Ольга Птицева
Брат болотного края
– Твой щенок. Я спас его. Ты не спас, а я спас. Как волк волка.
Кутенок обошел отца стороной, приблизился к Деме, задрал тяжелую голову, посмотрел без страха.
– Большой. Храбрый. Вожаком станешь, – похвалил Демьян, с трудом отлепил спину от дерева.
Зверь дернулся к нему, но не прыгнул. Губа медленно накрыла зубы. Он втянул воздух, помотал головой, будто сам не верил, что человечьим духом над болотиной больше не пахнет. Загривок опустился, пригладился. Волк смотрел на Дему, не отрывая умных глаз.
– Узнал, стервец? – сдерживая облегчение, спросил Демьян.
Рваное Ухо фыркнул, подошел ближе, наклонил голову и подставил лоб под руку. Демьян осторожно прикоснулся к влажной шерсти. Опасный зверь оставался опасным зверем, даже если принял тебя за своего.
– Паршивец, вон какой стал… – бормотал Демьян, зарываясь пальцами в серый мех. – Заматерел! Вожак небось, а?
Волк утробно ворчал, уже не опасно, так, для виду. Щурил глаза, дышал глубоко и часто, впалые бока облепляли ребра. Вспоминал. Голодные годы пролегли между прощанием и встречей. Пока один просиживал штаны на парах, второй клыками вырывал у засыпающего леса право жить. Вина полоснула Дему наотмашь. Захотелось прижаться к побитому жизнью боку старого товарища, облапить его могучую шею, вдохнуть песий дух и рассказать ему все, что успело приключиться. Но Рваное Ухо не был настроен на долгие беседы. Он попятился, задрал голову и вцепился в Дему тяжелым взглядом. У его лап возился позабывший все тревоги волчонок. Но большой зверь ничего не забыл, в его глазах читалось настороженное ожидание. Мол, вот он ты – человек-не-человек, носитель большой мудрости, наследник большой силы. А вот он я – волк, вожак, житель леса. А вокруг нас болото чавкает. Так, может, скажешь мне, кто виноват в том? И что с этим, брат мой, ты будешь делать? Перебитое, разодранное ухо повисло серым лоскутком, но второе подрагивало от нетерпения.
– Послушай, – начал Демьян, сам не зная, что хочет сказать. – Батюшка мой… Хозяин леса. Умер он.
Волк нетерпеливо повел головой, мол, знаем-слышали. Ни тебе сочувствия, ни скорби. Сложно давить на жалость, когда перед тобой вожак волчьей стаи и про жалость ему известно немного. А что известно, то не по твою честь.
– Я вернулся. Помнишь, как уходил? – Голос дрогнул, волк недовольно зарычал.
Тихо-тихо, драная ты ворона, расплачься еще перед ним. Вспомни, как шумел лес, как вторил он последние стоны Поляши, как судорогой свело тонкокожие березовые стволы, как вмиг пожухли и опали листья их и сережки. Вспомни, как побежал через чащу, не разбирая дороги, а Рваное Ухо – молодой еще, поджарый волк – несся рядом до границы родовой поляны, стремительный, словно серая тень, ловил твой взгляд, тряс головой, не зная, как помочь другу, не ведая, что ничем уже не поможешь. Поздно. Свершилось все. Увековечилось.
Демьян сглотнул, прочистил горло, волк смотрел внимательно и цепко. Выжидал.
– Я уходил, но теперь вернулся. Хозяином. Чуешь?
Рваное Ухо втянул воздух. Верхняя губа приподнялась над зубами, но рычать не стал. Что-то он почуял, но не Хозяина.
– Вещица одна. Важная. Потерял. – Демьян старался говорить короткими, емкими фразами, чтобы зверь понимал их, и сам дивился, насколько яснее становилось случившееся.
