Ольга Владимировна Писаренко
Чижик-Пыжик
Ромка доехал до Московского вокзала и спустился в метро. В субботний день там было много детей, больше, чем обычно. Ромка разглядывал двухлетнюю девочку в белой кроличьей шубке и цыплячьего цвета шапке из искусственного меха. Она сидела на коленях у совсем молодого отца в очках и с прической «каре», свою меховую шапку отец держал в руках, лежащих на коленях у девочки. Ромка устало улыбнулся. Девочка улыбнулась ему в ответ смущенно, а ее отец – широко и беспечно. «Живут же люди легко!» – подумал Ромка не без зависти. Он вышел из метро на станции «Кировский завод» и повернул к двум новеньким башням, соединенным между собою проходом на уровне 12 этажа и возвышающимся, подобно заводским трубам, над просторным районом сталинской застройки. С неба сыпал мелкий колючий снег и покрывал опавшую бурую листву молодого сквера. Тяжелое чувство предстоящей трудной работы никак не могло покинуть его, несмотря на то, что разговор с Ленкой прошел удачно. Когда Ромка вошел в свою комнату, жены там не оказалось, она готовила на общей кухне. Маленький Саша кряхтел в своей кроватке, пытаясь перевернуться на живот. Ромка помог ему. Саша расплылся в улыбке и начал пробовать встать на четвереньки. Вошла жена.
– После года надо будет оформить инвалидность.
– Да, наверное.
– Ты никогда не думал, почему это произошло?
– Нет.
– А ты подумай.
В говорящем с ним голосе чувствовался надрыв. Ромке захотелось грубо выругаться. Он молчал.
– Это из-за твоих родственников, о которых ты постоянно думаешь, думаешь об их проблемах, и своими мыслями делаешь своего ребенка инвалидом.
Она это говорила, потому что ей было больно смотреть на Сашу, который не может встать на четвереньки в 10 месяцев. Она хотела, чтобы Ромке было больно так же, как и ей, вот и все. Ромка посмотрел на нее тяжелым ненавидящим взглядом. Она поняла, что перестаралась. Саша заплакал. Она принялась судорожно одевать сына, беспомощно-истерично выкрикивая, что надо бежать от отца, калечащего своего ребенка. Ромка сел за стол к ним спиной и закрыл голову руками. Ему очень хотелось предъявить претензию тому, кто сажает в женщин чертей, которые выскакивают из них в совершенно непредсказуемые моменты. Сашин плач какое-то время раздавался на гулком просторе лестничных маршей. Потом стих. Ромка понимал, что, скорее всего, жена поедет к родителям на Обводный канал. По дороге она успокоится и приедет к ним просто в гости, а он приедет чуть позже.
Выждав некоторое время в раздумьях о том, где можно купить пирожные к чаю, Ромка оделся и вышел из общей прихожей на площадку с лифтами. Лестница находилась в стороне, в конце коридора. Африкановы жили на 13 этаже, поэтому поднимались в лифте, но вниз им нравилось спускаться пешком. На лестнице часто кто-то курил, и, выходя, они всегда прислушивались, поскольку им не хотелось сталкиваться с курильщиками. Ромка по привычке сосредоточился на доносящихся с лестницы звуках и различил смех сына и ласковый голос жены. Он постоял немного, послушал и вернулся в комнату совершенно успокоенный, но грустный. Он вдруг понял, что у него почему-то никогда еще не было настоящего друга, с которым можно было бы поговорить обо всем и в любую минуту, и без водки, потому что даже мысли о ней Ромка не переносил. Через несколько минут вошла жена с оживленным и веселым Сашей. С порога она принялась извиняться и уверять, что этого больше не повторится. «Конечно, повторится», – машинально произнес Ромка, продолжая думать о необходимости друга.
Нежнов сжимал отданную ему Петей пуговицу своей левой рукой. В августе 1977 года ему было 56 лет. Он становился сентиментальным и часто не мог сдержать слез во время романтических сцен в кино. Но сейчас он не плакал, он просто думал о том, что если он никогда больше в жизни не разожмет левой ладони, то станет совсем беспомощным, поэтому надо решиться и убрать эту пуговицу куда-то подальше. Он вспоминал, как полтора месяца назад сжимал вместо пуговицы ее кулак – это был первый и последний раз, когда он позволил себе к ней прикоснуться.
