Оливер Голдсмит
Вэкфильдский священник
VII
Описание столичного шутника. – Скучнейшие люди могут быть забавны на один или два вечера.
Когда настал день, назначенный для приема нашего молодого помещика, можно себе представить, что мы ничего не пожалели, лишь бы угостить его получше. Нечего и говорить, что ради такого случая жена моя и дочери особенно постарались о своих нарядах. Мистер Торнчиль явился в сопровождении двух приятелей, из коих один был его домашним капелланом, а другой просто прихлебателем. Кроме того, при них было множество прислуги, которой хозяин приказал, было из деликатности отправляться в ближайшую харчевню; но жена моя, в порыве восхищения позабывшая об экономии, непременно захотела угостить и их. Мимоходом сказать, из-за этого вся наша семья потом недели три питалась впроголодь. Мистер Борчель как-то упомянул накануне, что мистер Торнчиль намерен свататься к мисс Уильмот, бывшей невесте сына моего Джорджа, и это известие до некоторой степени умерило вначале горячность нашего приема; но случай устранил и эту маленькую неловкость. Кто-то упомянул за столом ее имя и мистер Торнчиль тотчас подхватил, что не может понять, как можно такого урода величать красавицей, прибавив:
– Пусть меня самого изуродуют, если я когда-нибудь стану восхищаться ею; лучше уж выбирать свою любезную из числа тех красоток, что гуляют по вечерам мимо башни Святого Дунстана.
И, сказав это, он расхохотался; засмеялись и мы. Шутки богатого человека разве могут быть неудачны? Оливия даже не преминула прошептать – однако так громко, чтобы все слышали, – что остроумие его неистощимо.
В конце обеда я предложил свой обычный тост – за церковь. Капеллан поблагодарил, сказав, что церковь – единственная повелительница его сердца.
– А признайся откровенно, Фрэнк, – подхватил сквайр с обычной своей тонкостью, – если с одной стороны поставить твою любезную церковь в батистовых нарукавниках, а с другой, например, мисс Софию совсем без рукавов, которую ты выберешь?
– Конечно, обеих! – воскликнул капеллан.
– Правильно! – подтвердил сквайр: – подавись я этим стаканом, коли хорошенькая девочка не лучше всех поповских выдумок. Что такое ваши десятинные поборы и прочие штуки? Ведь это все дрянь, сплошное надувательство, и я берусь это доказать.
– Попробуйте! – воскликнул сын мой Моисей: – мне кажется, что я могу вас опровергнуть.
– Очень хорошо, сэр, – отвечал сквайр, тотчас поняв, с кем имеет дело, и подмигнул нам, чтобы мыпослушали, какая пойдет потеха, – если вы желаете хладнокровно обсудить этот предмет, я готов принять ваш вызов. Прежде всего, с какой точки зрения вы намерены его рассматривать, с диалогической или аналогической?
– Да просто с рациональной точки зрения, – отвечал Моисей, очень довольный, что может поспорить.
– Отлично, – подхватил сквайр: – значит, начнем сначала. Надеюсь, вы не станете утверждать, что то, что есть – не существует? Если вы этого не признаете, то я отказываюсь продолжать.
– Отчего ж? – возразил Моисей: – это я могу допустить, и даже впоследствии воспользуюсь этим положением.
– Надеюсь также, – продолжал сквайр, – что, по-вашему, часть не больше целого?
– Согласен и с этим, – отвечал Моисей, – что правда, то правда.
– Надеюсь, вы не будете отрицать, что сумма углов треугольника равняется двум прямым?
– Само собою, разумеется, – молвил Моисей, озираясь с важным видом.
– Ну хорошо, – воскликнул сквайр и продолжал скороговоркой: – установив таким образом первую посылку, я утверждаю, что взаимодействие самостоятельных существований обратно пропорционально квадрату расстояния, что необходимо приводит нас к проблематическому заключению, что сущность духа сводится к качеству второй посылки.
