Ольга Пустошинская
Кровники
Наяривал на гармони безногий инвалид дядя Федя, кто-то из соседей принёс патефон и старые довоенные пластинки – значит, будут танцы! Поля заметила среди дымящих на скамейке мужиков Николая и уже не спускала с него внимательных жадных глаз. Колька не курил, стоял рядом с отцом, засунув руки в карманы, и рассказывал что-то смешное, потому что в тесном кружке то и дело вспыхивал смех.
К Полине подошла мать, отвела в сторонку и велела зайти домой и принести булку хлеба из шкафчика и крутые яйца в кастрюльке. Поля сбегала, отыскала всё нужное, посмотрелась в зеркало и не удержалась – надела материны красные бусы.
Народ во дворе переместился ближе к ломившимся столам.
– Мужики, у нас всё готово! Тётя Маруся, Тося, садитесь… Полинка, ты чего стоишь как неродная?
Все шумно расселись. Подняли стопки за Первомай. Поля тоже выпила, и хмель ударил в голову. Она ела вареники с капустой и всё следила за Колей – жаль, что он выбрал место так далеко. Один раз Поле показалось, что ненаглядный посмотрел на неё, и в её душе расцвели розы. А может, он посмотрел на хохотушку Люську?
Кто-то завёл патефон, и на весь двор грянула «Рио-Рита».
– О-о-о, у нас танцы!
– Девчата, веселитесь, Первомай на дворе!
Полина вышла из-за стола и торопливо, чтобы её не опередила какая-нибудь вертихвостка, подошла к Николаю и выпалила, поражаясь собственной смелости:
– Кавалер, пригласите даму!
Испугалась и рассмеялась, чтобы в случае отказа обернуть всё в шутку. Но Коля тряхнул чубом, подхватил Полину и закружил в танце. Он очень хорошо вёл, и Поля озорно пристукивая каблучками, всё косилась на других парней и девчат и думала, что их с Колей пара лучше всех. Она млела и таяла от его близости, чувствовала горячую ладонь, смотрела в серо-голубые глаза, в которых вспыхивали искорки. Поле хотелось, чтобы Николай танцевал только с ней, но он приглашал всех девчат: и Зойку, и Люську-вертихвостку, и Мусю, и Киру.
Мать Коли, тётя Маруся, отложила вилку, расправила плечи и затянула звучным приятным голосом:
По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По Дону гуляет казак молодой…
Песню подхватил её муж Никита, потом и остальные. Пели хорошо, Полина живо представила несчастную девушку, которой цыганка нагадала смерть в день свадьбы.
Чья-то горячая рука легла на плечо Поли. Она обернулась: Николай!
– Пойдём! – сказал он на ушко.
Она, счастливая, и не подумала спрашивать, куда её зовут, поднялась и пошла. Да какая разница, хоть на край света… И в полутёмном подъезде пьянела от Колькиных губ и рук и шептала: «Коленька… милый… ненаглядный мой…»
– Матери дома нет… гуляет со всеми, – перевела дух Поля, – пойдём ко мне… если хочешь.
Поднялись по лестнице на последний этаж, она открыла комнату, пропустила Кольку вперёд и вошла сама. Заперла дверь на ключ, чтобы никто не помешал, бросилась к окну и задёрнула шторы – стало сумрачно.
Сердце часто колотилось: тук-тук-тук. Полина развязала поясок, ухватила крест-накрест платье, сняла его через голову и осталась в розовой комбинации с кружевами. Порадовалась, что надела новую, красивую, как чувствовала. Резким, отчаянным движением спустила трусики, переступила через них.
Николай приблизился, подхватил Полю на руки и опустил на кровать.
…Встречи всегда проходили у Полины дома. Её мать ни слова против не говорила, даже когда Коля оставался ночевать. Рада-радёшенька была, что у дочки наконец-то появился жених. Но какими же странными были эти свидания и эта любовь! Они никуда не ходили, как другие влюблённые пары: ни в кино, ни в театр, ни на танцы, ни в ДК. Николай забросил бокс и книги, разучился шутить и улыбаться.