Тетя Люся, узнав о смерти Африкановой, вспоминала декабрьский снег 1967 года, который хлестал ее по лицу через открытую форточку, вспоминала, как она выкрутила все ручки газовой плиты, как Нежнов принес ей пальто. А потом они забрали близнецов. И он нашел свое счастье. А она? Что она? Кто она? Чего она хочет? Она перестала думать об этом, едва начав, еще в своей деревне Нежново, в 1946 году, когда ей было 15 лет. Тогда в соседний дом вернулся тот, кого она увидела случайно, в вечерних лучах летнего солнца, держащимся за калитку и замершим. Она тоже замерла на своем крыльце. Оба понимали, что вот сейчас все побегут, будут кричать и радоваться, и сбегутся соседи, и родственники. И все сбежались, а она – нет, потому что он был прекрасен, а она – нет. А через 6 лет ее забрал Нежнов. Это было облегчением. Она устроилась работать уборщицей в магазин Гостиный двор, и вот уже 25 лет как прекрасно справляется со своей работой, и вырастила двух сыновей, чужих, но это еще сложнее. Она была очень строга к себе, но ей не в чем было себя упрекнуть. И только один момент прошлой жизни не давал ей покоя: декабрь 1967 года. Она не испытывала раскаяния, поскольку считала, что все было сделано правильно, но… она не могла понять, почему это не дает ей покоя. То синее платье с серебристыми пуговицами купила она, для Африкановой. Нежнов попросил – она купила, вот и все. Такие красивые платья было не просто достать, а она числилась на очень хорошем счету у дирекции магазина, но воспользовалась этим только один раз.
В понедельник, 5 декабря 1977 года, после тяжело проведенных выходных, но с успокаивающим чувством выполненного долга, Ромка влился в мощный утренний поток рабочих Кировского завода. Он всегда любил эту реку, окунаясь в нее, он забывал о своих проблемах и чувствовал радостное возбуждение от предстоящей работы. Он любил свою работу. Завод выпускал трактор «Кировец», простую, удобную и надежную машину, необходимую стране на всем ее огромном просторе. Ромкиной задачей был поиск путей улучшения системы управления машиной, и он решал свою задачу с азартом и гордостью.
Перед обеденным перерывом Ромку вызвал начальник отдела и представил ему молодого инженера, который завтра должен выйти на работу и которого Ромке предстояло сегодня ввести в курс дела. Им оказался отец девочки в кроличьей шубке. Ромка его сразу узнал, он Ромку – нет. Видимо, он думал о чем-то своем, когда широко и открыто улыбался Ромке в метро. Ромкино разочарование от того, что он не смог перевоспитать свою мать, сделало его немного нелюдимым, а постоянное стремление выполнять любую работу безупречно отнимало силы. Видимо, поэтому он до сих пор не имел друзей. Молодого инженера звали Владимир Петренко. Они подружились сразу. Ромка не мог представить, что это так увлекательно и приятно – дружить. Владимир не имел отвращения к водке, но ради друга в долгих застольных беседах он ставил на стол графин с водой и уменьшенного размера граненые стаканы, купленные им специально к этому графину. Они стали встречаться в доме Владимира при любом удобном случае и говорить обо всем. Петренко жили напротив заводского общежития через линию высоковольтных проводов.
Счастливый человек
Девочка в кроличьей шубке позвонила Роману Александровичу Африканову в понедельник вечером, 4 декабря 2017 года, и сообщила, что утром не стало ее отца. Хорошо, что Сашка был дома, а не гостил у тети Лены. Ромка поставил на стол графин с водой и два стакана и начал рассказывать Сашке все с самого начала, с того, как 40 лет назад он возвращался домой в метро и ему улыбнулся счастливый молодой человек. Он рассказал о том, как этот человек любил свою семью, носил прическу «каре» и полосатые расклешенные книзу брюки, как он приучил Ромку ходить на заводские вечера отдыха с танцами. Потом Ромка вспомнил, как его друг читал стихи Евтушенко на концертах самодеятельности, как он жалел, что не успел съездить в Москву в Театр на Таганке, пока там играл Высоцкий. За вторым графином речь пошла о том, что Володька Петренко вовсе не мечтал проработать всю жизнь на Кировском заводе, хотя происходил из заводской династии. Ромку это удивляло, потому что для Ромки завод был страстью и смыслом жизни, и именно это больше всего привлекало Володьку, который имел много друзей, но Ромку уважал и ценил больше остальных. Ромка и сам это чувствовал, и девочка в кроличьей шубке только что сказала то же самое.
