Ольга Погодина
Остров Беринга

– Разрешите мне вывести и наказать его примерно, – раздувая ноздри, тихо сказал он.

– Не разрешаю, – покачал головой Беринг, близоруко щурясь. – Ну-ка, молодой человек, подите сюда.

Лорка, боязливо косясь на отца, подошел. Беринг ткнул в карту.

– Посмотрим, что вы из рассказа капитана Шпанберга уразумели… Это что?

Лорка вгляделся:

– Это, должно быть, остров Матсумаи. Вот, капитан Шпанберг говорил, что видел его под 38 градусами северной широты… А это – вот! – остров Фигурный, где он видел тех волосатых людей. Тут бухта Поциенции. Ушел он оттуда с трудом превеликим, стало быть, для рейда наших прочих судов стоило бы поискать другую…

– Довольно, – прервал его Беринг сурово, но где-то в глубине его голубых глаз плясали яркие искорки. – Я вижу, юноша, к морскому делу вы весьма способны.

Не успел Лорка расцвести от неожиданной похвалы, как командор возвысил голос:

– Но к дисциплине вы, юноша, не прилежны! Назначаю вам штраф уборочными работами в штабе на две недели. Чтобы пол блестел! А там поглядим…

Глава 3
В добрый путь!

29 июня 1740 года, Охотск

Утро выдалось сырым и туманным. С моря дул резкий ветер и, несмотря на то что Охота давно вскрылась, неподалеку от устья еще носились льды.

Лорка стоял в самом конце шеренги моряков и, как все, с замирающим сердцем смотрел, как, трепеща на ветру, над грот-мачтой медленно разворачивается сине-белый Андреевский флаг.

Иван Иванович и отец стояли на носу. Отец возвышался над своим командиром на добрую голову, однако этот невысокий человек с добрыми усталыми глазами, которого Лорка так хорошо знал, сегодня выглядел как настоящий командор.

Он и отец были единственными среди всей команды, кто был одет по Уставу. Уж Лорка-то это знал: сукно для зеленого, с красными отворотами кафтана отцу было тем же, что и для командора, и шилось по тем же «чертежикам». Это позаботилась о построении мундира для мужа еще Анна-Кристина Беринг до своего возвращения с детьми в Петербург. Шерстяное сукно для мундира, широкополые голландские шляпы, белые чулки и чирики – туфли с пряжками, – были выписаны ею, когда супруга командора еще надеялась присутствовать при торжественном моменте. Остальные, как и сам Лорка, были одеты в серые бостроги – однобортные куртки и канифасные штаны. У некоторых на ногах красовались даже унты, потому как добыть в этих местах настоящие кожаные чирики было невозможно.

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, – вперед вышел отец Илларион, дородный, круглолицый, в белой епитрахили, поручах и фелони. По традиции служба по случаю наречения кораблю имени происходила прямо на палубе.

Все вокруг затихли, перестав даже шевелиться. Бас отца Иллариона подхватили служки на берегу, и вместе с шумом волн, далекими криками чаек все это слилось в единый гимн.

Ульяна Ваксель, – «крестная мать», – одиноко стояла на берегу, молитвенно сложив руки. Крестным отцом, – восприемником, – конечно, никто, кроме самого командора, и быть не мог. Сейчас он стоял рядом с отцом Илларионом, готовясь «воспринять» корабль, точно младенца. Губы его шевелились в молитве.

Отец Илларион трижды обошел с кадилом «крестного отца» и вышел вперед. Загудел певучим басом:

– Нарекаю сей корабль именем Святого апостола Петра во имя Отца, и Сына, и Святаго Суха! Аминь! – По его знаку Беринг резким движением разбил о бушприт бутылку.

Ударила пушка, и моряки разразились приветственными криками. Лорку затопила гордость и радость: неужели случилось? Он знал, иногда и отцу не верилось, что великий путь все же приведет их сюда.

Много чего видел Лорка такого, чего и иным взрослым не вынести. И вся эта боль, весь этот труд всех окружавших его с детства людей были подчинены этой великой цели. Иной раз эта цель казалась несбыточной, а иной раз – бессмысленной и досадной, как писк комара над ухом. Иногда даже вовсе забывалась за неторопливым течением дней.

Но вот – сбылась! Глядя на этого стройного двухмачтового красавца, по строению и оснащению больше похожего на бриг, чем на пакетбот, даже не верилось, что он выстроен здесь, в этом далеком диком краю!