– Постойте, погодите! – закричал Моисей: – этого я не признаю; и неужели вы думаете, что я соглашусь обсуждать зараз столько разнородных предложений!
– Как, вы не согласны? – возразил сквайр, притворяясь, что выходит из себя: – так отвечайте же мне на один простой вопрос: прав ли Аристотель, говоря, что все относительное находится между собою в соотношении?
– Без всякого сомнения! – решил Моисей.
– В таком случае отвечайте без обиняков на следующее предложение: считаете ли вы аналитическое рассмотрение первой части моей антитезы погрешающим secundum quoad или quoadnimus, и объясните, почему; но только сейчас же скажите, без обиняков.
– Да я никак не могу взять в толк, о чем вы говорите, – возразил Моисей, – вот если бы вы задавали сразу по одному вопросу, мне думается, что я мог бы вам ответить.
– О, слуга покорный! – воскликнул сквайр: – вы хотите, я вижу, чтобы я вам все разжевал, да и в рот положил. Нет, сэр, на таких основаниях я с вами рассуждать не могу.
Эта выходка заставила всех поднять Моисее на смех, и бедный юноша, не проронив больше ни словечка, высидел весь обед с вытянутым лицом, тогда как вокруг него все были очень веселы.
Такие шутки были мне вовсе не по вкусу, но Оливия была, очевидно, иного о них мнения и принимала за чистейшее остроумие то, что было, в сущности, доказательством хорошей памяти. Она считала сквайра замечательным джентльменом и, принимая во внимание, как много значат в таких случаях красивая наружность, щегольская одежда и богатство, с ее стороны это было довольно извинительно. При всем своем действительном невежестве, мистер Торнчиль говорил хорошо и обо всех обыкновенных предметах мог разглагольствовать вполне развязно. Что же мудреного, что при таких данных он мог понравиться девушке, с детства приученной придавать громадное значение своей собственной внешности, а, следовательно, высоко ценившей внешние качества и в других.
Когда гости уехали, мы опять принялись превозносить молодого помещика. Так как его взгляды и разговоры обращались главным образом к Оливии, становилось несомненным, что он познакомился с нами только ради нее. Это вызвало бесконечные шутки и поддразнивание со стороны брата и сестры, но Оливия поддавалась этому не без удовольствия. А моя Дэбора так была счастлива и довольна успехами дочери, как будто самолично одержала победу.
– Теперь, мой дорогой, я сознаюсь тебе, – сказала она мне, – что я сама подучила девочек, как надо поощрять ухаживание нашего сквайра. Я всегда была немножко честолюбива, и теперь ты видишь, что это было не напрасно: кто знает, чем все это может кончиться?
– Вот именно, кто знает! – отвечал я с сокрушением: – признаюсь, все это мне очень не по сердцу. По мне, было бы гораздо лучше, если бы дело шло о человеке бедном, но честном, чем водиться с таким джентльменом, который и богат, и важен, но в душе безбожник. Если он таков, каким мне представляется, то да будет вам наперед известно, что я ни за что не соглашусь выдать свою дочь за вольнодумца.
– Ох, батюшка, не будьте к нему слишком строги! – воскликнул Моисей: – Бог ведь судит людей по делам их, а не по тому, что бродит у них в голове. Мало ли какие грешные фантазии находят на человека; иной раз и не отвяжешься от них. Может быть, этому джентльмену, поневоле, приходят вольные мысли насчет религии? Положим, что он о ней думает совершенно неправильно, но если это непроизвольно, чем же он виноват? Это все равно, что поручить коменданту защиту города, не обнесенного стеной; разве его вина, коли неприятель войдет в город и расположится в нем?
