Ольга Сторми
Соловей в клетке
– Возможно, сейчас не совсем подходящий момент. Но у вас получилось. «Соловья в клетке» издали, теперь книга во всех книжных магазинах и киосках страны. Загадочный Сергей Соловьев – гениальный писатель и у всех на устах. Раскупается быстро, я бы сказала – молниеносно, людям нравится ваша книга, важная и нужная читателям история получилась , Сергей. Вы настоящий гений, поздравляю. Редактор нашел всего пару незначительных ошибок, да те пунктуационные. Деньги с продажи
вы получите
как только выйдете на свободу, все юридические моменты я уладила. Сейчас средства поступают на специальный счет, к которому вам откроется доступ сразу же , как только освободитесь.
Пушкин просто сидел сгорбившись, исподлобья смотрел на нее ошарашенный, убитый смертью матери, ошеломленный успехом книги. Затем вновь поник, слегка сполз в кресле, раздавленный горем.
– Вам нужно время, Сергей, – она в упор посмотрела на него, – вы очень сильный. Очень. Вы точно справитесь. Я прошу вас, чтобы вся эта книжная история осталась между нами. Придет время и все узнают кто автор, а пока, пусть является нашей общей тайной. Так будет лучше и безопасней. Пусть Сергей Соловьев еще некоторое время побудет инкогнито, это даже пойдет на пользу, вызовет больший интерес у публики.
– Конечно, – пробормотал Пушкин, не поднимая головы.
Он не мог осознать сумасшедшего успеха, который на него свалился, не хотел признавать, что достоин такой похвалы, может это просто часть программы для становления заключенного Соловьева на истинный праведный путь? В этот момент ему было горько, больно, его мучила совесть, терзали сомнения. А еще Сергей резко осознал, что сидит в заточении уже целых шестнадцать месяцев.
Когда сокамерники объяснили Соловьеву, как нужно подавать на условно-досрочное освобождение, в его сердце замаячила тихая надежда на свободу. Он разрывался между желанием выйти из тюрьмы и ужасом перед возвращением в пустую квартиру, где больше никогда не будет родителей, а только фото-портреты с черными лентами рядом с иконами и погаснувшими свечами.
Необходимые документы и ходатайство были отправлены на рассмотрение, началось долгое томительное ожидание. Время словно замерло, тюремные стены сжимались и давили, решетки становились еще более ненавистными и грязными. Соловьев сам не заметил, как начал грызть ногти, ручки , карандаши, мять и рвать бумагу, постоянно трясти ногой в столовой. Стихи получались скучными и плохими, а проза еще хуже. Постоянная нервозность раздражала как его самого , так и окружающих.
В столовой Девяткин внезапно стал издеваться над Пушкиным, оскорблять его мать и отца. Повторял , что те не смогли воспитать нормального сына, только уголовника, да так и умерли, прожив бесполезную жизнь . Соловьев закипел, был готов прибить обидчика на месте, но внезапно его озарило – это провокация. Тихий решил разозлить, вывести на эмоции, чтобы Соловьев сорвался и не смог выйти по УДО. Неизвестно, была ли это инициатива самого Девяткина, а может чей-то оплаченный заказ, но Пушкин вовремя распознал подвох, взял себя в руки и сдержался, не стал вступать в драку, конфликтовать, и тем самым лишать себя возможности досрочно оказаться на свободе.
После нелепого происшествия в столовой, Соловьев перестал разговаривать с Тихим и к минимуму свел общение с Кротом и Рыжим. Опасался новой подставы. Но она случилась совсем скоро.
Вечером он полез под матрас за тетрадью , а нашел там заточку, успел вовремя отбросить под раковину самодельное оружие, а через минуту в камеру ворвались с обыском. Он заметил как Рыжий и Крот косятся на него. Никто не признался, так и не выяснили, кому принадлежит опасный предмет. Соловьев стал еще больше опасаться провокаций, избегал любые возможные конфликты, драки, полностью игнорировал бытовые ссоры и междоусобные разборки, даже если был не согласен с другими заключенными. Он понимал, что находится на грани, вот-вот , и его либо покалечат, либо подведут под нарушение так жестко, что не отвертится.