Мир людей полон слов. Длинных, избыточных и пустых. Люди говорят – постоянно, без продыху. Лепечут, восклицают. Лгут. Придумывают и надумывают. Сочиняют небылицы, отрицают истину. Сокрушаются. Нагнетают. Шепчут, кричат, бормочут вполголоса, шипят сквозь зубы, не шевеля губами, захлебываются речью и цедят ее тяжелыми каплями. Они облекают в слова все, до чего дотягивается воспаленный вечной их болтовней рассудок. Горе, страх, зависть, надежда, страсть. Все имеет название и тысячу определений. Люди спорят, люди скандалят, люди рассказывают о спорах и скандалах другим людям. Мир полнится словами. Сам мир стал клубком слов. Сами люди и все, из чего они состоят, – слова, одни только лишь слова.
У зверей все не так, зверь вычленяет суть безмолвно. Чует главное. Стряхивает шелуху, как сор с косматой шубы. Ты говоришь волку: беда. И он понимает: нужна помощь. Ты говоришь: потерял. И волк кивает тебе: мол, я готов искать.
– Кинжал, – медленно произнес Демьян. – Старый. Хозяина. В болотах выпал. – Развел руками.
Рваное Ухо презрительно чихнул. А я тебе что, пес шелудивый? Сам обронил, сам теперь и майся. Но тут же оскалился насмешливо, вытянул передние лапы, прижал к ним морду, глянул с интересом: мол, чего стоишь, пошли искать.
– Далеко. Не здесь, – Демьян махнул в сторону. – Не знаю где. Мертвая знает.
Веселье в глазах волка тут же потухло. Теперь он смотрел на Дему с холодной злобой.
– Помню-помню, не любишь их. Помню.
Зверь утробно зарычал, волчонок шлепнулся на землю, прижался к отцовской лапе. Рваное Ухо попятился, уводя щенка за собой.
– Она своя, – поспешил объяснить Демьян. – Не тронет. Скажет, где кинжал. Помоги ее найти.
Волк продолжал пятиться, шкура на загривке снова приподнялась, но топорщилась не устрашающе, а жалко. Бесстрашный товарищ Демьяна, теперь он не спешил бросаться в погоню. Рык то и дело срывался на собачий скулеж, влажные каштаны глаз смотрели загнанно. Что успело стрястись с тобой, вожак волчьей стаи, кого видел ты в глухой болотине, кого потерял там? Уж не себя ли прежнего?
Демьян нутром чуял, что следует уйти с дороги старого друга. Отпустить его восвояси вместе со щенком. Но бледные губы Матушки нашептывали прямо на ухо, что кинжал нужно найти. И любое средство в его поисках хорошо. Бросить кинжал означало сдать болоту лес и всех его жителей. Рваное Ухо сдать. Сына его толстолапого. Сдать, похоронить в жиже. Это ли милосердие, которое глупо искать в лесу, тем более в том, что засыпает? Это ли справедливость?
– Я сына твоего спас. В болото нырнул, – глухо проговорил Демьян, решаясь. – Слышишь, пес блохастый, ты мне должен.
Рваное Ухо зарычал, оголил зубы, налитые кровью глаза вцепились в Дему, могли бы – разорвали. Демьян не шелохнулся. Сердце забилось в нем подстреленной уткой, но сам он остался стоять, смотреть требовательно, кривить губы в усмешке победителя, взявшего, что вздумалось, по праву сильного. Будто не хорек мокрый, а Хозяин.
– Пойдем, – безразличным голосом приказал Демьян.
Волк коротко рыкнул, наклонился и схватил щенка за шкирку, затряс его, затрепал. Тот пронзительно заверещал. Рваное Ухо поставил его на землю, облизал перепуганную мордочку: ничего, мол, ничего, запо- мни отцовскую силу, запомни, как висел в его зубах, под его защитой. В горле засвербело, Демьян отвернулся. Пусть прощается – кто знает, свидятся ли? С ним отец не простился, так пусть с щенком этим не так сложится, а иначе. Как дóлжно.
