Ольга Николаевна Савкина
Мышастый конь Лютый
– Чего? Яйца любишь?
Взял кусок хлеба, размочил его в реке и опять посолил. Тут Грифель не выдержал и ткнул человека в плечо – делись, мол. Тот усмехнулся:
– А-а-а, понятно, любитель солёненького. Ну держи.
Взял второй кусок сухаря, присолил и протянул на ладони Грифелю. Тот захрустел аппетитно, с удовольствием. Так они и просидели там до самого заката. Когда солнце подошло к небесному краю, человек собрал свои вещи, взял Грифеля за верёвку, погладил по морде и сказал:
– Ладно, Лютый, завтра война, пойдём.
И они пошли.
* * *
Так и воевали. Сначала конь стал водить ушами, когда окликали Савкина.
– Да это не тебя, дурень, ты – Лютый.
Для Гавриила Демьяновича конь, как и любая скотина, был животным. Но от этого жеребца зависела его жизнь, тут хочешь не хочешь, а будешь вкладывать чуть больше смысла в слова. Не сказать, что Лютый стал ему другом. Пожалуй, верным напарником. Они притирались постепенно, показывали друг другу характер. Но чаще просто выполняли долг: отвозили донесения, метались между деревнями, попадали под обстрел, но всегда возвращались в полк живыми и даже невредимыми. Третья гвардейская кавалерийская дивизия продвигалась вперёд. Иногда Савкин с Лютым целыми днями крутились по эскадронам, взводам и полкам, а бывало, что Гавриил Демьянович сутками сидел за рацией и выбивал морзянкой доклады и приказы. В январе сорок пятого пробились к Ловичу. Вчера освободили Варшаву, в полку кидали шапки вверх, кричали ура и обнимали друг друга. Савкин выбил Лютому дополнительную пайку за доблестный труд и пришёл вечером дать лакомство – подсоленного хлеба. Зима здесь была мягкая, не в пример сибирской, но коня Савкин берёг и даже при нулевой температуре накрывал его попоной. Подошёл, стряхнул с покрывала едва приметный снег, потрепал Лютого по шее и дал ему угощение. Тот зачмокал, захрустел, благодарно зафыркал. Савкин погладил ему морду, вздохнул:
– С раннего утра будем пробиваться на Вислу, до Влоцлавека. Отдохни, Лютый, скоро в путь.
Выступили в пять. Немцы оказывали отчаянное сопротивление, словно ещё рассчитывали зацепиться за эти поля и дороги. Танковый полк сменяли батареи гаубиц и пушек, за артиллеристами шла кавалерия, за ней сапёры, связисты, разведка, лазареты для людей и коней, химзащита, продовольствие, горючка, почта и полевая касса. Кубанцы и алтайцы, сибиряки и кавказцы, степняки и горцы выбивали фашистов из подвалов и оврагов, гнали их на север, месили взрывами снег с землёй, распахивали тысячами копыт поля. Падали замертво, горели в танках, кричали от боли, умирали в лазарете. Те, кто занимал их места, давили гадов вперёд: кто молча, кто с криками, кто с улюлюканием. Владевшие джигитовкой использовали свой излюбленный трюк: подбирались к фашистам поближе, свисали подкошенными с седла при первых выстрелах и валили из автоматов врага, когда кони выносили их в самую толпу. За сутки вышли к Висле, впереди был путь на оккупированные Третьим рейхом польские территории. Ночью разведка выбралась в Торунь, отряд вернулся под утро – не пройдём, нужна поддержка авиации. Савкина с срочным донесением отправили в авиаполк. В предрассветной мгле летели они с Лютым через поле и лес, широкой серой грудью конь раздвигал серый же утренний воздух, голые ветки хлестали наотмашь. Савкин подгонял пятками жеребца, но тот словно понимал, что дело сверхсрочное и медлить нельзя. Гавриил Демьянович не заметил, как они вылетели на опушку, и наклонился к уху Лютого, чтобы приободрить, добавить скорости.
Бум! – сказала скорость.
Если бы Савкин не наклонился к коню, пущенная пуля пробила бы лицо. Из-за дерева во всадника целился немец, и связной летел прямо на него.
«Влево!», дёрнул Савкин поводья Лютого и вывалился в правую сторону от коня прямо на твёрдую землю. Конь послушно вильнул влево, вторая пуля резанула воздух там, где только что были эти двое. Савкин дёрнул из-за спины автомат и лёжа на животе открыл огонь. Немец дёрнулся, уткнулся в дерево и медленно сполз. Гавриил Демьянович покрутил головой, перевернулся на спину, выдохнул. Сверху к нему подошла голова Лютого, зашевелила губами возле лица. Савкин поводьями отвернул коня, встал, поднял шапку, отряхнул ею мёрзлую зимнюю грязь.
– Чуть не обосрался, – прошептал он, сел в седло и развернул Лютого в нужном направлении. Сначала шагом, потом галопом, а затем пустил коня карьером, чтобы наверстать время.