– Правда, сын мой, – отвечал я: – но если комендант сам приглашает неприятеля занять город, то вся вина падает на него. А это именно и случается с теми людьми, которые охотно поддаются заблуждению. Грех не в том, чтобы соглашаться с очевидностью, а в том, чтобы нарочно закрывать глаза перед многими обстоятельствами, доказывающими противное. Хотя бы вначале ошибочное мнение составлялось в нас и поневоле, но если мы пребываем в нем по собственному побуждению или допускаем его овладеть нами без зрелого размышления, то это с нашей стороны доказывает или порочность, за которую мы заслуживаем наказания, или же неразумие, за которое справедливо будут презирать нас.
Тут в разговор вмешалась моя жена и, оставив в стороне мои доводы, стала доказывать, что в кругу наших знакомых немало есть толковых людей, заведомых вольнодумцев, из которых, однако же, выходили превосходные мужья; а с другой стороны бывают и такие умные девушки, которые способны обратить своих мужей на путь истинный.
– Почему знать, друг мой, – прибавила она, – на что способна наша Оливия? Эта девочка о всяком предмете умеет поговорить в три короба; и, насколько я понимаю, она очень начитана по части философских диспутов.
– Что ты, моя милая, да какие же диспуты она читала? Я, кажется, таких книг ей даже в руки не давал. Ты, наверное, что-нибудь спутала.
– Нет, папа, ничего не спутала, – вступилась Оливия, – и это правда, что я начиталась довольно всяких диспутов. Вот, например, я прочла спор Твакума со Сквэром (Твакум и Сквэр – действующие лица в романе Фильдинга «Том Джонс»); рассуждения Робинзона Крузе с дикарем Пятницей; и даже теперь читаю статью о препирательствах перед Судилищем Любви.
– И прекрасно, – сказал я, – сейчас видно, что ты умница и как нельзя лучше подготовилась к миссионерской деятельности. Поди же, помоги матери готовить пирог с крыжовником.
VIII
Любовь, не обещающая никакого блеска, может, однако же, дать много хорошего.
На следующий день мистер Борчель опять зашел к нам. Его учащенные посещения по некоторым соображениям начинали тревожить меня, однако не мог же я отказать ему от дому ни с того, ни с сего. Впрочем, его визиты были нам не в убыток, потому что он так усердно помогал нам во всех полевых работах, что положительно заслуживал наш хлеб-соль. К тому же, своими забавными прибаутками он так развеселял всю компанию, что с ним нам легче было работать, и был вообще так деликатен, умен и неприхотлив, что я поневоле, то смеялся над ним, то жалел его, но постепенно привязывался к нему всем сердцем. Единственное, что мне в нем не нравилось, было явное предпочтение, какое он оказывал моей дочери: он в шутку уже называл ее своей маленькой возлюбленной, и когда приносил нашим девочкам в подарок ленты, Софье всегда доставались самые красивые. Не знаю, как это случилось, но мы стали замечать, что с каждым разом он становился все любезнее, остроумие его теряло свою сухость, а простота манер принимала характер высшей житейской мудрости.
Мы обедали в поле и уселись или, вернее, полулежа расположились вокруг скромной трапезы; скатерть была разостлана на копне сена и мистер Борчель оживлял всех своею веселостью. К довершению нашего удовольствия, два черных дрозда звонко перекликались с одной изгороди на другую, а прирученный снегирь прилетал клевать крошки из наших рук; словом, мы были настроены самым мирным образом.
– В такую пору, – сказала София, – мне всегда приходит на память то прелестное стихотворение Гэя, где он описывает двух счастливых любовников, умирающих в объятиях друг друга. В этих стихах так много чувства, что я сто раз перечитывала их, всегда с новым восторгом.
– А, по-моему, – подхватил Моисей, – даже лучшие места этой баллады никуда не годятся в сравнении с «Галатеей» Овидия. Вот римские поэты действительно знали толк в контрастах и умели пользоваться ими для достижения сильнейших эффектов, а в этом ведь весь секрет трогательной поэзии.