– Коль, ты любишь меня? – спрашивала Поля, поглаживая его русые волосы.
Николай уклонялся от её руки, морщился, как от зубной боли:
– Не знаю, не спрашивай… Не понимаю, что происходит. Меня тянет к тебе, места себе не нахожу, никого вокруг не замечаю. Ноги сами к тебе ведут, как будто кто-то в спину толкает.
Сердце у Поли радостно трепыхнулось.
– Значит, любишь!
– Я как будто не я. – Колька закрыл лицо руками, потом резко поднялся, надел рубашку и стал застёгивать пуговицы.
– Ты куда? – приподнялась на локте Полина.
– Мне надо идти.
– Придёшь ещё?
– Не знаю…
«Всё наладится, – подумала Поля, – надо немного потерпеть».
В Старый город
Первой забила тревогу бабушка Прасковья: Кольку как подменили. Куда делся болтливый и ласковый внук и кто этот мрачный парень, подолгу смотрящий в одну точку? Не разговаривает ни с кем, молчит, мается. Наташка хнычет, просится к братику на ручки, теребит за штанину, а тот скосит глаза и молчит. Тренировки забросил, перчатки боксёрские на стене пылятся.
– Николаша, да что с тобой? – не выдержала Прасковья.
Колька вздрогнул, посмотрел глазами подранка:
– Ничего. Мне надо идти.
– На бокс?
– Я скоро… – Он нахлобучил кепку и выскользнул за порог.
– Ну вот куда он ходит, куда? – простонала бабушка. – Марусь, ты хоть спроси его.
– Ну куда-куда… К девчатам. Дело молодое, погулять хочется. Влюбился парень, – спокойно ответила Маруся.
Прасковья сердито махнула рукой:
– Не рассказывай мне про любовь! Раньше какой он был? А? Обнимет и поцелует… всё бабулечка да мамулечка. А сейчас? Ты слепая, что ль, Марусь? Как придёт, так сразу убегает, будто говном воняет дома. Где он ходит, где ночует?.. Нет, и не говори мне ничего, я чувствую: с Колькой беда.
Тревога не давала Прасковье покоя, и сердце ныло, ныло…
На другой день она надела выходную юбку и кофту, повязала белый платок и ушла, оставив Наташку на старшую внучку Валю. Путь предстоял неблизкий, аж в Старый город.
– Да что мне сделается, дойду… – бормотала Прасковья, – в Иерусалим пешком ходила, а в Старый город не дойду разве…
Она миновала длинный деревянный мост, обогнула рынок с прилавками, на которых торговки разложили парниковую редиску и пучки зелёного лука, и побрела по улице, застроенной частными домиками. Вот он, тот самый нужный дом с высоким цоколем, чтобы Урал в паводок не добрался.
Прасковья зашла во двор, поднялась на деревянное крыльцо. В сенях было сумрачно, прохладно, пахло солёными огурцами. Прасковья нащупала скобу в обивке двери и вошла в дом.
– Хозяева есть? – спросила она.
– Есть, входи. Ты, что ли, Прасковья?
– Я. Здравствуй, Шура.
Прасковья оказалась в небольшой кухне с печью-голландкой. На лавке – вёдра с чистой водой, накрытые фанерой. За столом сидела старушка в тёмном платье и платке, завязанном под подбородком.
– И тебе не хворать. А я знала, что кто-то придёт. Чайник поставила, – проскрипела она, указывая на шумящий примус. – Заходи… да не разувайся, оботри обувку и заходи.
Прасковья всё же разулась кряхтя, присела к столу.
– Из-за старшего внука пришла, вижу, – обронила хозяйка, мельком взглянув на бабушку.
– Ох, Шура, правду говоришь. Чую, что-то случилось с парнем.
– А сама не знаешь?
– Если б знала, так не пришла бы.
Шура долго молча смотрела поверх головы.
– Ну… что скажешь? – решилась Прасковья, которую стала бить дрожь.
– Ничего хорошего, – тяжело вздохнула Александра. – Я не буду ходить вокруг да около, скажу всё, что вижу.
– Говори.