За спиной раздался сдавленный скулеж, потом рык, не опасный, а горький, и зачавкала грязь, затрещали ветки бузины. Демьян глянул через плечо, серый щенячий хвост мелькнул в переплетении веток. Рваное Ухо коротко тявкнул, склонился над влажным мхом. Демьян даже дыхание задержал, чтобы не спугнуть. Волк припал к земле, зарылся носом в ее влажное нутро, замер, задышал. Потом поднялся, отряхнулся. Бросил на Демьяна нетерпеливый взгляд: пошли, мол, сам подгонял. И сорвался с места.
…Они бежали по дну оврага, перепрыгивая через коряги, пролетая мимо колючих зарослей и перекореженного бурелома. Демьян то и дело проваливался в канавки, наполненные густой грязью и холодной водой, чертыхался, но не останавливался. Рваное Ухо точно знал, куда бежит. Даже хвост подрагивал от нетерпения. След вел его по оврагу, уходя в сторону от топи, – значит, Поляша была тут, да вовремя свернула. Значит, ногами человечьими шла, а не тварью болотной ползла в трясине. И то хлеб. С человеком договориться можно, а с тварью один разговор – кинжал. А кинжала нет.
Волк выскочил на сухую возвышенность – здесь овраг начал мелеть, дно сузилось, его обступили крутые склоны, – глянул на Демьяна вопросительно: мол, не отстал, человечий потрох?
– Не отстал, потрох волчий, не отстал.
Демьян попытался улыбнуться, но вспомнил, как похожа его улыбка на оскал, и только сухо кивнул. Рваное Ухо фыркнул, снова склонился к земле, выискивая след. Над оврагом занималось утро. Холодные лучи нехотя достигали дна, воздух оставался стылым и влажным. Он облеплял кожу лапами тумана, пропитывал и без того сырую рубаху, оседал на волосах белым налетом росы. Не был бы Демьян привычным – простыл, а тут только отряхнулся разок-другой, внутри разгорался жар погони. Еще немного – и настигнут.
– Где кинжал, гадина? – зарычит Демьян в мертвое лицо, а волк оскалит клыки. – Разорву!
Рваное Ухо, будто мысли услышал, оторвался от земли. На перемазанной морде застыло удивление. Он будто учуял что-то невозможное. Немыслимое. Не существующее на самом деле. Страх пронесся вверх по позвоночнику, Демьян подался вперед, развел руки: мол, что? Говори. Если бы волк мог, сказал бы. Но Демьян уже и сам расслышал. Сухой стук разносился по рассветному лесу. Знакомый, хоть и не слышанный ни разу. Лес берег до этого утра.
Стук-стук. Обглоданные косточки бьются на ходу.
– Батюшка твой охраняет лес, – говорила Глаша. – От болота да гнили его. От мавок, от лявр, от зазовок тухлых да огоньков, мелкой твари всякой.
– А еще от кого? – затаив дыхание от сладкого страха, спрашивал Демьян, а Фекла шикала на него, округляла глаза.
– От смерти самой, – грозно хмурилась тетка. – От гнили, морози, от воды проклятой, от топи жадной. Коли придет она в лес, разрастется, как язва, так с нею любая гадина велика. А самая большая – одноглазая. Лихом зовется. – Тут Глаша дула на свечу, свет гас, Фекла вскрикивала. – Как услышишь стук косточек в лесу, беги что есть мочи.
Стук-стук. Рваное Ухо заскулил, прижал хвост, присел на задние лапы. Стук-стук. Демьяну отчаянно захотелось домой. Под защиту стен и крыши, в сухое тепло, к свету. К жизни. Стук-стук. Лихо одноглазое шло по бурелому. Ближе, все ближе. Рваное Ухо рванул с места, когда Демьян только решал, где прятаться. Запетлял между деревьями, серой тенью унесся далеко вперед. Звериное чутье вело его прочь, и Демьян поспешил следом.
