Ольга Небелицкая
Время жестоких чудес
Глава 3
Кирпич
Санкт-Петербург, январь 2005 года
«Я есть жизнь, которая хочет жить среди жизни, которая хочет жить, – прочитала Ксеня. – Главный принцип биоэтики, так называемый принцип Благоговения перед жизнью, основанный на формуле А. Швейцера». Она закрыла учебник и уставилась в окно.
Уже рассвело, автобус плелся в пробке по Большой Пушкарской улице. Ксеня ехала ко второй паре – староста с утра сообщил о том, что преподавательницы латыни не будет.
«Жизнь, которая хочет жить среди жизни, которая хочет жить», – повторила про себя Ксеня и провела пальцем по запотевшему стеклу. Автобус подъехал к очередной остановке, и темные силуэты снаружи приготовились атаковать входные двери. И это тоже – жизнь, которая хочет жить среди жизни.
Со второго семестра к учебному расписанию добавились биоэтика, гистология, информатика и некие «математические основы доказательной медицины», лекция по которым пока дважды переносилась из-за болезни преподавателя. Ксеня боялась этих «основ», потому что подозревала, что это будет что-то вроде статистики – предмета, внушавшего ей ужас. Скручивающий нутро ужас, без всякого благоговения или уважения. Числа, данные, насекомый шелест страниц, точные расчеты и ряды безжалостных цифр – вот что такое эти «основы». Ну их.
Биоэтика Ксеню тоже раздражала, но она пока не понимала, чем именно. Она провела пальцем по треснувшей глянцевой обложке учебника. Как бы автор ни старался использовать сухие казенные слова во вступлении, он не сдержал восторженной нежности, почти сюсюкания, говоря о жизни.
Автобус мягко напрягся и тронулся с места. Жизнь заполнила свободные места, кто-то бубнил в телефонную трубку, на другом конце автобуса плакал ребенок. Ксенин взгляд скользнул за окно, где промелькнули сквер, памятник, дом. В каждом доме – окна квартир, где живут люди. Жизнь среди жизни. Что царапает ее изнутри, откуда тревожное ощущение, будто она забыла что-то важное? Ксеня снова уставилась в учебник.
«Сократ считал, что никто не делает зла по своей воле».
Далее следовали принципы деонтологии. Деонтология, от греческого deon, «должен», – это и есть медицинская этика, изучающая нормы морали и нравственности, нормы взаимоотношения врача и пациента. Врач должен… пациент должен…
Ксене не нравилось слово «должен», когда речь заходила об отношениях людей. Сформулированные мертвыми греками нормы преподносились как единственно верные, но что, если мертвый грек или автор учебника ошибается? Как нащупать нормы в отношениях не только с пациентами, но и с остальными людьми вокруг? По каждому спорному вопросу лезть за подсказкой к грекам?
Ксенин взгляд зацепился за фразу «по благословению Святейшего Патриарха Алексия II при Московской патриархии был создан Церковно-общественный совет по биомедицинской этике». Ну конечно, без церкви никуда.
Ксеня вздохнула и затолкала учебник в сумку. Скоро выходить. Через проход стоял тощий мужичок в грязной рубашке и брюках с расстегнутой ширинкой. От него разило перегаром, он, казалось, прислонился к окну, чтобы тонкая шея не надломилась под тяжестью несоразмерно большой головы. Глаза смотрели бессмысленно, рот был раззявлен в кривой ухмылке.
Ксеня брезгливо отвернулась. Если бы взгляд можно было протереть влажной салфеткой, испачкавшись, она бы сейчас сделала это с удовольствием. Очевидно, что никакие правила этики, что бы там ни формулировали мертвые греки или попы с золотыми крестами на груди, не распространяются на подобных… существ. Жизнь, конечно, хочет жить среди жизни, но должна же быть разумная граница, определяющая само понятие живого?
Мягкий голос объявил следующую остановку. Ксеня прижала сумку к груди и стала осторожно протискиваться между людьми. Ей пришлось пройти рядом с большеголовым мужичком, и она задержала дыхание.
Ксеня постаралась выкинуть мысли о греках, патриархах и деонтологии из головы и сосредоточиться на по-настоящему важных вещах.
По-настоящему важным был «кирпич».
Так студенты-первокурсники назвали сочетание двух пар – анатомии и гистологии – в один день. Если осенью им казался немыслимым объем знаний, который они должны зубрить на анатомии, то с января к немыслимому объему прибавился еще один, такой же.
В первый день после каникул они пришли на пару по гистологии.
– Гистология – это ткани, а ткани – это поэзия, – такими неожиданными словами начала лекцию Эльвира Анатольевна. Она была худенькой, невысокой и больше напоминала учительницу танцев, чем человека, который спокойно рассуждал о нарезании тканей человеческого тела на тонкие слои при помощи микротома.