Командор подал знак, и матросы быстро разобрали веревки, удерживавшие «Святой Петр» на стапелях. Махина дрогнула, заскользила и плавно вошла в воду, вызвав новую волну громогласного «Ур-ра-а!». Отец Илларион грянул «Символ веры». Все подхватили, – ладно, вдохновенно. Лорка тоже запел, – знакомые с детства слова будто бы вылетали изо рта сами:

 
…Исповедую едино крещение во оставление грехов.
Чаю воскресения мертвых
И жизни будущего века…
Аминь.
 

* * *

– Немчура, немчура, уходи со двора!

Трое чумазых мальчишек стояли перед Лоркой строем, глумливо ухмыляясь.

Михайла Плетнев был белобрысый, как сам Лорка, двое других – братья Рогатовы, – чернявые, с явной примесью местной крови.

Лорка понимал, что так просто не отделается. Вот уже два года, – с тех пор, как Антон Беринг уехал с матерью обратно в Петербург, эта троица ему нигде прохода не давала. А сегодня они наверняка стояли в толпе «острожан», собравшихся поглазеть на торжество. Острожанами звали тех, кто селился в Косом Острожске, в трех верстах от порта и Экспедичной слободы, где жили в основном корабелы и участники экспедиции. Острожск стоял тут уже лет сто, и жители его считались «коренными», а «слободчане» – пришлыми, несмотря на то, что грамотою им было придано «Охотское Правление». На памяти Лорки «коренные» и «слободские» постоянно дрались, а в последнее время эти трое были у «коренных» заводилами. А уж пройти мимо него сейчас, когда он в новенькой форме!

– Убирайтесь в свой острог, чучелы! – рявкнул в ответ Лорка, покрепче зарываясь каблуками в землю. Знал – сейчас налетят. И налетели!

Прежде чем он упал, ему удалось впечатать кулаком Михайле в челюсть. Тот по-поросячьи завизжал и осел на землю рядом, пока Рогатовы сшибли Лорку на землю и принялись остервенело пинать. «Только не по голове, только не по голове!» – Лорка на этот раз почти не сопротивлялся, прикрывая лицо руками, – он теперь в команде, негоже ему перед командором и командой с разбитой-то рожей показаться! Не до гордости: едва стервецы, изумленные скорой сдачей, чуть остановились, Лорка мухой полетел к дому. Братья бросились было преследовать, но быстро отстали – выдохлись, пока лупцевали Лорку. Это ему и было надо.

«Ушел!» – Спину и живот жгло от свежих ссадин, руку он до крови рассадил о плетневскую челюсть, но лицо – лицо Лорка спас, и это главное. В другой раз он бы дрался до кровавых соплей, до швов над разбитой бровью. Но не сейчас. Только не сейчас!

Дом их чуть поодаль, у самой дороги на Острожск, на косогоре, и Лорка запыхался, пока бежал. Однако едва он собрался сигануть в щель за амбаром, ворота открылись. Отец! Пришлось спрятаться за углом и ждать, потихоньку выглядывая. Отец был с командором. Лорка слышал, как они прощались. Иван Иванович был частым гостем у них, особенно после отъезда Анны-Кристины и Антона с Аннушкой. Лорка знал, что сейчас отец проводит командира до дороги, а потом вернется, – и надо бы проскользнуть, пока не вернется. Лорка уже собрался было высунуться, чтобы поглядеть, и чуть не натолкнулся на капитан-командора.

– Ой!

– Эт-то что еще такое, юнга Ваксель? – Командор, заложив руки за спину, как на смотре, грозно оглядел висящую лохмотьями окровавленную рубаху, – еще утром она была целехонькой, белоснежной!

– Подрался, – неохотно признался Лорка, переминаясь в пыли.

– Не знал я, что ты такой задира…

– Они первые полезли!

– Что ж, вот так просто и полезли?

– Вот так просто! Разве ж им кто указ? Раз я немчура – значит, можно и нужно! – со злостью выкрикнул Лорка.

Беринг нахмурился.

– Ах вот, значит, как… А ты, значит, немчура, иноземец?

– А то нет? – зло сказал Лорка. – Раз за немчуру бьют!

– Бить-то могут за всякое, – прищурил глаз Беринг. – А иноземец ты или нет – это ты только сам сказать можешь.