– Замечательно, – сказал мистер Борчель, – что оба поэта, упомянутые вами, были причиною, что в их отечествах привился вкус к фальшивой напыщенности: у них каждая строка загромождена эпитетами. Зато наименее даровитые писатели скоро догадались, что очень легко подражать им именно этим способом, и нынешняя английская литература, так же как латинская во времена упадка, представляет ряд роскошных картин без всякого смысла и содержания: это просто набор слов, красивых и звучных, но ничего не говорящих воображению. Но вы находите, может быть, что, подвергая других столь строгой критике, я обязан дать им случай отплатить мне тою же монетой? Согласен и сознаюсь, что только затем и высказал эти замечания, чтобы иметь повод прочесть вам одну балладу, которая, может быть, тоже плоха, но, во всяком случае, свободна от указанных мною недостатков.
БАЛЛАДА
«Веди меня, пустыни житель,
Святой анахорет;
Близка желанная обитель:
Приветный вижу свет.
Устал я; тьма кругом густая;
Запал в глуши мой след;
Все бесконечней степь пустая,
Чем дальше я вперед».
– Мой сын (в ответ пустыни житель),
Ты призраком прельщен:
Опасен твой путеводитель —
Над бездной светит он.
Здесь чадам нищеты бездомным
Отверта дверь моя,
И скудных благ уделом скромным
Делюсь от сердца я.
Войди в гостеприимную келью:
Вот, сын мой, пред тобой
И брашно с жесткою постелью,
И сладкий мой покой.
Есть стадо: но безгрешных кровью
Руки я не багрил:
Меня Творец своей любовью
Щадить их научил.
Обед сбираю непорочный
С пригорков и с полей;
Деревья плод дают мне сочный,
Питье дает ручей.
Войди же в дом; забот мы чужды,
Нет блага в суете:
Нам малые даны здесь нужды;
На малый миг и те.
Как свежая роса денницы
Был сладок сей привет;
И робкий гость, склоня зеницы,
Идет за старцем вслед.
В дичи глухой, непроходимой
Его таился кров —
Приют для сироты гонимой,
Для странника – покров.
Не пышны в хижине уборы,
Там бедность и покой;
И скрипнули дверей растворы
Пред мирною четой.
И старец зрит гостеприимный,
Что гость его уныл;
И светлый огонек он в дымной
Печурке разложил.
Плоды и зелень предлагает,
С приправой добрых слов;
Беседой скуку позлащает
Медлительных часов.
Играет резвый кот пред ними,
В углу кричит сверчок,
Трещит меж листьями сухими
Веселый огонек;
Но молчалив пришлец угрюмый,
Печаль в его чертах,
Душа полна прискорбной думой
И слезы на глазах.
Ему пустынник отвечает
Сочувственной тоской:
– О, юный странник, что смущает
Так рано твой покой?
Иль быть убогим и бездомным
Творец тебе судил?
Иль предан другом вероломным?
Или вотще любил?
Увы! как жалки и презренны
Утехи благ земных!
А тот, кто плачет, их лишенный,
Еще презренней их.
Приманчив лести взор лукавый:
Но ведь она вослед
Бежит за счастьем, за славой,
И прочь от наших бед.
Любовь – давно слывет игрою,
Набором сладких слов;
Незрима в мире, лишь порою
Живет у голубков.
Но, друг… ты робостью стыдливой
Свой нежный пол открыл… —
И странник очи, торопливо
Краснее, опустил.
Краса сквозь легкий проникает
Стыдливости покров:
Так утро тихое сияет
Сквозь дымку облаков.
Трепещут перси, взор склоненный,
Как роза цвет ланит…
И деву-прелесть изумленный
Отшельник в госте зрит.
«Простишь ли, старец, дерзновенье,
Что робкою стопой
Вошла в твое уединенье,
Где Бог Один с тобой!
Любовь надежд моих губитель,
Моих виновник бед:
Ищу покоя; но мучитель —
Тоска за мною вслед.