– Женщина сделала приворот на смерть. Если Коля с ней не будет, то он скоро умрёт.
Прасковья слабо охнула, кровь отлила от лица.
– Господи… да как же так… Николаша, внучек… – Она заплакала, слёзы катились по щекам и повисали на подбородке. – Шур, а может, ошибка?
Знахарке очень хотелось ответить, что ошибка, но врать среди своих было не принято.
– Нет, Параня, всё верно. Есть какая-то женщина, незамужняя, старше твоего внука лет на семь-восемь. Где-то неподалёку живёт. Влюбилась она, а Николаша на неё внимания не обращал. Она украла какую-то его вещь, рубашку или майку.
– Ох, а ведь недавно Маруся говорила, что Николашина рубашка пропала, – вспомнила Прасковья.
– Нашла она чёрную ведьму, не здесь, не в нашем Ромске, в какую-то деревню ездила. Женщина эта знает, что ты лечишь, – слухи-то ходят – и просила сделать так, чтобы снять приворот было нельзя. Опасается, что ты мешать станешь.
– Да не могу я кровным помогать, – простонала Прасковья. – Ох, Шура, дай воды…
– Она-то не знает про кровников. – Хозяйка поднялась и зачерпнула ковшом воды из ведра, налила в кружку.
Прасковья отпила несколько глотков, слыша, как стучат зубы о жесть.
– Шура, я заплачу, всё отдам… помоги!
Та покачала головой:
– Сильная ведьма делала. Внуку твоему остался месяц, не больше. С этой стервой Коля жить не станет, не полюбит он её.
Прасковье показалось, что она умерла тут же, на этом старом табурете. Кружка упала, расплескав воду на полосатую дорожку.
– Да погоди, Парань, попробую я отсрочку сделать. Глядишь, за это время что-нибудь и…
Прасковья подняла заплаканные глаза, схватила Шуру за руку:
– Отсрочь, Шура, милая, отсрочь!
– Я покажу тебе её, – продолжила знахарка, – придёт соли просить. Не давай! Хоть как пусть просит, в ногах валяется – не давай! И своим скажи, что нельзя давать, иначе всё насмарку пойдёт, не будет никакой отсрочки. И виду не показывай, что знаешь, отговаривайся, как можешь. Получится – больше над Колей она власти иметь не будет. И как на духу говорю тебе: долго эта гадюка не проживёт. Накажут её за то, что натворила.
Обратный путь стал для Прасковьи длиннее в два раза. Нет, она не ругала матерными словами неизвестную женщину, приворожившую Колю, – Прасковья была набожна и никогда не сквернословила – плелась и подвывала тихонько. Кое-как добралась до дома, вошла в комнату и упала на стул.
– Николаша где?
– Ушёл опять, поел и ушёл, – ответила Маруся.
Прасковья отдышалась, выдвинула ящик стола, где хранились столовые приборы, взяла ножи и, подтащив табуретку, воткнула их за дверной косяк.
– Мамака, зачем ножи? А хлеб чем резать? – удивилась Маруся.
– Новые купишь, – сказала Прасковья и заплакала. – Плохие вести я принесла, дочка. Приворожила какая-то гадина нашего Николашу. На смерть сделала…
Маруся слушала и расширившимися глазами смотрела на маленькую Наташку, играющую с бельевыми прищепками на расстеленном одеяле. Троих сыновей схоронила Маруся. Двое погодков умерли ещё до рождения Коли, а Лёшенька – и трёх лет не прошло.
– А вдруг ошибается твоя Шура? – наконец проговорила она.
– Да вот ещё ни разу не обманула. У меня тут огнём горит! – Прасковья ударила себя в грудь кулачком. – Я не вижу, как Александра, но чувствую, что это правда.
***
Вечером Полине нездоровилось. Раза два или три она сходила в уборную и выплеснула в унитаз всё, что было съедено.
– Забрюхатела, поди, от своего Кольки? – спросила мать и обмерла: в подоле принесёт девка!
Поля легла на кровать, отвернулась к стене с приколоченным ковриком.
– Не забрюхатела. Съела что-то.