– Как это?

– Вот скажи-ка мне, отец твой, он иноземец или нет?

– И… иноземец, – неуверенно выговорил Лорка.

– Почему?

– Дак он же… в земле шведской родился… – растерялся Лорка.

Беринг нахмурился:

– А какому отечеству отец твой служит – датскому или российскому?

– Российскому.

– Так вот запомни, юноша, – голос командора стал суровым, – Отечество твое то, которому душа твоя служит! Ясно?

Лорка кивнул.

* * *

– Эй, юнга! Не зевай! – вахтенный Дмитрий Овцын беззлобно ткнул Лорку в спину и следом за ним принялся ловко взбираться по вантам^[9]. – Лезь шустрей, не то всем расскажу, что забоялся!

– А никто и не поверит! – высоты Лорка вовсе не боялся и, пользуясь этим, вахтенные матросы вовсю гоняли его брать на гитовы^[10] марселя, – верхние паруса «Святого Петра».

Добравшись до салинга^[11], Лорка начал быстро пересту-пать по пертам^[12]. Он знал, что отец смотрит. Первый помощник всегда на носу, – командор на палубу поднимался редко, все больше в каюте своей сидел. Шутка ли – в шестьдесят лет выйти в море!

Овцын поднялся следом и вместе они начали зарифлять^[13] парус. Сзади виднелся стройный силуэт «Святого Павла». Резкий северный ветер здесь, наверху, еще усиливался, высекая слезы из глаз.

Вот уже шесть дней как они покинули Большерецк и полным ходом шли к пункту своего назначения – Авачинской бухте, где решено было зазимовать: стоял уже конец сентября, и выход в открытое море осторожный командор, несмотря на возражения капитана Чирикова, считал опасным.

В Большерецке половину флотилии, – два судна, груженные провиантом для зимовки и будущей экспедиции, – пришлось оставить. Оба этих судна имели небольшую осадку и не могли в такое позднее время года обойти вокруг южной оконечности Камчатки. В отношении этих судов Беринг не хотел также допускать ни малейшего риска, так как случись с ними какая-нибудь малейшая авария, это погубило бы плоды всех дальнейших стараний. Лорка слышал от отца, что все они охотно стали бы на зиму в самой реке, но глубина воды на барах в устье была так невелика, что пакетботам прохода туда не было, а потому пришлось волей-неволей плыть в Тихий океан.

Закончив, Лорка какое-то время еще постоял, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством простора и свободы. Овцын, увидев на его лице восторженную улыбку, заулыбался в ответ. Его лицо от этого стянулось, сделав заметным уродливый шрам, шедший через все лицо от уха до подбородка и делавший этого когда-то привлекательного, молодого еще мужчину похожим на разбойника.

Шрам этот, по рассказам штурмана Эзельберга (он был один из немногих кроме самого командора, кто относился к Овцыну с сочувствием) был получен им из-за «горестной страсти». Сказывал он, что в бытность свою начальником Обско-Енисейского отряда на шлюпе «Тобол» случилось лейтенанту Овцыну остановиться, на свою беду, в Березове, где отбывала ссылку семья князей Долгоруких. И лейтенант влюбился в старшую из опальных княжон, Екатерину, стал в гости к Долгоруким хаживать… Потом наступила весна, Овцын покинул Березов и с честью завершил свое задание – нашел проход из Оби к Енисею… Но шли уже в Адмиралтейство доносы и ничего не подозревавшего лейтенанта, ничем не запятнавшего честь своего мундира, ждал скорый суд по обвинению в «государственной измене»… Хорошо еще, что Беринг, получив весть о судьбе товарища, смог выхлопотать для сведущего и разумного офицера послабление. Дворянин Овцын был «всего лишь» бит плетьми, разжалован в матросы и сослан в Охотск.

Впрочем, хотя иные и норовили бывшему офицеру «на место указать», командор сумел защитить бывшего соратника, сделал своим адъютантом. Однако упрямец Овцын настоял, чтобы вахты наравне с прочими матросами нести и в кубрике с другими обретаться.

– Ну что зачаровался? – Овцын закончил работу и принялся спускаться. – Склянки бьют, айда в кубрик греться!