Отец мой знатностью, славой
И пышностью гремел,
А я была его забавой,
Он все во мне имел.
Стекались рыцари толпою,
Мне предлагая в дар
Те – чистый, сходный с их душою,
А те – притворный жар.
И каждый лестью вероломной
Привлечь меня мечтал…
Но в их толпе Эдвин был скромный;
Эдвин, любя, молчал.
Ему с смиренной нищетою
Судьба одно дала:
Пленять возвышенной душою,
И та – моей была!
Роса на розе, цвет душистый
Фиалки полевой,
Едва ль сравниться могут с чистой
Эдвиновой душой.
Но цвет с небесною росою
Живут один лишь миг:
Он одарен был их красою,
Я – легкостью их.
Я гордой, хладною казалась,
Он втайне был мне мил.
Увы! любя, я восхищалась,
Когда он слезы лил!
Несчастный!.. Он не снес презренья:
В пустыню он помчал
Свою любовь, свои мученья,
И там в слезах увял.
Но я виновна: мне страданье,
Мне утопать в слезах,
Мне будь пустыня та изгнанье,
Где скрыт Эдвинов прах.
Над тихою его могилой
Конец свой встречу я:
Пусть приношеньем тени милой
Вся будет жизнь моя!»
– Мальвина! старец восклицает,
И пал к ее ногам…
О, чудо! их Эдвин лобзает,
Эдвин пред нею сам.
«Друг незабвенный, друг единый!
Опять навек я твой:
Полна душа моя Мальвиной,
Я здесь дышал тобой.
Забудь о прошлом; нет разлуки,
Сам Бог вещает нам:
Отныне, радости и муки,
Все в жизни – пополам.
Ах, будь и самый час кончины
Для двух сердец один:
Пусть с милой жизнью Мальвины
Угаснет и Эдвин[1]!
Пока он декламировал балладу, София смотрела на него не только одобрительно, но даже с нежностью. Как вдруг наше спокойствие было нарушено ружейным выстрелом, раздавшимся у самых наших ушей, и вслед затем сквозь кусты пробрался человек с ружьем и подхватил убитую им дичь. Охотником оказался никто иной, как капеллан мистера Торнчиля, а жертвой его пал один из дроздов, только что услаждавших нас своим пением. Такой громкий и близкий выстрел, конечно, перепугал моих дочерей и я заметил, что София, не помня себя от страха, бросилась в объятия мистера Борчеля, ища защиты. Капеллан подошел к нам, извинился, что потревожил нас, и уверял, будто не знал, что мы так близко. Потом он подсел к моей младшей дочери и, по обычаю охотников, поверг к ее ногам всю дичину, настрелянную в это утро. Она намерена была отказаться от подарка, но выразительный взгляд матери принудил ее изменить тактику и принять приношение, хотя и неохотно. Жена моя, по обыкновению, возгордилась этим обстоятельством и шепотом сообщила мне, что капеллан в таком же восторге от Софьи, как сквайр от Оливии. Однако ж я с большим вероятием полагал, что привязанность Софии обращена совсем в другую сторону. Капеллан явился к нам собственно по поручению мистера Торнчиля и сообщил; что сквайр намерен сегодня вечером устроить танцы при лунном свете на лужайке, перед нашим домом, и для этой цели заказал уже и музыку, и угощение.
– Не скрою от вас, – прибавил капеллан, – что я недаром взялся передать вам эту весть, и надеюсь, что в награду за доставленное удовольствие мисс София сделает мне честь танцевать сегодня со мною.