Уже за полночь речь пошла о том, что кто-то может перестраиваться, а кто-то – нет. Вот Володька смог найти свое место вне завода, да, не сразу, но смог. А он – Ромка – нет. Да, он и не хотел, да, Володька называл его костным и говорил, как и мать когда-то, что в одну реку нельзя войти дважды, и что нет уже той реки, которая текла в заводские ворота каждое утро, что остался от нее лишь тонкий ручеек, да и тот скоро пересохнет. Наверное, если бы не материнская прививка, Ромка бы спился. Да, он костный, он не понимает, как можно бросить родного человека, тем более, когда он болен. Завод был для Ромки родным человеком. А вот Володька любил только конкретных людей: жену, детей, друзей, а все остальное было для него не важно. Да, они разные, и у каждого, как говорила мать когда-то, свой кусочек правды, но они были лучшими друзьями. Были… Завтра, послезавтра или через несколько дней он будет прощаться с другом, который не сможет ему ничего ответить, не сможет как раз тогда, когда этот ответ так нужен. Африкановы жили все в той же комнате заводского общежития на 13 этаже, только само общежитие стало называться многоквартирным жилым домом. Ромка смотрел в окно на Володькин дом и плакал. После матери за 40 лет ему не пришлось никого хоронить. Дядя Стася умер в Америке. Все остальные живы, даже родители жены, ставшие старейшими обитателями гигантской, но сильно поредевшей коммуналки на Обводном канале.
«А ты так представлял себе свою жизнь, когда только начинал ее?» – вопрос Сашки прозвучал в тот момент, когда Ромка, наконец, захотел спать, передумав все свои тяжелые мысли. Вопрос был сложный, неожиданный, Ромка никогда об этом не думал, и сейчас ему так сильно хотелось спать, что казалось, будто всю комнату, все предметы, и стол с графином, заметает белым снегом, и от этого глаза его ничего не видят. Но Сашка ждал ответа. Ромка хотел сказать: «Давай не сейчас», – но взял себя в руки и начал думать. Выяснилось, что он не представлял свою жизнь никак, просто каждую минуту он делал то, что считал нужным и правильным. И каждую свободную ото сна минуту он думал о том, что он делает, потому что боялся ошибиться. «Но ты счастлив?» – в этом Сашкином вопросе было столько искреннего интереса к отцу, что Ромку это удивило и отогнало не только сон, но и все тягостные и горестные раздумья. Он сосредоточился на вопросе, потом решил уточнить:
– Что значит «счастлив»?
– Ну, это такое простое слово, как любовь. Говорят, если ты счастлив или любишь, то ты всегда скажешь «да», а если начинаешь уточнять, значит «нет».
– Я не согласен.
– С чем?
– С тем, что я не счастлив и не люблю.
Сашка улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как отец думает, а не просто вспоминает или произносит давно обдуманные и выстраданные слова. Неожиданно в разговор вступила мать, которая весь вечер молча сидела за столом и вздыхала. Она никогда не испытывала большой симпатии к другу своего мужа. Инженер Петренко казался ей легкомысленным. Но она была благодарна ему за графин с водой вместо водки. На вопрос сына о счастье мать ответила твердо и решительно:
– По-моему, честный человек имеет право быть счастливым.
– А несчастным?
– Нет.
– Почему?
– Потому что чистая совесть – это счастье.
– Значит, ты счастлива? – Сашка смотрел на мать так же твердо и решительно, как она вступила в разговор.
– Я – нет.