– Соловьев на выход!
Пушкин пришел к ней на прием злой, не желающий разговаривать по душам, но она была как никогда мягкой, красивой, с распущенными волосами и на высоченных каблуках. Он пытался сопротивляться, сначала молчал и смотрел в пол, но не удержался, и вновь полностью вывернул душу наизнанку. Для неё Пушкин был как открытая, сто раз прочитанная, книга, где весь сюжет известен наперед и до самого конца. Затем она попросила надзирателя подождать за дверью, убедилась, что за ними никто не наблюдает.
– Нам нужно обсудить очень личные темы, без посторонних любопытных глаз и ушей, – подмигнула Лена. Соловьев был так погружен в себя, что даже не понял многочисленных намеков, но она села к нему на колени и начала целовать. Сначала в шею, переходя к уху, в губы, опять в шею. Она попутно раздевалась, жадно хватала ртом воздух от возбуждения.
– Как я останусь без тебя… – шептала она, – я не могу, ты один такой…
Пушкин больше обалдел от такой реакции на его возможное УДО, чем возбудился, тем не менее отвечал на её поцелуи, залез руками под блузку.
– Мы сможем часто видеться на воле, хоть каждый день, после смены, – также шепотом отреагировал Соловьев.
– Это будет не то. Совсем другое. Ты бросишь меня…Там, на воле… Захочешь стать полностью свободным от тюремных воспоминаний. А я – часть этих стен, решеток… я сотрудник тюрьмы.
И тут Пушкина озарило – у неё кто-то есть за пределами колонии. Любимый, сожитель, а может и муж, или даже дети в придачу. Вот почему она так не хочет его УДО.
Он решил не делиться с ней своими догадками, позволил себе отдаться примитивным инстинктам и когда надзиратель вернулся в кабинет, они уже просто беседовали . Знал ли он, что еще за пять минут до его прихода, эти двое людей сгорали от страсти? Конечно знал. Он и сам был бы не прочь быть на месте Соловьева.
Три месяца рассмотрения возможности УДО тянулись для Пушкина слишком медленно. Елена продолжала рассказывать ему о бешеном успехе его книги и просила еще немного потерпеть, даже если УДО не случится, он все равно получит свои деньги , но позже, и не будет ни в чем нуждаться, потому что суммы там уже шестизначные. Соловьев успокаивал себя этим и терпеливо ждал.
Отношения с другими заключенными наладились, но он всегда был начеку.
Начал новую книгу, но забросил уже на второй главе, да и сокамерники честно сказали, что книга совсем не годится. Крот так и заявил:
– По сравнению с «Соловьем в клетке"
это полное дерьмо. Детский сад.
Пушкин продолжал выполнять заказы, писал речи, стихи. песни, письма.
Зеки шутили – вот освободишься, будем опять туфту своим цыпочкам слать. Перестанут вестись.
– Книжки больше читайте! – отвечал Соловьев, – Пушкина например!
Ленины юбки и платья стали еще короче, а декольте глубже. На очередном приеме она опять не выдержала:
–
Я хочу, чтобы ты остался здесь, со мной, там я буду для тебя никто.
Соловьев уже начал опасаться, а здорова ли она сама, или и психологу нужна помощь коллег. Его чувства к ней стали осторожней, он больше не испытывал такого сильного желания ходить на долгие откровенные разговоры и не только. Он стал подозревать, что она нездорово помешалась на нем.
В очередной день визита, он даже вызвал у себя сильную рвоту, чтобы не идти на прием. Он наконец осознал, что эта зависимость от общения с ней была нечто большим, чем просто сильным желанием побыть рядом с женщиной или влечением, эти сеансы вытягивали силы, они будто поменялись ролями и она не помогала ему , а забирала.