Койки у них были соседние. Видно, кто-то посчитал, что место Овцыну рядом с юнгой, младшим по рангу, в самый раз будет. Кроме того, и на самого Лорку поначалу посматривали косо: еще побежит доносить отцу. Но после того, как Лорка промолчал, когда подштурман Юшин подрался с прапорщиком Логуновым и когда матрос Акулов напился в Большерецке пьян до того, что его пришлось на борт тащить за ноги, к Лорке оттаяли. Начали заговаривать, угощать табаком (Лорка немилосердно кашлял, но отказаться не смел) да брать на партию в карты. Одной дружбы с Овцыным по-прежнему не одобряли, но тут Лорка выказал норов. Овцын ему нравился. Несмотря на шрам, хорошее у него лицо. Открытое, честное, большие смешливые темные глаза смотрят прямо. А примется рассказывать – впору рот подвязать, так и норовит раскрыться. Есть что порассказать бывшему лейтенанту, а ныне матросу Овцыну. Четыре года командовал он Обско-Енисейским отрядом экспедиции. Трижды суда на Крайний Север водил. Но ни разу еще не слышал от него Лорка ни слова про злосчастный Березов. Штурман Эзельберг сказал ему как-то, что княжну, из-за которой Овцына сослали, заточили по приказу государыни в монастырь. Не оттого ли не носит креста нательного матрос Овцын?

Лорка принялся было спускаться следом, но вдруг черное пятно впереди привлекло его внимание. «Святой Петр» сейчас как раз проходил по южной оконечности Камчатки, именуемой мысом Лопатка, и самым южным из Курильских островов. Ширина пролива была около немецкой мили, и казалась вполне достаточной для прохода судов, но зоркие глаза Лорки уловили прямо по курсу бешено кипящую воронку. Вот волна откатила, обнажив торчащий, словно зуб, риф. Еще несколько мгновений – и «Святой Петр налетит прямо на него!

– Тревога! Тревога! Риф прямо по курсу! – что есть мочи закричал Лорка.

Краем глаза он увидел, что с носа на него оглянулся отец. В следующее мгновение он махнул штурману и сам встал за штурвал.

Вот «Святой Петр» слегка накренился, паруса захлопали на ветру, когда он начал разворачиваться. Дул попутный западный ветер, но волны отчего-то не шли ровными рядами по курсу, как это бывает, – нет, они сталкивались, кипя и закручиваясь, точно шальные. Чем больше «Святой Петр» входил в пролив, тем выше они становились.

– Течение навстречь идет!

«Святой Петр», кренясь все сильнее, зарылся носом в высокую встречную волну. Держась за мачту, Лорка сверху увидел, как волна накрыла корму и, разбившись в пену, стекла через фальшборты, едва не утащив за собой двоих матросов, травивших снасти. Раздались крики.

О том, чтобы спуститься вниз, не было и речи. Обхватив руками и ногами мачту, Лорка висел между серым небом и свинцовым морем. Волны, закипавшие прямо у рифа, были огромны, а корабль, казалось, совсем не двигается. Одна за другой водяные громады шли навстречу отчаянно сопротивляющемуся судну. Нос корабля, будто лицо тонущего, отчаянно взмывал над волной, разрезая ее, но волны тут же смыкались, обрушивая на палубу потоки воды. Передвигаться по ней было немыслимо, – схватившись кто за что мог, люди в ужасе наблюдали за катастрофой. Только отец оставался на ногах. Он отчаянно крутил штурвал и кричал что-то неразборчивое в ужасном шуме, поднятом разбивающимися о риф волнами. Несмотря на его усилия, корабль, казалось, вовсе не двигался, снова и снова зависая над ревущей бездной.

Позади корабля волны схлестывались особенно яростно, точно негодуя из-за того, что упустили свою жертву. Шедшая следом за «Святым Петром» на буксире шлюпка моталась за ним на тросе, будто игрушечная. В какой-то момент огромная волна подхватила ее и буквально взметнула на корму. Затрещали доски обшивки. Целое бесконечное мгновение Лорка с ужасом думал, что сейчас шлюпка ударится прямо о грот и обломит его, но буквально на волосок от мачты волна откатила, волоча за собой перевернутую шлюпку, как дохлого жука.

«Святой Петр» снова провалился вниз, и Лорка обомлел: сквозь зеленоватую толщу воды виднелись камни.

«Да ведь под килем не больше трех сажен! – с замирающим сердцем подумал он. – Пропадем! Надо поворачивать назад! Назад!»