– Да, поэзия, – руки Эльвиры Анатольевны описали плавную дугу, словно она собиралась присесть перед студентами в плие. – Вы сможете это почувствовать, если усвоите основы. Клетки заговорят с вами. Гистология, душеньки мои, – основа жизни и в то же время основа смерти, потому что без гистологии никто не поймет, по какой причине умирает человеческое тело. Мы работаем на границе жизни и смерти, мы лирики и практики одновременно. Лечащие врачи могут считать себя всемогущими, но без гистолога они слепы и беспомощны. Вот что такое гистология, душеньки мои. Ответ на главный вопрос жизни, Вселенной и всего такого.
По аудитории пронесся нервный смешок: половина студентов опознала цитату из Дугласа и смотрела на новую учительницу с одобрением, вторая половина студентов оторопела и не спешила с выводами.
Эльвира Анатольевна была женщиной без возраста.
Иногда она казалась девочкой, иногда ее лицо вдруг шло трещинами-морщинками, как старое зеркало, и перед собеседником возникала пожилая дама. Балерина-пенсионерка. Большие глаза смотрели настороженно, словно она от каждого ждала ответа на какой-то тайный вопрос. Вопрос жизни, Вселенной и всего такого. Наверное, она и в микроскоп смотрит с таким же видом и от препаратов тканей так же ждет, что они раскроют перед ней все секреты.
К студентам, вне зависимости от пола, Эльвира Анатольевна обращалась «душенька».
После первой лекции, на которой она в течение полутора часов рассуждала о поэзии и месте гистологии в иерархическом ряду медицинских наук, первокурсники расслабились и решили, что новый предмет не так страшен, как им пророчили товарищи со старших курсов. Но с практического занятия группа А первого курса факультета «лечебное дело» вышла в полном составе с отметками «неудовлетворительно».
– Душеньки, – мягко пела Эльвира Анатольевна, – в гистологии, как и в поэзии, без уважения нельзя. В мире не должно быть плохих поэтов и плохих гистологов, усвойте это.
Первокурсники постарались всерьез подойти к изучению гистологии, но пока успеха в этом достигли немногие. Оказалось, что гистология, как и поэзия, бездонна и непостижима, а Эльвира Анатольевна, в движениях и интонациях мягкий человек, – не преподаватель, а зверь. За неделю никто из группы А не получил четверки, не говоря уж о пятерке. Тройки заработали Ксеня, рыжий Лех и Инка Аветян, а всем остальным Эльвира Анатольевна продолжала ставить «неуд».
«Кирпич» в расписании стоял раз в неделю, и ощущение от этого дня действительно было сродни тому, какое испытываешь, получая по голове трехкилограммовым куском красной глины.
Гистология у Ксени ассоциировалась с розово-фиолетовыми оттенками окраски препаратов, и когда по понедельникам она проваливалась в сон, перед глазами плыли неровные ряды клеток. Эльвира Анатольевна и в одежде предпочитала разные оттенки фиолетового, словно подчеркивая верность выбранной научной стезе. Она умудрялась вносить в казенную стерильность аудиторий что-то нежное – то накидывала боа из перьев цвета фуксии, то оставляла на спинке преподавательского кресла вязаную шаль. В аудитории, в которой она проводила занятия, к запаху пыли и бумаги примешивались запахи болгарской розы и жасмина.
Сегодня Ксеня пришла первой, хотя до начала занятия оставалось всего пять минут. Рыжий Лех вбежал следом, бросил в угол дипломат, накинул халат и плюхнулся на стул рядом. Еще через минуту в аудиторию ввалились с гвалтом и хохотом несколько однокурсников сразу.
Оксанки среди них не было. Она пропустила уже два практических занятия по гистологии – Ксеня не знала, по какой причине. Когда староста сел на свое место, Ксеня отодвинула микроскоп и наклонилась к нему.
– Макс, – громким шепотом позвала она, – а ты Нехай звонил с утра по поводу отмены латыни?
Макс кивнул, торопливо застегивая пуговицы на халате.
– Вроде она это… как раз проснулась. Как будто и не особо собиралась к первой паре. Но сказала, что «кирпич» не пропустит, у нее и так уже две отработки по гисте.
Ксеня обернулась на скрип входной двери. Эльвира Анатольевна вошла в аудиторию ровно в одиннадцать, будто она стояла за дверью, глядя, как секундная стрелка заканчивает движение по циферблату.
– Доброе утро, душеньки, – мягко уронила она, – приступим.
Эльвира Анатольевна не проводила перекличку: с первого дня она запомнила каждое лицо и каждое имя. Ей было достаточно одного взгляда с порога, чтобы понять, кто отсутствует на занятии.
– Ксения Андреевна, прошу, – Эльвира Анатольевна пригласила Ксеню за микроскоп. – Определите, пожалуйста, какой перед вами препарат из тех, что мы изучали на прошлом занятии.
