Ольга Райкова
Глубина человеческая. Сборник рассказов
Пару часов я прокружила по улицам города, не разбирая дороги, в раздумьях о том, как относиться к этому новому повороту событий, но так ни к чему и не пришла, замерзла и вернулась домой в надежде что-то решить позже. На пороге меня ждала еще одна картина, на этот раз, видимо, из-за сырой погоды, завернутая в пленку.
Настроения для медитативной распаковки не было, поэтому я быстро сбросила ботинки и пальто, и сорвала пленку. Картина изменилась. Теперь ее заполняли озлобленные лица и полупрорисованные зыбкие фигуры из теней. Сама же я теперь была подвешена на перекрестии железнодорожных рельс и оплетена проводами. Платье из белого стало черным. Сохранилось только лицо – с последней версии картины с животными – и стилистика изображений татуировок. Лица резко напомнили мне давний сон про меня-статую, колонны и город. Какое-то жуткое совпадение. Может я что-то такое написала в том письме? Или он читал мой дневник, когда я уходила в город?
Переодевшись, выпив чаю и успокоившись, я решила, что, по сути, ничего страшного не увидела. То, что Татуировщик следил за мной – это факт, но увидел, как я выхожу, он скорее всего, случайно, и решил получить дополнительный материал для картин. В конце концов, он же не имеет возможности писать меня с натуры. На самой же картине я, по размышлении, ничего угрожающего тоже не нашла. Это новое видение вполне могло быть его визуальной интерпретацией моего рассказа о своем отношении к миру, хотя, насколько я помнила, о том, что я воспринимаю его агрессивным, не говорила. Мне пришло в голову, что пора бы навестить его галерею. Помнится, он предлагал мне эксклюзивную экскурсию без сопровождения. Возможно, общая тематика его работ что-то прояснит и про эту картину. Сегодня я была вымотана, поэтому письмо решила написать завтра.
Еще пару дней я провела в сомнениях по поводу обоснованности своих подозрений. Я прожила в этом доме уже полгода, за которые Татуировщик ни разу не нарушил установленных мной границ молчания. Он не пытался увидеться со мной, не старался столкнуться во дворе и, возможно, даже следил за тем, чтобы мы не встретились и случайно, так как живя в одном с ним доме и довольно часто выходя из него, я за эти полгода ни разу его не встретила. Он просто пишет картины. А я, кажется, боюсь призраков.
На следующий день на моем пороге стояли сразу две картины. Они не были замотаны в пленку, и краска успела немного потечь. Я занесла их в дом и поставила рядом с первой. Порядок определить было нетрудно. Если предыдущая серия улучшалась и уточнялась от работы к работе, то эта явно шла по ниспадающей. Лица теряли четкие контуры, становились из злых безумными, моя фигура к третьей картине стала одним лишь очертанием поверх креста из рельсов. Тревога вновь захватила мои мысли, и я села писать письмо. Через пятнадцать минут, конверт, завернутый для надежности в пленку, был приклеен к главной двери дома. Вечером – я проверила – его там уже не было. Стараясь не слишком накручивать себя тревожными фантазиями, я легла спать.
Ночью мне снова снились сны. Они были короткие, беспорядочные и тревожные. Лица с татуировок на моем собственном теле вопили на меня и раздирали меня на части. Я пыталась убежать от них – как бы выбежать из того слоя собственной кожи, на котором они были изображены, но получалось плохо – они нагоняли меня и накладывались вновь. Разбудил меня стук в дверь. Солнце давно светило в окно. Несмотря на жуткие сны, проспала я почти до полудня.
К двери, также в пленке, был приклеен мой собственный конверт. В нем обнаружилось письмо, написанное знакомым почерком Татуировщика и ключ. Письмо коротко сообщало, что хозяина не будет дома с того момента, как он оставит конверт на моей двери, и до утра. В любое время я могу воспользоваться ключом, чтобы посмотреть его работы, которые расставлены в холле второго этажа.