Сашка ждал объяснений, но мать вдруг опять обмякла, ее лицо приняло всегдашнее выражение озабоченности домашними хлопотами, она принялась вздыхать и ждать, когда мужчины наговорятся, чтобы лечь спать, как будто бы она ничего и не говорила. Сашка был в растерянности, но тут медленно, осторожно подбирая слова, заговорил отец:
– Понимаешь, сынок, счастье родителей не может быть оторвано от счастья ребенка. Мы с мамой не смогли подарить тебе полноценную жизнь, мы виноваты в этом, и это… – отец умолк, потом выругался, встал перед Сашкой на колени, уткнулся в его ноги и сказал: «Прости!» Мать сидела все с тем же устало-озабоченным выражением. Сашке хотелось положить руки на лысеющую голову отца, но ему было неприятно и стыдно, что отец стоит на коленях, ему хотелось, чтобы он скорее поднялся, но отец не двигался. Тогда Сашка уперся ладонями в его плечи, как будто желал оторвать его от своих коленей. Отец только крепче сжал их. Сашка заговорил, глядя в сгорбленную спину в синей клетчатой фланелевой рубашке:
– Если я вам сейчас скажу, что я счастлив, вы мне не поверите, вы подумаете, что я вас утешаю. Вы не верите, что можно быть счастливым в моем положении. А почему «нет»? Почему? Вы думаете, что человек должен обязательно ходить, обязательно иметь семью, обязательно приносить пользу обществу, только тогда он может уважать себя, а иначе он убогий и достоин только жалости или сострадания? А тетя Лена так не считает. Она вообще не видит во мне никаких проблем. Ну, подумаешь – не ходит, но это же всего лишь ноги, не чувства и даже не мысли, а всего лишь ноги! Ерунда какая, когда же вы поймете, что это ерунда, все равно что не иметь стопроцентного зрения и пользоваться очками. Ну да, я напрягаю большее количество людей, чем очкарик, ну так и что? Всем так важно жить без напряжения? Прокатить меня лишний раз в коляске – это помеха всеобщему благу? Такие люди, как вы, шарахаются от меня, потому что чувствуют себя виноватыми за то, что им повезло больше, чем мне. Но это же замкнутый круг. Почему вы не чувствуете своей вины перед кошкой, которой суждено прожить лишь 10-15 лет, да к тому же она никогда не научится говорить и пользоваться вилкой и ложкой? Да, бросить меня одного, не помочь, – это свинство, и за это можно чувствовать вину. Но ведь вы же не бросили! Больше того, я знаю, что вы с радостью поменялись бы со мной, но это невозможно. Ну и хорошо! Я бы сам не поменялся с вами, я в своей тарелке. Давайте просто все будем счастливыми, пожалуйста?
Отец, тяжело опираясь на стол, встал с коленей и вернулся на свой стул, продавленное сидение которого было покрыто сашкиной детской меховой жилеткой. Прежде чем садиться, Ромка задумчиво погладил ее рукой.
– Ты говоришь, как Петренко. Может, у тебя действительно получится быть счастливым? – Ромка тихо засмеялся – вот ведь какая финтифля! Если у тебя получится, я буду счастлив! Я не смог удержать свою мать: она спилась и умерла, бросившись в Фонтанку; я не смог помочь своей сестре: она вынуждена была растить свою дочь в детском доме; я сделал несчастной свою жену: она родила больного ребенка; я отдал свою жизнь усовершенствованию машины, которая теперь никому не нужна; сегодня умер мой единственный друг… и вдруг, когда снег привычно замел эту очередную беду, мой бедный сын завел речь о счастье. Забавно.
Сашкина мать вдруг опять выпрямилась и заговорила решительно:
– Ты не делал меня несчастной. У ребенка ДЦП – это следствие родовой травмы. Ты здесь совершенно ни при чем! Твоя мать свободно выбрала свой путь, как ты, ребенок, мог ей помешать?! Для сестры ты делал все, что было в твоей власти, ты не знал о существовании ее дочери, как ты мог что-то изменить? Ты не Бог, и нечего на себя взваливать ответственность за все ошибки, которые делают вокруг тебя другие. Люди свободны, они живут как хотят и как могут. А твоя машина была нужна, была! Время прошло, это обычная история. А ты хотел создать вечный трактор? Друг умер – это единственный сегодня повод для горя, все остальное – твои химеры. А друг твой был для тебя олицетворением счастливой жизни. Так почему бы, действительно, не поговорить о счастье именно сегодня? – она перевела уверенный взгляд на Сашку и продолжила так же твердо – Если ты счастлив, то и я счастлива, сынок! Только как ты будешь жить, когда нас с папой не станет, вот в чем вопрос?