В то же мгновение Лорке стало стыдно за свою трусливую мыслишку. Он как наяву увидел перед собой внимательные, серьезные глаза отца, его размеренный голос:

«Ежели при попутном ветре пойдет течение супротив, самое опасное есть пытаться повернуть назад. Потому как едва корабль сойдет с попутного ветра, течением таким развернет его поперек, и мачту наверняка поломает. А дальше – что корабль, что ореховая скорлупка… Голову от страха при таком потерять – верной смерти подобно!»

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем страшный риф медленно, как улитка, прополз бортом и остался за кормой. И тут, как по волшебству, течение прекратилось: будто вырвавшаяся на волю птица, корабль стремительно полетел по волнам. Мокрый, на подгибающихся ногах, Лорка наконец спустился на палубу. Овцын, отлепясь от мачты, поднял лицо навстречу, крепко, по-братски обнял:

– Молодец, не сдрейфил! Сильно я боялся, что у тебя от страха руки ослабнут. Конец бы тебе!

Лорка, качаясь, как пьяный, вместе с Овцыным перешел на нос. Отец, мокрый до нитки и белый, как полотно, осторожно поглаживал рулевое колесо, точно баюкал больное дитя. Губы его шевелились.

– Прошли? – еле слышно спросил Овцын.

– Прошли, tack till Herren!^[14] – хрипло ответил отец. – Тридцать лет я на море, а такого страха, как сейчас, не случалось.

И вдруг неожиданно, пойдя красными пятнами, заорал:

– Кой черт тебя, юнга, на салинг понес!

* * *

Шедший следом через час «Святой Павел» при проходе пролива не испытал ни малейших затруднений, – встречное течение оказалось приливной волной, а при том, что было, как назло, новолуние, волна эта оказалась необычайно высокой и отхлынула за какой-то час, оставив почти спокойное море.

«Чудеса!» – еще не отойдя от пережитого ужаса, думал Лорка, глядя, как тает вдалеке мыс Лопатка.

«Святой Петр» взял курс на северо-запад, продвигаясь вдоль побережья. Слева виднелись сплошь горы. Опасаясь новых сюрпризов, Ваксель вел корабль на большой глубине, однако дальнейшее плавание было спокойным, пока 27 сентября на море не разыгрался шторм и не опустился густой туман. Тем временем по счислению, произведенному и Вакселем, и самим Берингом, оба корабля должны были уже подойти к цели своего путешествия – Авачинской губе.

Лорка, как и все, кто был на палубе, вожделенно всматривался в неприветливый берег, лелея отчаянную надежду, что туман рассеется и им удастся пристать. Но час проходил за часом, волна усилилась, и командор принял решение взять курс в открытое море. С тяжелым сердцем Лорка спускался в кубрик, – отец после произошедшего почему-то до сих пор злился, и Лорка старался не мозолить ему глаза. Слушая, как волны тяжело ударяют о борт и стонет в полусне-полузабытьи несчастный, страдающий морской болезнью бергбиуер Григорий Самойлов, Лорка старался подавить мутный осадок страха, не оставлявший его с тех пор.

«Отец справился тогда. Он справится с любой бурей!» – с отчаянной гордостью думал Лорка. Пару раз крен был так силен, что его сбрасывало с койки. Позеленев, матросы один за другим поднимались на палубу, якобы «поглядеть». Самойлова-таки вырвало, и в кубрике повис кислый запах блевотины. О еде все и думать забыли, хотя не ели с самого утра.

Озябшие, измученные, в кубрик ввалились вахтенные матросы, – этим, в отличие от остальных, было наплевать на то, что происходит наверху. Свалив в кучу мокрую одежду и вяло ругаясь, они буквально попадали на свои койки, и провалились в сон. Из их неохотного бурчания Лорка понял, что шторм разыгрался не на шутку и раньше рассвета подойти к берегу не удастся.

Утро пришло таким же неуютным и туманным. На парусах и реях повисли крупные капли воды, «Святой Павел», шедший в полукабельтове, был совершенно не виден, если бы не горящие на его носу и корме огни.

«Эх, что за напасть? – Лорка, выбравшись на палубу, с тоской глядел назад, где, по его мнению, за сплошной стеной тумана должен был быть берег. – До берега-то ведь рукой подать!»