Через двадцать минут, наскоро умывшись и одевшись, я уже отпирала главную дверь дома. Тишина говорила о том, что хозяин действительно ушел. Если только он не притаился и не ждал меня где-нибудь за углом. Но здравый смысл подсказывал, что такие ухищрения человеку в полтора раза выше меня ростом были бы ни к чему, задумай он что-то недоброе. Поэтому я разулась, и, прежде чем подняться на второй этаж, решила осмотреть первый. Конечно, явного разрешения я на это не получала, но и устоять не смогла.
На первом этаже я обнаружила кухню, гостиную, туалет с ванной и чистенькую, без вещей спальню, видимо, предназначавшуюся для гостей. Ничего необычного. Убрано неплохо, но не слишком тщательно, в холодильнике мясо, овощи и даже борщ в небольшой кастрюльке, в ванной стандартный минималистический мужской набор средств. Гостиная была переделана под тату салон: там обнаружилась кушетка, стол с татуировочными машинками, стеллажи с красками, рулонами пленки и салфеток, коробками одноразовых перчаток и прочими материалами. Также там стоял письменный стол с офисным креслом, заваленный эскизами как на бумаге, так и на телячьей коже.
Поднявшись на второй этаж, я сразу увидела картины. Они занимали довольно просторный холл целиком: висели на стенах, стояли прислоненными к ним на полу, местами даже внахлест. И везде была я. Почти не дыша я обвела взглядом каждое полотно. И не было ни одного, где не было бы меня. Здесь были варианты обеих серий, хранившихся у меня, отдельные мои портреты, совершенно другие сюжеты, в которые я была вписана. Общими оставались две вещи: стилистика татуировок там, где было что-то кроме моего лица, и я в самом центре картин.
Я обошла весь второй этаж. Нигде не было ни намека на какой-то другой рисунок, даже чужой. Фотографии в рамках, и те отсутствовали. На первом этаже, как я помнила, никаких изображений я тоже не видела. Какого черта здесь происходит?
Вот теперь уже мои тревоги не казались мне призрачными. Я быстро спустилась вниз, обулась, оставила ключ в незапертой двери и вернулась к себе. Свою дверь я заперла и оставила ключ в замке, чтобы нельзя было открыть снаружи. Также я нашла ключ от второй двери – ведущей из дома – проверила запор и тоже вставила ключ в замок. Что бы там ни происходило в голове у этого человека, я не хотела, чтобы это имело хоть какое-то отношение ко мне. Дом неожиданно показался мне чужим и агрессивным. Я почти упала на пол и расплакалась.
Вечер, немного успокоившись, я провела в сборах и поисках нового жилья. Понимая, что подходящего варианта так быстро не найти, я удовлетворилась номером в отеле в соседнем городе, который и сняла на неделю с завтрашнего дня. Билеты тоже купила и с некоторым чувством облегчения легла спать.
Проснулась я от какого-то жуткого кошмара, будто что-то стягивает мне руки и ноги, залепляет рот. Несколько секунд я металась в темноте, стряхивая с себя чьи-то потные ладони, пока не поняла, что это не сон. Сопротивляться в темноте и при полном непонимании ситуации было бесполезно, поэтому я замерла и дала себе время осознать происходящее и привыкнуть к слабому свету уличного освещения, едва пробивающемуся через зашторенные узкие окна.
Почувствовав, что я проснулась и не сопротивляюсь, Татуировщик прекратил попытки завязать мне рот, убрал руки и выпрямился. Мои ноги и руки уже были чем-то связаны. Думаю, узкими пластиковыми стяжками, какими скрепляют пучки проводов. Осторожно пошевелив конечностями, я почувствовала, что стянуто не туго, но и освободиться я бы не смогла. Татуировщик отошел от моей кровати и включил торшер у противоположной стены.