Стук-стук. Лихо настигало их сразу со всех сторон. Казалось, косточки бьются прямо над ухом. На бегу Демьян не успевал вертеть головой, тут бы под ноги смотреть, чтобы коряга какая не подвернулась, и от этого становилось еще страшнее. Из-за любого куста могла протянуться костлявая рука, прозрачные лохмы могли упасть сверху, как паутина, а из-за веток мелькало что-то жуткое, блестящее – то ли отблеск рассветных лучей, то ли око в воспаленной глазнице.
Око одинокое. Око одинокое. Око одинокое. Глупая считалка тут же застряла в голове, забилась пульсом в ушах, заполнила собою все мысли. Око одинокое. Лихо одноглазое. Стук-стук. Око одноглазое. Лихо одинокое. Стук-стук.
Демьян с ошеломляющей ясностью понял, что сходит с ума. А где-то далеко, в жизни, которой и не было, тетка Глаша шепчет ему, как лишает рассудка жертв своих Лихо. Выпивает радости, умножает горести, отравляет память. Пробирается в мысли.
– Беги от него, Демушка, не давай на себя смотреть, трогать не давай, даже рядом стоять. Беги. Нет на него управы.
Вот Демьян и бежал, не разбирая дороги, за серой тенью волка, петляющего между поваленными корягами далеко впереди.
– Совсем нет? – храбрится Демьян, глупый щенок.
– Подобраться поближе да выколоть глаз!.. – Глаша смотрит ласково, гладит теплой ладонью по макушке. – Только как подойдешь, если не подпустит?
Стук раздался совсем близко, за спиной. Демьян обернулся за высохшей у голой кроны, но сгнившей у корней осины мелькнуло что-то серое. Ноги тут же запутались сами об себя, и Демьян полетел вперед, крик застрял в горле. Он выскочил из бурелома – ветки больно хлестнули по лицу – и повалился на землю, сбивая ладони.
Кто-то вскрикнул, лязгнуло вырванным из ножен лезвием, пахнуло затоптанным костром. Демьян с трудом оторвал пудовую голову, поднял глаза, моргнул раз-другой, чтобы размытая картинка соединилась в одну, и тут же решил, что разума уже лишился.
На узкой поляне, разделенной упавшим деревом, топтались перепуганные люди. Два незнакомца в нелепо натянутых звериных шкурах и два знакомца – брат младший да тетка мертвая. Смех шевельнулся в груди, почти вырвался. Столько бежал без дороги, а гляди-ка – пришел куда следовало. Вот так встреча. Вот так удача.
Стук-стук. Обглоданные кости щелкнули еще раз, и воцарилась тишина. Лихо одноглазое шло по лесу. Лихо одноглазое чуяло страх людской, мясо человечье. Лихо одноглазое пришло. Становись в очередь, кто первый к нему на убой?
Поляша тихонько вскрикнула, зажала перекосившийся рот рукой. Лежка, бледный, будто уже покойник, задрожал так сильно, что видно было, как трясется промокшая рубаха. Незнакомцы попятились, синхронно, будто сговориться решили, да только не убежать от Лиха, не скрыться. Демьян приподнялся на руках, одеревеневший от холода и страха, он почти ничего не чувствовал, огляделся только, нет ли Рваного Уха рядом. Но волк молодец, сумел унести лапы. Беги, старый друг, спасай свою битую шкуру.
Демьян тряхнул головой, прогоняя лишние мысли. Поля перевела на него невидящий взгляд. Моргнула. Уставилась, не веря глазам. Демьян заставил окоченевшие губы скривиться в ухмылке: мол, где наша не пропадала. Даже подмигнул ей. А потом костлявая рука, бесплотная, но ослепительно холодная, схватила его за плечо и одним рывком перевернула с живота на спину.