– Вот я ему скажу, чтобы шёл и расписывался с тобой как положено! Раньше-то как было, сначала церковь, а потом любитесь. А ты что? Зачем парню даёшь?
– Перестань, – простонала Полина, – ты сама рада была, к соседке ночевать уходила.
– Дак я думала, он замуж тебя возьмёт!
Мать всё ворчала про гулящую молодёжь и грозилась высказать всё Кольке, но тот не пришёл, чем удивил и огорчил обеих женщин.
Всю ночь Поле снились кошмары. Будто какая-то старушка бесцеремонно открыла дверь, подошла к кровати и принялась стучать согнутым пальцем по голове Поли.
– Что вам надо? – спросила та и оттолкнула чужую руку.
– Иди к Колькиной матери и проси соли, поняла?
«Глупость одна, – подумала Полина, просыпаясь, – какая соль? Зачем соль?» И утром – странное дело – соль всё не шла у неё из головы, будто старушка крепко вдолбила эту мысль. И Поля не выдержала, выскочила из дома в старом халате и побежала к Трифоновым.
…Маруся в тот день решила устроить уборку. Чистой тряпочкой помыла листья фикуса на окне, аккуратно вытерла пыль с мебели и большого приёмника. Муж Никита очень любил радиопостановки, садился и внимательно слушал, подперев кулаком щёку, шикал на детей, если они принимались шалить.
В комнату постучали. Маруся отвела тыльной стороной руки волосы со лба и крикнула:
– Заходите! Кто там?
Это была Полина. Но что за вид! В старом халате, глаза безумны, волосы всклокочены.
– Здравствуйте, тётя Маруся, – зачастила она, – соли одолжите?
Маруся насторожилась, вопросительно посмотрела на Прасковью, вязавшую носок у окна. Та чуть заметно кивнула: она! Пришла, как и говорила Александра. Значит, вот кто приворожил Николашу!
– Со-оли? – протянула Маруся и отложила тряпку. – Не могу дать, у самих мало. А у Дуси почему не попросила?
Ну в самом деле, странно идти за солью в соседний дом, легче взять у своих соседей или сходить в Файкин магазин – он под боком.
– Н-не знаю… кончилась соль у Дуси. Я к вам пришла.
– В гастроном сходи.
– А там перерыв на обед, – нашлась Полина.
– Нет, не дам, самим мало, – скрестила руки на груди Маруся.
Поля не поверила, растерянно заморгала:
– Как не дадите? Я много не прошу, чуть-чуть надо.
– Ни крупиночки не могу дать.
– Вам что, жалко? – побледнела Полина. – Я верну, потом куплю и верну.
Прасковья замерла с вязанием в руках. Спица выпала из петель, тихо звякнула о пол.
– Иди домой, Поля, – сказала Прасковья.
– Я не могу уйти… не могу! Мне надо соли, дайте, умоляю!
Полине становилось всё хуже, по лицу пробегали судороги. Она протягивала дрожащие руки и повторяла: «Дайте соли! Дайте соли!» Марусе показалось, что Поля сошла с ума.
– Уходи, кто-нибудь другой даст.
– Я никуда не уйду, – затрясла головой Полина, – мне очень плохо, вы что, не видите… Господи, да люди вы или нет?! Я умру, если не дадите соли!
Она рухнула на стул возле стены, согнулась пополам, прижав руки к животу. Перепуганные Маруся и её мать переглянулись. Прасковья подошла и стала поднимать Полину, уговаривая уйти домой.
– Не тр-рогайте меня! – вырвалась та. Тяжело задышала, посмотрела злым взглядом: – Где дядя Никита? Позовите его!
– Нет его, он на работе, – через силу ответила Маруся. – Уходи, добром прошу.
– А Коля? Где Коля?! Пусть он даст мне…
– Ох, господи, нету Николаши, работает, – прошептала Прасковья, радуясь про себя, что внуки разбежались по своим делам.
В маленькой комнате захныкала Наташка – её разбудили громкие голоса.
– Наташенька! Наташа! Подойди к тёте Поле, я тебе конфетку дам, сладкую! – закричала Полина.