Едва привыкнув к свету, я буквально вытаращилась на него, забыв про свое, не предвещающее ничего хорошего, положение. Я ведь не видела его полгода. Тогда он произвел на меня приятное впечатление, но сейчас был похож на опустившегося алкоголика или наркомана. Грязные волосы сосульками свисали до плеч, лицо осунулось, глаза выглядели красными даже в тусклом свете лампы. Рваная в сомнительных пятнах футболка обнажала руки, забитые вытатуированными надписями буквально одна поверх другой. В прошлую нашу встречу их было точно меньше.
Татуировщик вышел из спальни, и из гостиной послышались звуки передвигаемой мебели и еще каких-то приготовлений, которые определить я не мола. Это дало мне время проверить надежность стяжек, но безрезультатно, – они держали крепко. Когда-то давно мне приходилось видеть ролик о том, как пленник, перекручивая запястья резким движением, рвет такие стяжки, и я попыталась выполнить что-то подобное, но к тому моменту как мой теперешний тюремщик вернулся в спальню, только растерла руки.
Не говоря ни слова, и не смотря мне в глаза, хозяин дома поднял меня на руки (даже в теперешней его форме, кажется, это не составило для него труда), отнес в гостиную и усадил в кресло, которое поставил у стены под узкими окнами. Рядом с креслом лежали мотки толстой бечевки, а посреди комнаты стоял мольберт. Все еще избегая моего взгляда, Татуировщик начал методично привязывать меня к креслу бечевкой: плотно примотал грудь к спинке, новой пластиковой стяжкой притянул правую руку к подлокотнику, затем разрезал общую стяжку и проделал то же самое с левой, плотно примотал руки бечевкой, разрезал стяжки. потом то же самое сделал с ногами. Все это прошло в полной тишине. Я тоже молчала, не видя проку в вопросах. Смысл действа, учитывая состояние галереи и мольберт посреди комнаты, мне был примерно понятен. По крайней мере на ближайшую перспективу.
Когда я оказалась привязана крепко всеми необходимыми частями тела, Татуировщик отошел к мольберту и какое-то время просто смотрел на меня оттуда. Я смотрела на него. Через несколько минут он взял, кажется, карандаш (с моего места мне было плохо видно) и начал рисовать. Что ж, у меня было время поразмыслить над ситуацией.
Хотелось мыслить здраво, хоть это было и не просто, поэтому первое, в чем я себе призналась – на хороший финал рассчитывать не стоит. Пока не понятно, включал ли полный план моего тюремщика еще какие-то промежуточные стадии, кроме рисования портретов (изнасилование, пытки?), но в конечной точке я не сомневалась – он меня убьет. Я прочла достаточно триллеров. Просто осилить его и сбежать мне не удастся – это мысль номер два. И три – написание картины займет время, которое мне нужно будет потратить на изучение возможностей.
Не то, чтобы такие размышления сильно меня успокоили, но я с удивлением отметила, что, как минимум, не впадаю в панику и в состоянии рассуждать. А вот мой противник здравомыслием в текущий период своей жизни вряд ли отличался. Поставила за здравомыслие пять очков Гриффиндору, то есть себе.
Художник (теперь я дала ему и второе имя) рисовал до утра, а я, кажется, задремала. В какой-то момент в полусне я чувствовала, что он развязывает меня, переносит на кровать, но сил сопротивляться у меня не было, да и смысла в этом все еще было не много.
Проснулась я с одной рукой, привязанной бечевкой к дужке спинки кровати. Веревка была достаточно длинной, чтобы я могла сесть, но не встать. Я села, по-турецки скрестив ноги, и осмотрела комнату. Новая реальность моего существования при дневном свете, приглушенном все еще закрытыми шторами, начала заново проявляться в моем сознании. Кресло и мольберт стояли на своих местах – их мне было видно через открытую дверь спальни. Картина тоже была там, но не видана мне. Хотелось в туалет, но пока не сильно. Ради интереса я попытала счастье с узлами на веревке – ожидаемо безрезультатно. Мой тюремщик подготовился.
