Ольга Владимировна Харитонова
Лёша
Что это случилось, голодный обморок? Но Лида не падала, дошла с горячей слюной во рту до барака. Быстро из этого случая всё забылось, кроме поверхности моря. Море стало для Лиды «отключателем от лагеря», как для многих других узниц было что-то своё. Как только становилось плохо и гадко, Лида мысленно выходила на текущие из-под ног волны и становилась нечувствительной к жуткой жизни.
В феврале случилось новое. Зайцы, которым тоже нечего было есть, повадились грызть кору яблоневых саженцев. Стволики словно ели не заячьи зубы, а настоящая ржавчина. Рыжие плеши стали появляться на серой коре всё чаще, а по снегу вокруг – рогатки следов.
– Расстрелы будут, – пророчила Гульжамал, – если хоть один саженец пропадёт. А саженцев у нас почти шесть сотен!
Тогда женщины решили делиться с зайцами хлебом. Обидно, тоскливо, ломко – хотелось съесть и хлеб, и зайцев. Да где там! Заяц проваливался под землю быстрее, чем совершался вдох. И потому возле каждого саженца стали оставлять хрупкие сухари. Зайцы поднимали их и не трогали кору. Так сохранили яблоневый сад до весны.
Весной ещё рано было убивать Лёшу. Ещё на Лиде было много одежды, ещё срок был совсем небольшой и среди сильных степных ветров и тяжёлой ежедневной работы ещё никто пристально не рассматривал пустой живот.
Ветра сменились со снежных на песчаные. Узниц стали водить на озеро собирать камыш для постройки бараков. Чтобы выполнить норму, которая была у каждой своя, работали по семнадцать, а то и двадцать часов.
В один из ветреных вечеров, когда женщины буквально уже падали с ног, из зарослей камыша повыскакивали дети – жители соседнего села. Они переглянулись и стали забрасывать узниц камнями. Конвоиры громко и жестоко смеялись:
– Видите, вас не только в Москве не любят!
Лида закрывала руками голову, Иса закрывала руками Лидин живот. Позже, в бараке, Лида поблагодарила за эту защиту, испуганно раздумывая о том, не выдала ли случайно своего положения. Но никто не думал о ней. Узницы были оскорблены, некоторые плакали, некоторые зло рассуждали о задурманенных и озлобленных пропагандой казахах.
Лиде вспоминался лишь один – мальчонка лет восьми, с косыми штрихами глаз и плоским носом, будто прижатым пальцем. Он бросал камни с благородным и смелым лицом, словно делал благое дело. Лида видела его во сне всю ночь, под гудение точечных синяков на коже.
Весь следующий день лил сильный и сырой снег. Он усложнял работу, он злил, тяжелил и без того тяжёлые ватные бушлаты. Оттого ещё обиднее было вновь видеть детей: они снова пришли и снова стали бросаться. Конвоиры не сразу взялись их прогонять.
Беззвучный полёт и шорох травы. Словно снежный дождь пошёл с градом, словно обрёл звук. Лида споткнулась и повалилась лицом вниз. Меж колких травяных волос лежали круглые камни. Они, белевшие на чёрной грязи, тонко пахли творогом. Поднесёшь ближе к носу, а там ещё – молоко и сыр. Рука сунула камень в рот, камень оказался солёным.
– Собирайте! Собирайте! – тихо скомандовала Лида женщинам, пока конвоиры разгоняли детей.
В бараке достали и показали всем.
– Это курт, – опознала Гульжамал. – Сушёный на солнце творог.
Кому достался, начали пробовать. Раскусывать, крошить, делиться. Шарики нахватали неровные, крупные, в обхват большого и указательного пальцев. Пах курт сухо и горько. Вкус имел прокисшего молока и старого творога. На руках оставлял белый порошистый след. Во рту распадался с хрустом, растягивался по языку с мучным вкусом. Насыщал.
Мальчонка с плоским носом опять снился Лиде всю ночь. «Так вот какой ты, Лёша, спаситель…» На утро Лида решила покончить с обманом.
Две следующие недели она сторонилась женщин, мало говорила, выходила, терялась, возвращалась другим путём, с другими, чтобы никто не смог вспомнить, в какой точно момент она стала тоньше. Где-то в те дни она лишь раз мысленно обратилась к нему: «Спасибо», – и устыдилась тому, что сама поверила в выдуманное. Когда мысленно справилась, отделилась от Лёши, она честно долго плакала – от благодарности, одиночества, пустоты.