– С ума-то не сходи! – сердито оборвала Маруся.
– На коленях прошу, дайте! – Полина упала на колени и поползла, схватила Марусю за юбку. – Ведь я умру… дайте соли… Баба Параня, дайте! Пожалейте меня!
Маруся вырвала подол, отошла к окну. Поля разрыдалась. Страшная, растерзанная, с безумным взглядом она ползала по полу, пыталась целовать ноги Прасковье и Марусе, мочила слюнями и слезами подолы их юбок.
– Умоляю, вы же не фашисты… пощадите!
«Ты моего Колю не пожалела! – ожесточилась Маруся. – Жаль, что нельзя высказать всё этой гадине!»
– Но почему… почему вы не хотите дать соли… – плакала Полина. – Я килограмм верну… Мешок! За щепотку мешок!
Она умоляла, унижалась и всё повторяла, что умрёт, если не получит соли. А потом поняла, что разжалобить хозяек невозможно, поднялась и шаткой походкой побрела к выходу.
***
Маруся бросилась к двери и накинула крючок:
– Страх-то какой!
Прасковья посмотрела на иконы под белым рушником с горящей лампадкой, перекрестилась и прошептала:
– Господи помилуй! Первый раз такое вижу. Теперь Николаше должно полегчать.
– А может, и отсрочка длинной будет, как думаешь? – спросила Маруся. – Вдруг Коля детей вырастит и внуков ещё понянчит, а, мам?
– Дай-то Бог! Я в церкву пойду, свечки поставлю.
Вечером вернулись домой Никита с Николаем. Коля повесил на крючок кепку и вошёл в комнату.
– Наташа! Угадай, что я принёс?
– Конфетки! – запищала Наташка, бросаясь к братику, вытащила из кармана кулёчек карамели.
Маруся засуетилась, начала накрывать стол. Присела рядом и украдкой следила, как ест сын.
«Кажется, отпустило его, – с облегчением сказала она себе, – не мечется больше».
Впервые за много дней Николай после ужина устроился на диване с гитарой, тихо перебирал струны.
Через год Трифоновы переехали в отстроенный дом по улице Киевской и потеряли Полю из виду. Ещё через несколько лет до них дошли слухи, что Полина умерла. Ни мать, ни бабушка не стали выпытывать, отчего скончалась их бывшая соседка. Умерла и умерла. Заслужила.
Татка и её проказы
Новый дом по сравнению с прежней квартирой был настоящим дворцом, просторным и светлым. В самую большую комнату переехал материн фикус, стол с венскими стульями и отцовский приёмник «Рекорд». Теперь у каждого была отдельная железная кровать с никелированными спинками, и мать строго следила, чтобы мальчишки не лентяйничали, аккуратно застилали постели покрывалами.
Николай остался жить в квартире на проспекте Сталина: оттуда до работы добираться было удобнее и быстрее. После смены он приезжал к родителям, ел мамкин борщ и отдыхал, а ночевать отправлялся к себе.
Кому было в доме особенно хорошо, так это Наташке. Для игр ей отдали чулан, где стояли стеллажи с банками варенья и кое-каким запасом круп, муки и сахара. В комнате имелось окно и чистые крашеные полы, чуланом её называли для простоты. Мать постелила на пол старое одеяло вместо ковра, Наташа красиво расставила пупсиков и резиновых собачек. Далеко не каждая девчонка могла похвалиться своей собственной игровой комнатой!
В первые же дни Наташка познакомилась с соседками, сёстрами по фамилии Агаповы. Старшую сестру, Наташкину ровесницу, звали Марийкой, младшую – Ирой, ей было три года. Обе были худенькими, с ободранными коленками и короткими каштановыми кудрями.
Эти кудри не давали Наташке покоя. Вот если бы у неё были такие, не приходилось бы каждое утро подолгу ждать, пока мать расчешет ей волосы и заплетёт в косу. Как удобно: причесала пятернёй – и красавица!