Только я заново растянулась на кровати в абстрактных мыслях о бессмысленности моих вчерашних предосторожностей с ключами, как раздался стук в ту дверь, что вела ко мне изнутри дома, и затем – шаги по лестнице. Художник выглядел чуть лучше: вымыл волосы и завязал их в аккуратный гладкий хвост, лицо немного посвежело, краснота глаз спала. Он аккуратно перочинным ножом срезал веревку с моего запястья, оставив болтаться на дужке кровати и жестом, даже с поклоном, не произнося ни слова и снова не смотря мне в глаза, указал на выход из спальни по направлению к ванной комнате.
Я почувствовала себя чуть свободнее, взяла нижнее белье и чистую одежду из шкафа, и направилась в ванную, которую тут же заперла на замок. С минуту я прислушивалась, ожидая, не станет ли он вламываться ко мне или требовать оставить дверь незапертой, но ничего такого не происходило, поэтому для начала я осмотрелась в поисках любых предметов, способных помочь мне выбраться. Сходу все казалось бесполезным. Моя безопасная бритва пропала: видимо, несмотря на ночное состояние, кое-что Художник соображал, либо, что более вероятно, спланировал заранее. Так или иначе, стоило ожидать, что и другие потенциально опасные предметы из моего жилища он подчистил. Но, опять же вспоминая тонны прочитанных триллеров и детективов, могло пригодиться что угодно, поэтому я спокойно разделась, умылась, приняла душ, высушила волосы и оделась, оставив пижаму в корзине с грязным бельем, и при этом методично пересматривала и запоминала все тюбики и предметы в ванной, в которых раньше видела совсем другие функции.
Завтрак на кухонном столе меня, пожалуй, не удивил. Хоть я и не обольщалась насчет моего положения, жестокости пока не чувствовала. Яичница, помидоры, хлеб, сыр и кофе – все было горячее, и приготовленное не на моей кухне, моя сковорода стояла чистой на плите, да и посуда была не из моего комплекта. Он готовил у себя. Есть не хотелось, но что-то подталкивало меня проявить уважение к этой странной заботе. Я съела половину порции и выпила кофе. Посуду, раз она не моя, мыть не стала.
Дождавшись, пока я встану из-за стола, Художник указал мне на кресло. Веревок на этот раз не было, зато была пара металлических наручников, которыми он приковал мои руки к подпоркам подлокотников кресла, после чего отошел к мольберту. Как и ночью, какое-то время он просто всматривался в меня, затем продолжил работу над картиной.
Я же стала размышлять о чисто практических вещах ближайшей перспективы. Невольно я ввязалась в игру, правил которой не понимала. И это непонимание могло обойтись мне дорого, поэтому я начала строить гипотезы. Первая – про молчание. Это мое правило или его? Я делала ставку на первое, но уверена не была, слишком уж он был усерден в соблюдении тишины. Рано или поздно мне придется попроситься в туалет, если только он сам не предусмотрел какого-то расписания, во что, глядя на его сосредоточенную работу, верилось с трудом. Здесь, видимо, придется рискнуть. Вторая – про степень свободы. Он явно не стремится держать меня насильно. У меня пока не было полной уверенности, но что-то подсказывало, что добровольное участие было бы предпочтительнее, хотя бы в рамках моего подвала (в текущей ситуации называть его цокольным этажом стало сложно). И третья – про доверие. Раз он зациклился на мысли понять меня, ну или может более конкретно – мой выбор жизни в молчании и одиночестве, – то может я смогу расположить его к себе, подкинув что-то из своего внутреннего бестиария. Хотя здесь все зависело от проверки гипотезы номер один – про молчание.