Мир сделал кувырок. Вот Демьян смотрел на Поляшу – бледная до синевы, перемазанная гнилью, но невыносимо знакомая, – а вот над ним одно только небо, синеет, равнодушное и холодное, чешет бока об сухие ветки, устремленные в него. Демьян успел даже подумать, что, кажется, где-то читал о нем – высоком небе, тихом и торжественном, равнодушном к людской смерти. Подумать успел, а вспомнить – нет. Небо тут же заслонила бесформенная серость, морда – не человечья, но и не звериная. Ее грубые черты, будто выцарапанные на камне, менялись, смешивались, перекручивались, не разглядеть их. Только глаз – круглый, выпученный из красной глазницы, смотрел цепко и ясно. Не мигая. Равнодушно, но голодно. Мертво, но яростно.
«Око одинокое», – подумал Демьян, и все исчезло.
…Это снова происходило с ним. Болотная хмарь, серая, как пыльное полотно, опустилась на мир, заслонила Демьяна от всего живого. Он чувствовал на себе затхлое дыхание твари, знал, что та цепко держит его, вглядывается единственным глазом, тянет силу, выжимает до последней капли.
Но полотно глушило страх и лишало воли. Лежать в ожидании конца оказалось удивительно легко. Демьян позволил себе расслабить нывшие жилы, напоследок изумился даже, как это смог вырасти таким сильным и большим.
Его же не любили. Ни те, кто должен был по причине родства, ни те, кто мог бы, да не стал. Матушка, выпустившая его из утробы в мир. Разве любила она?
И тут же вспомнилось, как гнали ее родные руки в лес. А он цеплялся, прятал исхлестанное лицо ей в подол, пропахший горькими травами, плакал и боялся своих слез.
– Не смей! – кричала Матушка. – Не смей мокроту разводить, нюня!
И снова удар – хлесткой ладонью, жесткой, иссушенной, не знающей отдыха. И слезы, горячие слезы на пылающих щеках. А потом холод леса, голод ночи, страх остаться там на веки вечные.
– Ты наследник! – твердила Матушка. – Тот самый сын.
Но лес не отзывался, не оживал под пальцами. И осинки не дрожали от его прикосновений. И молчал в глубине чащи ток, и сворачивал в сторону молодой ручей. Демьян засыпал от усталости, просыпался от озноба. Возвращался домой ни с чем. Ни с чем. Мать ждала на пороге, смотрела мимо, уходила к себе. И не любила, никогда не любила. Потому что не тот он сын. Не тот самый. Не наследник.
А кто же тогда любил? Вторая? Та, что по глупости была названа теткой? Поляша? Юное тело, горячее, жадное. Одиночество, невозможность принять все эти правила, все эти истины. Как нежно розовели мочки ее крохотных ушек, какими узкими становились коридоры в доме, как невыносимо душили ночи. Как рвалось к ней сердце, как мучилось тело.
– Не ходи ко мне, – звала она, а шепот срывался. – Не надо, Демочка.
И он клялся не идти, клялся, но шел. Выбирался из раскаленной постели, путался в обмякших ногах, вываливался из дома, становился под ее окном, бросал камушек. Окно распахивалось за миг до того, как тот достигал цели.
– Уходи, – звала она. – Не надо, – не просила уже, умоляла.
Демьян хватался за откос, подтягивался на дрожащих руках, ночной ветер холодил промокшую от пота рубашку. Поля стягивала ее, бранилась сквозь зубы нелестными, непривычными словами, но он не слушал. Рвался к ней, как утопающий к глотку воздуха. Изнемогал, погибал под ней. На ней. Снова под. И когда мир вспыхивал, испепеляя все сущее, одной-единственной секундой насыщения, Демьян точно знал, что все закончилось только для того, чтобы начаться заново. Этой ли ночью. Следующей ли. Прямо сейчас ли. Потом. И никак иначе.
– Мой, – шептала ему в плечо Поляша. – Волчонок мой, зверенок.
