкона и протянула до внутреннего сада.) Жители Карса хотят, чтобы эту удачную прямую трансляцию повторили при следующем удобном случае. Представители телевизионного канала «Серхат» сообщили, что благодаря этой первой прямой трансляции, проведенной вне студии, все предприятия Карса смогли разместить свою рекламу в эфире. Во время представления, которое смотрел весь наш приграничный город, были разыграны пьесы, написанные в кемалистском духе, самые прекрасные отрывки из театральных произведений, являющихся плодом западной просвещенности, и сценки, критикующие рекламу, которая разъедает нашу культуру; со сцены прозвучал рассказ о приключениях знаменитого вратаря национальной сборной Вурала и стихи о родине и об Ататюрке, а известный поэт Ка, посетивший наш город, лично прочитал свое последнее стихотворение «Снег». Помимо всего прочего, зрители увидели просветительский шедевр первых лет республики «Родина или чаршаф», в новой трактовке получивший название «Родина или платок».
– У меня нет стихотворения под названием «Снег», а вечером я не пойду в театр. Ваша статья выйдет с ошибкой.
– Не будьте так уверены в этом. Уже не раз бывало так, что люди, смеявшиеся над нами за то, что мы сообщаем о событиях, которые еще не произошли, и думавшие, что то, что мы делаем, это не журналистика, а предсказания, не могли скрыть своего изумления, когда события развивались в точности так, как мы написали. Очень много событий произошло только потому, что мы заранее о них написали. Это современная журналистика. А вы, я уверен, чтобы не отнимать у нас наше право быть в Карсе современными и чтобы не огорчать нас, сначала напишете стихотворение «Снег», а затем пойдете и прочтете его.
Среди объявлений о предвыборных митингах, новостей о том, что в лицеях стали применять вакцину, привезенную из Эрзурума, и о том, что жителям Карса предоставлена очередная льгота в виде двухмесячной отсрочки задолженности за воду, Ка прочитал еще одну заметку, на которую сначала не обратил внимания.
СНЕГ ПЕРЕРЕЗАЛ ДОРОГИ
Не прекращающийся уже два дня снег перерезал сообщение нашего города со всем миром. Вчера утром была перекрыта дорога на Ардахан, а в полдень занесло и дорогу на Сарыкамыш. Автобус компании «Йылмаз», следовавший в Эрзурум, вернулся обратно в Карс, поскольку по причине сильного обледенения и снежных заносов часть пути оказалась закрытой для транспортного сообщения. Метеослужба сообщает, что холода, пришедшие из Сибири, и крупный снег не прекратятся еще три дня. Карс три дня будет жить собственными ресурсами, как это было в прошлые зимы. Это удобный момент для нас, чтобы навести порядок в наших делах.
Ка уже встал и собирался выходить, когда Сердар-бей вскочил и придержал дверь, чтобы Ка выслушал его последние слова.