Когда неделю назад я стояла в книжном и листала Кракена Чайны Мьевиля перед покупкой (казалось, с того момента время перешло на какой-то свихнувшийся темп, то ускоряясь, то замедляясь до невозможности выдержать), ближе к концу я наткнулась на фразу, которая зацепила глаз: “Все зависит от того, как на это смотреть, беспокоит ли тебя, что путешествие всегда кончается летальным исходом”. Этот вопрос как нельзя лучше подходил к моей текущей ситуации, и мысли мои постепенно от попыток приземлить ситуацию и сформулировать действия потекли по размытой дорожке осмысления этой новой реальности. Ничем конкретным не направляемый, мозг строил некий новый нарратив на основе моих представлений о себе и того, что привносил в них Художник.
Увлекшись мыслями, которые уводили меня в некое мифологические направление, я так и не попросилась в туалет до того, как Татуировщик сам прервал работу. Он отстегнул наручники, жестом показал мне на ванную и остался ждать моего возвращения, после которого я снова была прикована, а он поднялся наверх и примерно через час вернулся с обедом из доставки на одну персону.
После обеда работа вернулась в прежнее русло и через какое-то время я все же решилась произнести первую за полгода между нами фразу: “Мне нужно в туалет”. Сердце мое при этом билось даже чаще, чем когда он меня привязывал к креслу посреди ночи. На кону была моя первая гипотеза правил этой игры. Что ж, похоже я сделала верную ставку: молчание – это мое правило. Он некоторое время смотрел на меня, потом отстегнул наручники и показал прежним жестом на ванную, хотя сам не произнес ни слова. Других гипотез в этот день я проверять не рискнула и к вечеру оказалась в кровати с тем же манером привязанной рукой. Тело за день порядком затекло, а сознание было измотано, так что заснула я быстро.
На следующий день я попросила книгу и освободить одну руку, чтобы можно было переворачивать страницы, что и получила без вопросов – еще не доказательство второй гипотезы про свободу, но факт в ее пользу, как минимум. “Кракен”, которого я продолжила читать, вернул меня к третьей гипотезе – о том, что я могла бы завоевать его доверие, рассказывая о себе. Точнее даже не к самой гипотезе, а к тому, о чем именно я могла бы рассказать, что вписалось бы в представления обо мне Художника. Факты биографии его вряд ли заинтересовали. А вот что-то в духе личной мифологии вполне могло бы зайти. Пожалуй, даже можно было бы отыграть сценарий Шахерезажы. Там ведь сказка хорошо закончилась? А то я подзабыла с детства.
На следующий день я попросила ноутбук, сказав, что пишу книгу, чем вызвала еще более долгий и пристальный взгляд, но все получила без проблем и без слов, сразу выяснив, что его вай-фай, которым я пользовалась, выключен. Также он придвинул к моему креслу столик со стороны свободной правой руки, на который положил “Кракена” и поставил стакан с водой. Мило. Не хватало, пожалуй, розы в тонкой вазочке для атмосферы.
Выдавать свой бумажный дневник Татуировщику мне не хотелось, поэтому его я просить не стала. Последние дни описала и продолжила вести заметки в электронном виде. А вместо книги начала сочинять мифологию имени себя. Я творила мир, в котором я – Богиня и Создательница, мир, который подчиняется мне и который борется со мной, мир, в котором я, сама не ведая того, создала Монстра, и Монстр полюбил меня, как умел, но разрушал мой мир, так как не мог понять его, но Богиня могла понять Монстра и указать правильный путь любви. “Я Господь Бог твой, да не будет у тебя никаких других богов, кроме Меня” – в общем, задумка была амбициозная, но захватывающая.