Наташка с недоумением, выпятив от обиды нижнюю губу, смотрела на братьев, кудрявых, как молодые барашки. Зачем мальчишкам такая роскошь, им можно и с лысиной ходить, как соседу дяде Пете. Она даже предлагала Борьке поменяться, но брат только рассмеялся.
– Пап, почему у Бори и Вити такие волосы? – спросила Наташка.
Отец улыбнулся, пригладил тёмные кудри:
– Это я им дал.
– А мне почему не дал?
– Я давал, ты не брала.
Наташка не поверила. Обманывает папа, ничего он не предлагал!
Татка заскучала. Послонялась по дому и подошла к матери, которая у окна что-то строчила на ручной швейной машинке. Очень красивая была машинка, чёрная с жёлтыми узорами и матерчатой манжеткой с торчащими булавками. Блестящее колесо крутилось, иголка мельтешила, оставляя на ткани ровную строчку.
– Мам, а что ты шьёшь?
– Трусики тебе. Вот вторые дошиваю, в магазинах-то днём с огнём не найдёшь…
Наташка взяла со стола готовые коричневые трусики и сунула потихоньку в карман для подружки Марийки. Та недавно сказала: «Ты такая богатая, вон у тебя сколько трусов! А у меня одни. Вечером мамка стирает, утром даёт». Что это за жизнь, когда у человека одни трусы? Вообще никакой жизни…
– Мам, можно погулять? – спросила Наташка, невинно глядя тёмно-карими глазами.
Мать ответила, не отрываясь от шитья:
– Иди, но с улицы ни ногой, а то прибью.
Наташка и без наказов никуда с улицы не ушла бы, здесь столько всего интересного! Вот, например, вчера приехал экскаватор и выкопал глубокую яму под колодец для колонки. Сначала это была обыкновенная яма, в которую можно было кидать комки глины и камешки, а сегодня она заполнилась грунтовой водой, и сразу стало вдвойне интереснее.
Подошли сёстры Агаповы, заглянули в яму. Марийка бесстрашно села на край и свесила ноги.
– Сколько водички!
– Ага, много, – поддакнула Наташка и присела рядом.
– А давайте прыгнем! – обрадовалась Иришка. И не дожидаясь согласия, скинула платьице, разбежалась и бултыхнулась в колодец.
– Ну как? – спросила Марийка, когда сестрёнкина голова появилась над водой.
Ирка захлёбывалась, пыталась уцепиться за скользкие глинистые края. Девочки не поняли, что Ира тонет: она не кричала, только ныряла и пускала пузыри. И был бы этот день для неё последним, если бы не соседка, которая возвращалась из магазина с хозяйственной сумкой.
– А ну-ка кыш отсюда! Свалиться захотели? – шугнула она подружек.
Марийка сказала, хлопая ресницами:
– Там Ира!
– Чего ты болтаешь?
Соседка заглянула в яму и вскрикнула. Она бухнулась на колени, не обращая внимания на то, что светлое платье испачкалось глиной, и попыталась вытащить Ирку. Да где там – глубоко!
– Сейчас, я сейчас… палку надо… – пробормотала соседка, озираясь по сторонам в поисках палки, но ничего подходящего не нашла. Подхватилась и что было сил побежала к дому Агаповых.
Тётя Даша, мать девочек, в это время стирала во дворе бельё, пристроив на крыльце корыто со стиральной доской. Услышала крики, подняла раскрасневшееся от пара лицо.
– Ой, Дарья! Твоя Ирка в колодце тонет!
– Где?! Господи!
Тётя Даша сорвалась, не помня себя, побежала на улицу с полотенцем в руках. Этим длинным рушником она и вытащила дочку. Ирка ухватилась за брошенный конец и сумела выкарабкаться из колодца.
Тётя Даша прижала к себе мокрую дрожащую девчонку, запричитала со слезами:
– Боже мой… ты упала, Ирочка?
Ирка замотала головой, тётя Даша перестала плакать и посмотрела на Марийку и Наташку таким взглядом, что обеим стало холодно. Плохо быть старшей, старшим достается вдвойне: и за свои проделки, и за шалости младших. Не уследила – получай!
Марийка попятилась.