Дочь моя отвечала, что ничего не имеет против этого, но только не сегодня, потому что вот джентльмен (указывая на Борчеля), который весь день помогал ей в работе и поэтому справедливее, чтобы он жебыл и ее кавалером в танцах. Но мистер Борчель поблагодарил ее за такое намерение и отказался от своих прав в пользу капеллана, прибавив, что сегодня ему предстоит пройти еще пять миль и ужинать у одного фермера, который звал его праздновать окончание жатвы. Такой отказ очень удивил меня, равно как и то, что моя благоразумная младшая дочь могла оказывать явное предпочтение человеку без всякого состояния и отворачиваться от другого, которому предстояла едва ли не блестящая будущность. Но насколько мужчины лучше женщин распознают хорошие женские качества, настолько же и женщины имеют дар прозорливости относительно мужчин. Таким образом, оба пола служат друг над другом естественными соглядатаями и, будучи одарены различными качествами, приспособлены к наилучшей взаимной оценке.
IX
Знакомство с двумя знатными дамами. – Внешнее щегольство заставляет предполагать высшую образованность.
Мистер Борчель только что распрощался с нами, а София едва успела дать свое согласие на танцы с капелланом, как наши малютки прибежали объявить, что приехал сквайр и с ним целая куча гостей. Придя домой, мы застали там нашего помещика с двумя другими джентльменами и двух молодых дам, очень нарядно одетых, которых он представил нам в качестве особ из высшей знати в Лондоне. У нас даже стульев не достало для всей компании и мистер Торнчиль тотчас предложил, чтобы кавалеры сидели на коленях у своих дам. Но против этого я решительно восстал, хотя жена и бросала на меня, по этому случаю, недовольные взгляды. Мы отрядили Моисее достать где-нибудь у соседей еще пару стульев, а так как, кроме того, для устройства кадрили у нас недоставало и дам, оба джентльмена отправились вместе с Моисеем промышлять себе партнеров. Вскоре они возвратились, достав все, что нужно. Моисей тащил стулья, а джентльмены вели румяных дочек соседа Флемборо, разукрашенных алыми бантами. Но тут открылось непредвиденное затруднение: хотя обе мисс Флеиборо славились по всему приходу за лучших танцорок, были мастерицы отплясывать джиг и отличались в хороводе, но о кадрили не имели ни малейшего понятия. Это вначале сильно сконфузило нас, но понемножку, с помощью ободрений и подталкиваний, наши девицы осмелели и пошли танцевать напропалую. Оркестр состоял из двух флейт, рожка и бубна. Луна ярко сияла в безоблачном небе, мистер Торнчиль танцевал в первой паре с моей старшей дочерью, к великому восторгу всех зрителей; ибо соседи, прослышав о том, что у нас творится, сбежались со всех сторон поглазеть на редкое зрелище. Моя милая девочка была так оживлена и грациозна, что жена моя не преминула шепнуть мне с гордостью, что «вот ведь какая плутовка, как она ловко переняла у матери все манеры!» Столичные гостьи тщетно старались не отставать от нее; но что они ни делали, пытаясь двигаться то плавно, то в развалку, то в припрыжку, но выходило все не то. Зрители, правда, похваливали, но сосед Флемборо прямо так и сказал, что ножки мисс Ливи топают в такт музыке словно эхо. Прошло около часа времени и обе важные дамы объявили, что опасаются простуды и пора в комнату. Мне показалось, что одна из них выразилась при этом случае довольно грубо, сказав, что она «ей Богу вся в поту». Войдя в дом, мы увидели, что слуги приготовили очень изысканный холодный ужин, которым заранее распорядился мистер Торнчиль. За столом беседа была уже не прежняя: городские дамы совсем затмили моих дочерей, разговаривая исключительно о том, что делается в модном свете и между знатными людьми, вставляя лишь изредка тонкие замечания по поводу таких предметов, как живопись, Шекспир и новейшие музыкальные инструменты. Раза два, правда, они нас огорошили довольно крепкими словцами, проскользнувшими среди их речей, но мы приняли это за доказательство самого высшего тона. Впоследствии я, впрочем, узнал, что ни божба, ни ругательства не в моде в высшем обществе. Но, в то время изящество их нарядов решительно покрывало в наших глазах все недостатки их речи. Мои дочери с завистью и благоговением взирали на них, почитая существами высшего полета; и все, что в других могло бы показаться нам предосудительным, в настоящем случае приписывалось утонченному воспитанию. Но еще удивительнее их талантов оказалась снисходительность этих дам. Одна из них изволила заметить, что если бы мисс Оливия пожила в свете, это бы ее сразу развернуло как следует, а другая прибавила, что после одной зимы, проведенной в столице, наша маленькая Софи была бы совсем другим человеком. Жена моя усердно поддакивала им обеим, прибавляя, что ничего в мире так не желала, как чтобы ее дочки хоть одну зиму полировались в городе. На это я не удержался и заметил, что они и так получили воспитание свыше своего состояния, и что дальнейшее развитие разных тонкостей могло сделать их только смешными при нашей бедности и, кроме того, развило бы в них потребность к таким удовольствиям, на которые они не имеют права.