Несмотря на то, что общаться с людьми я не любила, вникать в их образ мыслей мне всегда доставляло удовольствие. Конечно, я не предполагала кормить Художника третьесортным переложением “Красавицы и Чудовища” вперемешку с библейскими мотивами. Я просто чуть переформатировала собственное мировоззрение, поставив себя в центре личного космоса явным образом, провела аналогию между постепенным отказом от контактов с людьми и сотворением личного мира, возникающее у меня ощущение контроля над реальностью превратила в намерение, а для образности добавила снов – их мне действительно снилось немало в связи с картинами, но многое я успела забыть, пришлось включить фантазию. До темы с Монстром я планировала добраться по мере развития событий.
На заметки, чтобы не заблудиться в собственных же мифах, у меня ушло несколько дней, которые в остальном протекали однообразно. Ни других вещей, ни большей свободы я пока не просила. После завтрака, дав Художнику едва погрузиться в картину, я прервала работу:
– Сегодня мне приснился сон. Он о том, о чем вы спрашивали меня в письме – о моем одиночестве, но и о вашей картине. Я бы хотела вам рассказать.
– Да, – тихо ответил он с отчетливым кивком.
Была у меня в детстве такая игра на приставке – принц Персии. Там нарисованный маленький человечек преодолевал нарисованные маленькие препятствия и сражался с нарисованными маленькими чудовищами. Но эмоции я испытывала вполне настоящие, зная, что в любой момент под нарисованными ножками может провалиться пол. Что ж, на этот раз пол не провалился.
– Я стою на площади среди людей. Площадь огромная, и я знаю, что она вмещает всех людей на земле. Ничего особенного не происходит. Все просто двигаются туда-сюда, насколько позволяет пространство вокруг и теснота. Постепенно то на одном, то на другом лице появляется выражение непонимания происходящего, и люди начинают что-то говорить, что-то спрашивать друг у друга. Но ни один не может другого понять. Тут они почему-то начинают показывать на меня и двигаться ко мне. По мере того, как все больше людей обращают на меня свои взгляды и вытянутые руки с указательными пальцами, я начинаю расти, все выше и выше, уже раза в три-четыре выше любого человека в толпе. Они винят во всем меня и кидаются, как лилипуты на Гулливера. Я чувствую в себе силу говорить с ними и научить говорить их, но они злы и все больше похожи на надоедливых мух. И я лишаю их языка, а себя зримого образа в этом мире. Потеряв внимание, я снова возвращаюсь к прежним размерам, но теперь меня никто не видит. Как в том старом сне, о котором я писала вам в письме, я иду через толпу, текущую вокруг меня. Лица будто бы пошли рябью. Злоба разбавилась растерянностью и страхом. Проходя мимо сотен и тысяч людей, я вдруг замечаю одно с выражением абсолютного спокойствия. Оно смотрит на меня и видит меня. Это ваше лицо. На этом я проснулась.
Художник несколько минут смотрел на меня, не отрываясь, затем подошел, отстегнул наручник, сунув его в карман, забрал полотно с мольберта и поднялся по лестнице. Я услышала звук запираемого снаружи замка. В этот день он больше ко мне не спускался.
Внезапную свободу я потратила на обследование своей части дома на предмет колюще-режущих или любого другого предмета, способного в моих руках нанести тяжкие телесные повреждения человеку в полтора раза выше меня. Кухонные ножи и все мои немногочисленные инструменты исчезли, видимо, в ту же ночь, что и бритва. Пропал также мой телефон. Я рассмотрела разные варианты изготовления дубинок и заточек, но приемлемого пока не подобрала. Что интересно, я не так уж и торопилась освободиться. Мысленно я вроде как прикидывала варианты только на случай агрессии с его стороны, но выходить из игры мне пока не хотелось. Я заняла в ней свою позицию, и она мне нравилась.