– Давай убежим, – просил он ее, поскуливая от нетерпения.
– Куда? – спрашивала она с детским восторгом. – Далеко-далеко?
Далеко-далеко. За лес, за овраг, за лещину с бором. В край, где нет леса и его Хозяина, где молодость сильнее правил, важнее, заглавнее. Туда, где каждый сам себе закон.
– Давай убежим, – соглашалась Поля. – Вот закончится лето, и убежим.
Чего ждала? Уж не сына ли, который занялся в ней? Истинный сын. Тот самый.
– Мой? – только и спросил Демьян, когда мягкость белого ее живота сменилась наполненным ожиданием.
А она ничего не ответила, окошко закрыла только. И никогда больше. Никогда не открывала. А он камешков не бросал. Так любила ли она? Любила?
А если и да, то тебя ли, волчий ты потрох?
Или та, из города. Она, что ль, твоя была? Тебе отданная, тебе преданная? Чего хотела? Чего искала? Покоя, тишины, женского, людского. Обуздать, посадить на цепь, чтобы дом стерег, чтобы руки лизал.
– Вот сессию закроем и поедем к моим, – говорила она между делом. – Там сад, яблоньки старые совсем, попилить бы. Попилишь?
Ложка с густым супом застревала во рту. Говяжий дух щекотал нос. Нужно было встать, опрокинуть стол, показать глупой бабе, кто тут волк. Ощериться, зарычать. Но суп был горячим, наваристым, пах покоем, тишиной, женским, людским. И цепь ладно опускалась на шею, тянуло стеречь, скулить, облизывать руки, что суп этот подали.
– Может, и поедем, – бурчал Демьян, разгрызая мозговую косточку, щурясь от сладости и мясного жара. – Может, и попилим.
Так любила ли она? Так нужен ли был ей волк, или пса дворового она приручала? Так кто же тебя любил, воробей ты пуганый, ни волка в тебе, ни наследника, ни пса. Тебя?
Демьян заворочался, прогоняя дурные мысли. Полотно облепило его серой ватой. Дышать стало тяжело. Но чей-то шепот не давал окончательно провалиться в небытие. Мучил, терзал.
– Кто любил тебя, Демьян? Кто ценил? Кому нужен ты был?
Батюшке? Были бы силы, Демьян бы расхохотался. Уж точно нет. Тетке Глаше? У нее своих детей для любви достаточно. Брату? Не приручил его Демьян, не хватило времени. Желания не хватило. Надобности. Сестрам? Может. Так обеих не уберег.
– Нет на свете ни одной души, что твою бы своей назвала… – Шепот раздавался откуда-то изнутри, будто сам Демьян говорил себе это, доказывал, уверял, будто сам в том еще сомневался. – Даже волчий твой товарищ, и тот сбежал.
На границе затухающего сознания всколыхнулась обида. Рваное Ухо, брат названый, к щенку своему побежал, а друга старого в беде бросил.
– Так кто же тебя любил, волчий ты потрох? – глумливо шепнуло из серости.
– Никто, – ответил ему Демьян.
Сердце сжалось, дернулось судорожно, а разжаться не смогло. В груди разлился ледяной огонь. Ни вдохнуть, ни дернуться.
– Никто тебя не любил. – Шепот пригвоздил Дему к полотну, связал им, скрутил. – Никто. – Демьян задыхался. – Никогда. – Последние силы покидали его. – Тебя. – Так глупо было умирать, так не вовремя. – Не…
Полотно вдруг натянулось, пошло рябью. Что-то серое, как хмарь, но живое и сильное прорезало кокон, стиснувший Демину грудь. В пылающие легкие хлынул влажный воздух болотины. Никогда еще он не был так сладок. Захлебнувшись, Демьян перевернулся на живот, кашель рвал горло, но в тело возвращалась жизнь. Пусть никто никогда его не любил. Но пока он жив, это можно исправить.