– А ну стой! – сказала тётя Даша и быстро отшлёпала Марийку по спине и заду мокрым полотенцем.
– Она сама пры-ы-ыгнула! – ревела Марийка и всё косилась на Татку: ей-то везёт, не побили!
Но очень скоро Наташке тоже влетело. Тётя Даша прибежала к Трифоновым и нажаловалась: «Чуть не утопили мне девчонку!»
***
Магазин назывался «Продукты», даже вывеска с надписью была, но все говорили – Цыганский, потому что рядом жили цыгане.
Бабушка сняла длинный фартук, взяла сумку и пересчитала деньги в кошельке.
– Бабака, ты куда? – выглянула из чулана Наташка.
– В магазин пойду, дождь вроде кончился. Хлеба куплю да колбаски… масла постного.
– И я с тобой!
– Ить устанешь! На руках тебя не потащу, тяжело бабаке.
– Я большая!
Идти до магазина не так уж и близко, минут двадцать, если не торопиться. Бабушка с внучкой шагали по улице, на которой тут и там строились частные домики. Наташка вертела головой и заметила, как незнакомый дядька затыкает щели между стеной и оконной рамой яркими, очень красивыми лоскутками. Да как же можно портить такие чудесные тряпочки! Надо с Марийкой прибежать сюда, когда никого не будет, и взять немного лоскутков пупсикам на пелёнки.
Бабушка крепко взяла Наташку за руку, и они прошли по мостику через овраг с бурным ручьём, очень холодным от бьющих из-под земли ключей.
В небольшом магазине толпился народ, было влажно и душно. Наташка потолкалась возле витрины. Ливерка, масло, колбасный сыр – ничего интересного.
– Бабака, мне жарко… – заныла Татка.
– Ну иди посиди на лавочке, – разрешила бабушка, – только никуда не девайся!
Наташка вышла на улицу и села на деревянную скамейку.
Возле магазина стоял большой синий грузовик, все колёса у него были облеплены грязью. Наташка сползла с лавки, забралась под кузов и, высунув от усердия язык, принялась веточкой вычищать грязь из протекторов. Она не заметила, как с буханкой хлеба под мышкой вышел из магазина какой-то человек, открыл машину, уселся на сиденье и хлопнул дверью.
Зарычавший мотор испугал Наташку, но вместо того чтобы завопить и выскочить, она осталась сидеть на корточках под машиной. Двигатель тарахтел, Татка морщилась от вонючих выхлопов, но не вылезала.
Вдруг совсем близко от неё появились ноги в коричневые ботинках, а потом побелевшее лицо с круглыми глазами – это водитель спрыгнул на землю.
– Ох… мать!
Руки у дядьки затряслись, как будто ему стало холодно. Он вытащил Наташку из-под машины, поднял в воздух и опустил на сиденье.
– Вся жизнь перед глазами пронеслась, – сказал водитель, утирая лоб. Достал помятую пачку папирос, закурил, выдохнул облачко табачного дыма. – Как тебя зовут?
– Татка.
– Чуть в гроб ты меня не загнала, Татка!
Хлопнула дверь, и машина отъехала от обочины. Наташка была в восторге: первый раз посчастливилось прокатиться на машине! Она удобно устроилась на кожаном сиденье и глазела на приборчики за стеклянными окошками, похожими на часы. В машине было всё очень красивым: руль чёрный и большой, как колесо велосипеда, блестящие ручки, зеркало за окном, в которое она видела своё маленькое вытянутое лицо.
Водитель всё ещё не мог прийти в себя и молчал, Наташка смотрела в окно на мелькающие дома и семенящих по тротуару людей.
– Ты чего под машиной делала? – спросил дядька.
–Узорчики на колесе чистила. Они были грязные, а теперь чистые.
– Ты есть хочешь, Татка?
– Нет.
– А пирожок или мороженое?
От мороженого никто не отказался бы. Наташка кивнула.
***
Прасковья вышла на крыльцо с полной сумкой – на лавке никого не было. Она ещё не успела испугаться, огляделась по сторонам, зашла за угол магазина.