На следующее утро я проснулась все так же свободной в пределах своей клетки. Моя рука не была привязана к кровати. На верхней ступеньке лестницы, ведущей в часть дома хозяина я обнаружила большой пакет с продуктами. Художник не появлялся три дня, а я убедилась, что узкие окошки у потолка моих комнат не открываются и слишком узки, чтобы в них пролезть, вздумай я разбить их. Остальное время я развлекалась уточнением и развитием личной мифологии, а также примеряла на себя способы, которыми могла бы убить человека – такой вариант развития событий все еще казался вполне вероятным. Смогла бы я, например, воткнуть кусок разбитого зеркала ему в шею? Пока в своих размышлениях я не доходила до того, как незаметно раздобыть орудие или оказаться в ситуации, в которой бы мое нападение стало бы наиболее неожиданно, физически удобно и безопасно для меня, скорее я пыталась понять, смогу ли я воткнуть кусок стекла в шею живого человека. Казалось, что смогу.
На четвертый день Художник принес чистое полотно. Наручников не было. Я, приняв душ, одевшись и позавтракав, села в кресло с книгой. Роль Шахерезады я пока отложила, предполагая, что услышанное от меня должно начать реализовываться на картине – ход в игре переходил к противнику.
Скрываясь за чтением книги, я потихоньку наблюдала за Художником. Он был спокойнее, чем в предыдущие дни, и выглядел более здоровым и аккуратным. В туалет я выходила уже без разрешения, но заметила, что он не давал мне взглянуть на картину. При малейшем подозрении, что мне может открыться хоть уголок, он ревностно разворачивал полотно ко мне задником. Что ж – вот и новое правило.
Через несколько дней я стала замечать признаки деградации: одежда снова покрылась пятнами, волосы засалились, взгляд стал бегающим и нервным, росчерки карандаша по полотну – редкими, но агрессивными.
– Я всегда любила быть одна. С самого детства. – Начала я без разрешения. Взгляд мой был направлен в книгу, но я знала, что он прервал работу и смотрит на меня. – Пряталась в шкафах и под кроватью, став старше, проводила больше времени вне дома, но против родителей не протестовала, из дома никогда не убегала: нотации давались мне тяжелее, чем мягкое уклонение. Избегать собственной позиции мне удавалось примерно до универа, точнее до того момента, когда нужно было принимать решение о том, куда поступать. Родители настаивали на том, чего я точно не хотела. И в ответ из вариантов, которые нравились мне, я выбрала тот, который меньше всего нравился им. Я одновременно встала и на свой собственный путь, и на путь протеста против родителей. Тогда я еще это так не воспринимала – просто инстинктивное решение. Свой собственный отколовшийся мирок, тогда еще зародышевый, с размытыми границами, но уже подконтрольный мне, я осознала только после окончания универа. Тогда и в честь этого я сделала свою первую татуировку. – Тут я подняла взгляд на Татуировщика, сняла носок с правой ноги и слегка задрала штанину свободных домашних брюк, открывая цветок на верхней части ступни.
Ход был рискованным, знаю, и здравый смысл подсказывал не доходить до последней детали, но внутренний демон все шептал мне что-то про подчинение, и я не сдержалась. На лице Татуировщика появилось почти детское удивление, сменившееся задумчивой полуулыбкой. Он больше не смотрел ни на меня, ни на картину, а, кажется, ушел вглубь себя, перестраивая видение меня и своей картины в связи с услышанным. Некоторое время спустя он принялся что-то стирать и перерисовывать, чем занимался до обеда, а затем поднялся к себе, забрав полотно.