Люди были смурны и угрюмы. Собравшись вечером в кубрике, они, против обыкновения, не перекидывались шутками, не обсуждали дальнейший путь. Каждый, должно быть, внутри молился: завтра, даст Бог…

Но и завтра, и послезавтра подойти к берегу не удавалось. Напрасно два корабля, точно привязанные, снова и снова кружили по неприветливому морю. Туман, пелена, серый дождь. Дважды пришлось палить из пушек, чтобы не потерять друг друга. Близость цели сводила с ума.

На третью ночь, когда ожидание уже стало невыносимым, разразилась гроза. Лорка за всю свою жизнь не видывал, чтобы такая буря, – с молниями и градом, – случалась в октябре. Впрочем, и седовласый штурман Эзельберг признался, что не видывал такого. Ледяное, ревущее море, освещаемое короткими вспышками, казалось черным, руки коченели на пронзительном ветру.

Шлюпка, поврежденная еще при проходе через пролив у мыса Лопатка, получила пробоину и начала тонуть. С сожалением командор приказал рубить трос, – наполненная водой, шлюпка делала корабль слишком неповоротливым. Лорка, как и вся остальная команда, восприняли это решение с тяжелым сердцем, – каждый знал, сколько труда выйдет новую выстроить.

– Э-эх! – корабельный плотник Савва Стародубцев не сдержался, зло бухнул кулачищем о колено. – Проклятая жизнь! Сколько сил впустую! Для той шлюпки ведь каждый гвоздь пришлось уже здесь, в Охотске, выковать! Кузню строили – в холода, в грязь! Железо с самого Якутска тащили! Доски для нее сам, вот этими руками выглаживал! И вот для чего! На дно!

Командор распорядился вдвое сократить привычные вахты и зарифить все паруса, чтобы сильный зюйд-вест^[15] не унес корабли от берега.

Буря продлилась три дня, показавшиеся измученным морякам вечностью. Однако на четвертый день, третьего октября, ветер начал стихать. Берег они давно потеряли из виду, и по полученным счислениям выходило, что их отнесло от побережья Камчатки. Чудо еще, что «Святой Павел», потерявшийся было в грозу, наутро подал сигнал и сумел удержаться в пределах видимости.

Обрадованные хотя бы этим, моряки повеселели. Да и ветер переменился на попутный, обещая быстрое возвращение. Развернувшись, оба корабля пошли под парусами. Небо посветлело, облака не висели уже над головой, точно саван, и кое-где в них уже слабо угадывалась голубизна.

5 октября к вечеру со «Святого Павла», теперь шедшего впереди, бухнула пушка: земля! Подойдя ближе, Лорка узнал приметный мысок в форме утиного носа: здесь они уже проходили за день до того, как лег туман. Уже близко!

Он не спал всю ночь, ворочаясь на узком топчане и молясь: только бы к утру разъяснило!

Едва пробили склянки, полез на палубу: ясно! Солнце еще не взошло, но восток посерел, и в небе над головой холодно и ярко мигали звезды. За штурвалом стоял сам командор. Лорка подошел ближе, опасаясь спрашивать: Иван Иванович последние дни казался вовсе не здоров.

Но вот в предрассветном сумраке на корме «Святого Павла» мигнул огонек.

– Чириков подал знак! Авачинская бухта по курсу!

– Идем на берег! Идем на берег! – раздались радостные крики.

Команда высыпала на палубу, жадно вглядываясь.

Солнце взошло, и в розоватом свете утра Лорке наконец удалось разглядеть долгожданную цель.

Неширокие, сажен трехсот, ворота вели в пролив с обрывистыми берегами, за которыми виднелся величественный, покрытый ослепительно блестевшим снегом конус огромной горы. У самой воды берег то круто обрывался в море, то рассыпался узкими косами и торчащими из воды зубцами скал. Поскольку довольно сильно похолодало, берега и редкие деревья были покрыты инеем.

– Красота, – выдохнул рядом с Лоркой Овцын. Его лицо светилось.

Пролив на несколько миль вел в глубь материка. Ветер стих почти совершенно, однако течение продолжало неспешно подгонять корабли, и вот один за другим они мягко подошли к берегу.

– Место-то какое чудное! – Овцын окинул бухту оценивающим взглядом. – Да тут двадцать кораблей встать на рейд могут! К берегу без якорей можно подойти! От ветра защита скалами, от волн – проливом! Тут, я тебе скажу, наилучшее для порта место! И, бьюсь об заклад, здесь русскому порту быть!