– На какие же удовольствия, – вмешался мистер Торнчиль, – не имеют права девицы, способные со своей стороны доставлять так много радостей? Про себя скажу (продолжал он), что состояние у меня порядочное; я только и признаю на свете три блага – любовь, свободу и наслаждения; но если бы моей прелестной Оливии было угодно, провались я на этом месте, коли не готов сейчас же подписать за ней половину моего состояния; и в награду за это только и попросил бы одного, чтобы она и меня взяла в придачу.
При всей моей несветскости я все-таки отлично понял, что под этим комплиментом нахально скрывается постыднейшее предложение; однако, я сдержал свой гнев и сказал только:
– Сэр, в семействе, которое вы удостоили своим посещением, честь ценится столь же высоко, как и у вас. Всякое посягательство на нее может повести к весьма опасным последствиям. И так как честь, сэр, составляет в настоящее время единственное наше богатство, мы должны прилагать особые старания к ее сохранению.
Но мне пришлось раскаяться в горячности, с какою я произнес эти слова, ибо молодой помещик, схватив меня за руку, стал клятвенно уверять, что вполне сочувствует такому образу мыслей, хотя не одобряет моей подозрительности.
– Что до последнего вашего намека, – продолжал он, – то, уверяю вас, что у меня и в мыслях не было ничего подобного. Клянусь всем, что есть в мире соблазнительного, что осада добродетели, по всем правилам стратегического искусства, совсем не в моем духе: я люблю, чтобы города сдавались мне сразу, без боя.
Столичные гостьи, до сих пор делавшие вид, что не слышат разговора, при последней выходке сквайра, казались сильно обиженными такой вольностью и завели серьезную и скромную беседу о добродетели. К ним присоединились сначала моя жена, капеллан, а потом и я. Под конец и сам сквайр выразил раскаяние в том, что так много погрешил на своем веку. Заговорили о прелестях умеренности и о светлом настроении души, не запятнавшей себя излишествами.
Мне было приятно, что малютки наши еще не ложились спать и могли вынести много хорошего из такой назидательной беседы. Но мистер Торнчиль зашел еще дальше и спросил меня, неужели я не стану при них читать молитвы? Я с радостью ухватился за это предложение, и вечер закончился в самом мирном настроении. Наконец гости нашли, что пора и по домам. Но городские дамы никак не могли расстаться с нашими дочерьми: они так привязались к ним за этот вечер, что не решались от них оторваться и начали упрашивать, чтобы они проводили их до дому. Сквайру, очевидно, понравилось такое предложение, и он его поддержал, потом и жена моя присоединила свои просьбы, да и дочери смотрели на меня так умильно, что ясно было, как им хочется провожать гостей. Я попытался раза два или три отговориться, приводя различные уважительные причины, но дочки мои поспешили очень ловко опровергнуть мои доводы. Тогда я был вынужден просто отказать наотрез, что, конечно, решило дело в мою пользу, но зато на другой день я ничего не мог добиться от них, кроме угрюмых лиц и отрывистых ответов.