Я встала с кресла, открыла холодильник и достала бутылку вина, которую купила еще до того, как мой мир захватили демоны. Почему во множественном числе? По началу я и сама не поняла, с чего это я сформулировала фразу именно так. Это была автоматическая мысль. Но наливая в бокал в вино, расхаживая по комнате и делая маленькие будоражащие чувства глотки, я начала размышлять о собственных демонах. Эта игра, очевидно, не только захватывала меня, но и что-то меняла во мне, в моем представлении о себе, об отношениях с миром. Меня вдруг поразила мысль, что я не чувствую потери чего-то от этой вынужденной изоляции. Да, ситуация опасна, я не сошла с ума, не заразилась стокгольмским синдромом, не потеряла чувства реальности (по крайней мере, мне так казалось), но лишившись всех контактов с внешним миром я не чувствовала никакой пустоты. Я будто бы в очередной раз отбросила что-то лишнее. И если представить на минуту, что я точно знаю, что Художник не представляет для меня угрозы, то этот мой новый мир вполне можно считать эволюцией предыдущего. И эволюция эта заключалась в упрощении контроля. По сути, этим путем я и шла. От неуправляемых связей с многими людьми, вещами и событиями к управляемому минимуму.
Я еще раз оглядела свое жилище. Конечно, с момента переезда сюда с одним маленьким чемоданом, мне пришлось купить что-то из вещей, также присутствовала обстановка хозяина, но в сумме это, пожалуй, было минимальное количество предметов, которыми мне когда-либо приходилось обходиться. Я часто наводила здесь порядок, раскладывая все точно по своим местам. В порядке я находила чувство контроля, которого не давал мне внешний мир. Я действительно была Богом и Создателем здесь, в этом мире, в который ворвался демон. И я заменила усилия по контролю внешнего мира – того, где живут другие люди, – на игру, в результате которой могла взять под контроль одного человека. В этом упрощении и виделась мне красота моей новой реальности.
На следующее утро Художник спустился ко мне позже обычного, Я уже успела одеться и позавтракать. Продукты в холодильнике еще оставались, но сегодня я планировала попросить пополнить запасы, а заодно и пару бутылок вина. Наливая чай, я демонстративно не оборачивалась на картину, пока он устанавливал ее на мольберт, но по пути в свое кресло уголком глаза успела заметить на полотне краски: вчера при мне он рисовал карандашом, значит работа продолжалась и наверху. Усевшись, я сразу начала говорить:
– Следующим шагом в моем освобождении от внешнего мира стал развод. Брак был долгим, и за него я многое растеряла – людей, понимание личных границ. Эти потери были не добровольными, а вынужденными, поэтому я страдала от них. Да и, пожалуй, не приобрела много, что обычно приобретают повзрослевшие люди, например, уверенности в себе, способности выбирать собственный путь. В общем, период моего брака, пожалуй, можно считать регрессом в смысле формирования моего собственного мира. Нет, я не могу сказать, что была несчастлива. Напротив, почти до самого конца я считала себя счастливее многих, и тем больнее и неожиданнее было осознание того, что происходило с моим миром на самом деле: с годами он совершенно потерял собственные границы и хаотично сливался с чем угодно, что его окружало. В то время мне часто снился красивый готический собор, внутри которого все обветшало и завалено мусором. Я ходила по лестницам без перил, проложенным вдоль стен, и не могла найти ни одного предмета, приличествующего собору – только грязь, паутина и мусор. Но мне повезло в одном: я не потеряла понимание того, что мне нужен мой собственный мир, и мне хватило сил начать создавать его заново. Теперь я уже куда лучше понимала, чего хочу, но и многому училась по пути. После развода, а точнее после осознания той новой точки, в которой я находилась, я сделала еще одну татуировку.
Я встала, повернулась к Художнику спиной и задрала футболку, открывая цветок на правой лопатке. Через некоторое время я опустила футболку и вернулась в кресло. К тому моменту он на меня уже не смотрел, а сосредоточенно работал. Перед его уходом, я попросила о продуктах и вине. Не уверена, что он меня слышал.
Пакеты стояли на верхних ступеньках утром, вино тоже нашлось, но Художник отсутствовал и в этот, и в следующий день. Я дочитала “Кракена”, взялась за “До самого рая” Ханьи Янагихары, и набросала несколько историй и придуманных снов для роли Шахеризады. Написание моей собственной книги меня больше не интересовало. Реальность выходила занимательнее.