Сашка растянул свое лицо в улыбке, посмотрел хитро на мать, потом на отца:
– А вы будете жить долго, как дедушка с бабушкой, и будете такими же крепкими и здоровыми. А на самый крайний случай у нас есть Шура. Она меня никогда не оставит, и я ее тоже, потому что она меня любит, и я ее тоже. Просто не всегда любящие друг друга люди должны быть мужем и женой, иногда бывает и по-другому. Это мне Отец Всеволод объяснил. Он в этой теме специалист. В детстве он любил тетю Лену. А до этого – никого, и его никто. Он говорит, что хуже этого ничего не бывает. Еще он говорит, что если человек не знал полного и беспросветного одиночества, то он просто не понимает, что он счастлив. И если хоть однажды любовь войдет солнечным лучом в человека от макушки до пят, то все, это уже навсегда. Так говорит Отец Всеволод, по-моему, неплохо, а?
– Ну, ладно, хорошо… – смущенно согласилась Сашкина мать. А Ромка хлопнул ладонью по столу, покрытому протертой клеенкой с нарисованными половинками сочных апельсинов, и весело произнес:
– Договорились! – потом помолчал и тихо добавил – А Володька Петренко говорил, что хорош каждый миг, когда не надо умирать, а когда надо тоже хорош, только для других, которым не надо, и за них тоже можно порадоваться. Я думал, что это «черный» юмор, а может он и не шутил?
Станислав Нежнов умер в Бостоне в августе 2007 года, в возрасте 86 лет. До конца жизни он продолжал сочинять небольшие музыкальные пьесы, но использовать для их записи нотные тетради так и не решился. Стараниями Пети и Коли некоторые сочинения еще при его жизни были включены в обучающие музыкальные сборники. Узнав об этом, Нежнов обрадовался. В разные годы жизни музыка представлялась ему по-разному. В последние – огромным сияющим кристаллом, содержащим в себе всю правду и ни капли лжи. То, что его капля не испортила кристалла, вызывало удовлетворение. Задумываться о том, что будет с ним после смерти, Станислав Нежнов начал после 70 лет. Свою душу он не считал бессмертной, точнее, не считал «своей»: ему казалось, что душа человека – это его любовь, его идеи, его мечты, они просачиваются в мир как вода в почву и питают будущую жизнь, сливаясь с миллионами других душ. В большей степени Нежнова волновала его телесная оболочка. Конечно, он представлял, что его тело, покинутое частичкой общей мировой души, будет кремировано. Но дальше у него был выбор из трех вариантов: остаться в Бостоне, вернуться в свою родную деревню или отправить свой прах в Фонтанку, следом за Александрой Африкановой. Последний вариант после некоторых раздумий показался ему бессмысленным: нету уже той воды, в которой был прах Александры, да и прах сам по себе ничего не значит, это просто символ прожитой до конца человеческой жизни. Возвращение в свою деревню было бы «закруглением» жизненного пути, но одно дело вернуться нотной тетрадкой, как он иногда представлял, и другое дело – ничего не значащим прахом. В результате он решил остаться в Бостоне. Ему нравился этот американский город: в нем было много разной музыки для разных людей. Нежнов радовался, что его приемные сыновья привезли его сюда на завершающем этапе его трудной и скромной судьбы.
Близнецы женились в один день на двух сестрах из Сибири, и просторная комната на Фонтанке в одночасье стала тесной. Кроме того, все помнили о моральном праве вернуться в свой родной дом бездомной и больной Ленки. То, что она не желала им пользоваться, его не отменяло. Летом 1993 года Петр Африканов приватизировал всю квартиру на свое имя и подарил ее Александре Сергеевне Африкановой, своей племяннице. Уезжая из Петербурга в неизвестность, Петя и Коля везли с собой свои семьи и чету Нежновых. Их немного удивляло радостное возбуждение отца. В 70 с лишним лет Станислав Нежнов был открыт заокеанским приключениям: ему очень хотелось освободить квартиру на набережной Фонтанки для других детей и внуков Александры Африкановой, которую он встретил здесь 45 лет назад.