– Татка! Ты где? – позвала Прасковья.
В ответ лишь молчание. Страх ударил ей в ноги, она присела на скамейку, где ещё недавно сидела Татка. Где искать внучку? Она не могла далеко уйти, маленькая ведь, четыре годка всего. Убежала за котёнком или птичкой и сейчас обязательно появится.
Прасковья поднялась, охая, и засеменила по дороге. Она останавливала прохожих и спрашивала, не встречалась ли им девочка в синем платье с оборочками. Прохожие сочувственно пожимали плечами: Наташку никто не видел.
У Прасковьи сердце оборвалось.
«Наверно, домой пошла, – подумала она и заторопилась обратно, – заскучала, замаялась…»
Во дворе Наташки не было. Прасковья прошла в летнюю кухню, где Маруся резала овощи для окрошки, и спросила, едва переводя дух:
– Татка дома?
Маруся так и застыла: в одной руке редиска, в другой – нож.
– Да ведь она в магазин с тобой пошла.
– Ох… потеряла я девчонку… – заплакала Прасковья.
– Боря, Валя! Наташка потерялась! Идём искать!
Подняли соседей, все вместе искали во дворах, у магазина и на кладбище, находившемся неподалёку. Прошли вдоль оврага, где после дождя бурлил ручей: вдруг Наташка в воду упала?
Наконец кое-что прояснилось. Одна женщина с соседней улицы вспомнила, что видела девочку, которую вытащил из-под машины какой-то мужчина, наверно, отец.
– А потом что было?
Женщина ответила, что отец посадил дочку в машину и увёз.
Прасковья задумалась, потом сказала, прикладывая платочек к глазам:
– Вернусь-ка я ещё раз к Цыганскому.
Предчувствие не обмануло её: живая и здоровая Наташка сидела на лавке, болтала ногами и сосала леденец на палочке.
Увидела Прасковью, обрадовалась:
– А дядя Лёша меня на машине катал. Долго! И пирожок с мясом купил… и ещё водичку шипучую, сладкую.
Прасковья плакала и целовала Наташку, потом вспомнила пережитый страх и пригрозила:
– Я тебя на привязи буду водить, как козу! Что за дядька?
– Не знаю…
Дома Наташку поругали для порядка, чтобы на ус намотала, и стали допытываться: что за дядя Лёша? Откуда он взялся и зачем катал на машине? Татка начала сбивчиво объяснять.
Маруся с Никитой решили, что водитель испугался и перестал соображать, потом опомнился и привёз Татку к магазину.
– Ангел-хранитель спас, – сказала Прасковья.
Теперь, когда она брала младшенькую внучку с собой, то завязывала на Наташкиной талии верёвку и цепляла конец к своей юбке. Никита увидел это и смастерил прочный, застёгивающийся на поясе ремешок с поводком.
За Таткой нужен был глаз да глаз, она не давала ни минуты покоя своему хранителю.
***
Однажды мать взяла Наташку с собой в гости, навестить бывших соседей по квартире, Ведерниковых. Татке в гостях было скучно. Сначала она смирно листала книжку с картинками, потом заскучала, сползла потихоньку с дивана и вышла в коридор.
Кухня была пуста. На электроплитке булькал суп, на столе лежала забытая кем-то щербатая вилка с двумя отломанными посерёдке зубьями. Наташка взяла её, повертела в руках и тут заметила на стене чёрную розетку с двумя дырочками. Стало понятно, что эта гнутая вилка и розетка созданы друг для друга.
Острая боль пронзила Наташку. Она хотела отдёрнуть руку, но не смогла, пальцы были как чужие и не слушались, а в следующее мгновенье какая-то сила отшвырнула Татку на пол. Она завопила.
Прибежала перепуганная мать, увидела торчащую из розетки вилку и всё поняла. Схватила Наташку, прижала к себе. Она и плакала, и шлёпала Татку по мягкому месту.
– Горе ты моё! Ни на минуту оставить нельзя! Как дам по макитре!
Наташка не знала, что такое макитра, но догадывалась: по ней лучше тумаков не получать.