Тетей Люсей перелет в Америку воспринимался как переселение на Марс: ни там, ни там для нее не было ничего сколько-нибудь узнаваемого. Но, как и 40 лет назад при переезде из родной деревни, ей было от этого только легче. Она и не хотела ничего узнавать, потому что ничего не сделала своим, личным, близким. Когда Петя и Коля смогли влиться в бостонский филармонический оркестр и наладить жизни своих семей, Нежновы завели собаку породы шелти по имени Арабелла. Собака легко поддавалась дрессировке и даже не потребовала мобилизации всей тети Люсиной строгости, чтобы превратиться в безупречного компаньона. Американцы на улицах города стали улыбаться изящной пышношерстой Арабелле и ее хозяевам, а тетя Люся постепенно поменяла свой гардероб и начала делать прически. Ни дядя Стася, ни близнецы не могли понять, что с нею происходит. Она и сама не понимала этого, просто решила больше ничего не бояться, раз уж все равно жизнь практически окончена. Арабелла пережила дядю Стасю всего на месяц. Но тетя Люся нашла другую собаку той же умной и деликатной породы и назвала ее тем же именем. Арабелла II уже не была так безупречно воспитана, тетя Люся позволяла ей есть со стола и спать с собой в постели. Два раза в день в одно и то же время в любую погоду они гуляли по набережной залива. И всегда почему-то ходили по булыжникам, у самой воды.
Александра Сергеевна Африканова нисколько не походила на свою бабку. Она не любила задумываться неизвестно над чем, уклончиво отвечать, крутить руками в воздухе и смеяться невпопад. В детском доме, где она, как и мать, провела большую часть своего детства, ее называли Шурой. Ленка постоянно болела и чудом выкарабкивалась. Она навещала свою курчавую черноглазую дочь при любом возможном случае и видела, что Шура на удивление довольна жизнью. С рождения она привыкла к обилию людей и детей вокруг. В отличие от матери, она не имела кукловода в голове, зато отличалась завидным здоровьем и веселым нравом. Все давалось ей удивительно легко, но она не была жадной ни до материальных, ни до духовных богатств. Больше всего ей нравилось от души посмеяться над понятными вещами и ситуациями, и над собой тоже. У нее была мать, которая ее любила и часто навещала, но по состоянию здоровья не могла сама воспитывать. Шура это понимала. Знала она и про своего отца, и про дядю Рому, дядю Петю и дядю Колю, и про брата-тезку. Только они про нее ничего не знали до 1993 года. Шура тогда закончила 9 классов и поступила учиться на товароведа. Ей нравилось всегда быть чем-то занятой и общаться с людьми, и эта профессия подходила ее живому характеру вполне. Государство (к тому времени уже не советское) выделило Шуре комнату в южных новостройках, куда она могла переехать и владеть ею по окончании училища. Теперь она могла познакомиться с родственниками, потому что теперь у нее появилось «место», она не будет бродягой и не отяготит никого своим присутствием на земле. Так сказала ей мать. Шура была убеждена, что все будут счастливы узнать о ее существовании. Она представляла себе этот день уже много лет.
Ленка получала небольшое пособие по инвалидности и работала на месте матери вахтершей в Ромкином общежитии до тех пор, пока оно не стало многоквартирным домом и не утратило вахту. Собственно, там она и жила, или у Ромки. Она действительно быстро нашла общий язык с племянником и научила его жить в инвалидной коляске. То обстоятельство, что сама Ленка до сих пор ходит своими ногами, всегда удивляло врачей. Когда Шуре выделили комнату, она привела ее к Ромке и просто сказала: «Знакомьтесь, это моя дочь!» И пока все приходили в себя, Шура успела обнять и расцеловать каждого. Больше всех обрадовался Саша: его жизнь не была богата событиями – а тут такое! Шура завалила всех подарками, которые она много лет припасала к этому случаю, потом начала выкладывать купленные вместе с Ленкой продукты, потом накрывать на стол, постоянно спрашивая, где что лежит. Первой вышла из оцепенения Ромкина жена и принялась помогать новообретенной родственнице. Ромка хотел было обидеться на Ленку за пятнадцатилетнее молчание, но не смог: Шура не позволила. Саша ликовал: он всегда любил тетю Лену, а теперь на него свалилась такая веселая, красивая, шустрая и добрая сестра.
Близнецам Шуру представлял уже Ромка, Ленка не часто виделась с белокурыми братьями и всегда испытывала некоторые сложности в общении с ними. Шура же не испытывала никаких сложностей! Она вела себя так, будто знала их всю жизнь, и это во многом было правдой: мать рассказывала ей все, при этом Шурины оценки событий не всегда совпадали с Ленкиными, ей не надо было учиться понимать и прощать, она просто умела не думать и не обижаться. Для Пети и Коли Шура оказалась решением проблемы: они уже собирались в Америку и уже приватизировали квартиру на Фонтанке, чтобы подарить ее Ленке. Но, зная Ленкин характер, боялись, что сестра может не принять подарок. А Шура приняла, просто и с благодарностью. Она же всегда знала, что ее появление всех осчастливит!
Когда Шура поселилась на Фонтанке, Ленка въехала с полиэтиленовым пакетом своих нажитых за 33 года вещей в Шурину комнату, и бродяжничеству в семье Африкановых пришел конец. Любимым Ленкиным развлечением стал прием гостей. Чаще всех у нее бывал Саша, которого она сама и привозила, по удачному совпадению их комнаты оказались в одном районе. Позже к ней стали наведываться свидетели Иеговы, рассказывавшие за чашкой чая о необходимости веры и через нее спасения души. Ленка начала задумываться над их красочными рассказами.
Шура по окончании училища устроилась работать в продуктовый магазин. Там она познакомилась со своим мужем – Арсланом Абдуллаевым, грузчиком, сторожем и ночным раскладчиком товара. У Абдуллаевых довольно долго не было детей, но потом родились сразу два сына: Тимур и Бахтияр. В пять лет отец отвел их в секцию тхэквондо, так как считал, что мальчикам, особенно с тюркскими именами, нужно уметь постоять за себя. А в семь лет близнецы попросили записать их в музыкальную школу. Отца это немного насторожило, но он решил, что чем больше будут заняты дети, тем лучше. Главное – чтобы не бросали тхэквондо. Из предложенного им в школе разнообразия музыкальных инструментов Тимур и Бахтияр выбрали скрипки.
Был один человек, который знал о существовании Шуры всегда, и даже навещал ее вместе с Ленкой – это Сева. Он нашел свою подругу с помощью горсправки на следующий день после того, как они разминулись на 10 минут на Боровой улице. Тогда еще Ленка имела прописку в общежитии, и ее можно было найти. Потом он ее не терял. Ленка так и не поняла, что держит Севу в его нелепой семинарии, но решила, что лучше иметь странного друга, чем не иметь его вообще. Для Шуры он был дядя Сева, она с ним шутила, смеялась и обнималась, и воспринимала его более близким родственником, чем Ромку, Петю и Колю, почти отцом. Саша познакомился с Севой гораздо позже, когда бывший семинарист уже стал Отцом Всеволодом. Сева решил сохранить свое мирское имя, так как отрекаться ему было не от чего, кроме Ленки, а ее он хотел оставить в своей душе навсегда. Кроме того, он не исключал, что когда-нибудь кто-нибудь будет искать его, ведь появился же он как-то на свет, хотя никаких сведений о его родителях нигде не имелось.
Отец Всеволод объяснил Саше его предназначение на Земле: молиться Господу за весь мир, потому что людей, страдающих разными недугами, Господь слышит лучше всего, а не исцеляет только потому, что они ему нужны такими, чтоб молились за весь мир. Саша понял, что именно он должен молиться за весь мир, не понял только, зачем? Но решил, что это не важно. С тех пор Саша изобрел множество разных молитв и способов их произнесения, чтобы Господу было не скучно все время слушать одно и то же. Отец Всеволод славился умением объяснять людям, почему и зачем с ними происходят те или иные события, и как к ним относиться. Многие приезжали в Лавру, чтобы это узнать от него.
Помимо молитв – своего основного и постоянного дела – Саша еще иногда работал в лаврских мастерских. По окончании трудового дня в хорошую погоду он встречался с отцом Всеволодом и грелся вместе с ним на мягком северном солнце. Отец Всеволод хорошо помнил, как он впервые увидел Ромку, Сашиного отца, в тот самый день, когда случилось первое расставание с Ленкой, и сочинился стих про капусту. Однажды Саша прождал Отца Всеволода почти час и искрошил голубям почти целый батон, когда увидел на дальнем конце дорожки его худую сутулую фигуру. Саша знал, что Отец Всеволод имел длинную и, судя по всему, изнуряющую беседу с кем-то из огромного числа потерявших жизненные ориентиры людей.