После окончания пары Эльвира Анатольевна коротко кивнула и вышла. Ксеня приложила ладони к щекам. Лицо почему-то было холодным, как будто собственные клетки Ксениного тела вырабатывали недостаточно тепла. Как там называется способность человеческого тела поддерживать постоянство внутреннего состояния – гомеостаз? Сегодня Ксеня чувствовала себя ящерицей, которой необходимо полежать на солнце, чтобы согреться.
Почему нет Оксанки? На следующем занятии – контрольный урок по цитологии с эмбриологией, Эльвира Анатольевна попросила Макса передать отсутствующим, что к контрольному уроку она допустит только студентов без отработок. Значит, Оксанке нужно до четверга сдать Эльвире Анатольевне уже три занятия. Это пятьдесят страниц учебника и пять-шесть препаратов.
Как Оксанке успеть все выучить? Ксеня раздраженно заталкивала в сумку объемный учебник, который никак не желал вставать на место, задела локтем микроскоп и в последний момент поймала его у края стола.
С чего она разнервничалась? Бывшая подруга сама не пожелала с ней мириться. Какое ей теперь до нее дело?
Ксеня спустилась на кафедру анатомии и повернула налево. Ее встретили привычные запахи формалина и металла, гул голосов – акустика в залах со здоровенными потолками была великолепная. Ксеня всем телом нажала на тяжелую дверь и зашла в аудиторию.
Оксанка сидела на своем месте у окна, отвернувшись от входной двери.
Ксеня испытала мгновенное облегчение, природу которого сама не поняла. Что могло случиться с Оксанкой? Прогуляла, дурища, как всегда. Наверное, после звонка Макса случайно уснула и проспала гистологию. Ксеня рванула вперед от входной двери, ноги сами понесли ее к окну, к подруге.
– Оксан! – Имя еще звучало в воздухе, Оксанкина голова еще только начала поворот, как Ксеня вспомнила, что они в ссоре. Но странная тревога и не менее странное облегчение оказались сильнее рациональных доводов мозга.
– Ты где была? Эльвира Анатольевна не допустит на контрольную без отработок. – Ксеня наконец перевела дух и остановилась. Она растерянно поставила сумку на парту перед Оксанкой. Теперь поздно отступать и делать вид, что ей все равно.
– Я волновалась, – тихо, но твердо сказала она.
Оксанка подняла на Ксеню глаза и просияла.
– Нецветай! Ты – за меня? – Не успела Ксеня опомниться, как оказалась в пушисто-мохерово-приторных объятиях. Оксанка прижала ее к себе, и Ксеня вдохнула сладкий запах. Шерсть щекотала нос. Ксеня почувствовала, что сейчас чихнет или заплачет. Или чихнет и заплачет одновременно. Она опять вспомнила статью про сколько-то необходимых человеку объятий и почувствовала одновременно злость и облегчение.
Сколько дней она ни с кем не обнималась?
Ксеня всхлипнула.
– Ну, сейчас соплями меня измажешь, – протянула Оксанка, отстраняясь. Ксеня заметила, что глаза у нее увлажнились и на правом глазу черная тушь предательски слиплась комочком.
Оксанка небрежно провела пальцем под веком.
– Не хотелось идти, – зевнула она. – Не парься, я сегодня к ней поднимусь и все сдам. – Она потянула подругу за рукав, и Ксеня села рядом. – Как каникулы? Плесенью покрывалась? – Оксанка деловито обшарила Ксеню взглядом, будто и вправду искала на одежде следы плесени. – Отдыхала? Гуляла?
Ксеня снова приложила ладони к щекам – второй раз за утро. Щеки потеплели и, наверное, раскраснелись. Ладони тоже стали мягкими, теплыми.
Человеческими.
Да ведь она толком и не помнит, как провела каникулы. Как будто поставила жизнь на паузу и залезла в камеру гибернации на космическом корабле. И проснулась вот только что, в объятиях Оксанки.
Оксанка, не дожидаясь ответа, уже щебетала, вывалив на парту содержимое сумочки. Она тыкала пальцем в полароидные снимки. На многих фото Оксанка была в умопомрачительных нарядах и при «боевом» макияже, но Ксенино внимание привлекла пара снимков, сделанных, видимо, дома. Оксанка что-то месила в большой миске – руки по локоть в тесте, щеки в муке, волосы растрепанные. Оксанка подбрасывала вверх младенца, младенец хохотал.
Ксеня не могла отвести взгляда от этих снимков. Оксанка была в домашнем синем платье – оно ей чрезвычайно шло.
– Лизка снимала, сестра, – пояснила Оксанка, – мы пельмени лепили. А это младшая, Буся. Она Маришка, но все ее Бусинкой зовут. – Она нетерпеливо вырвала у Ксени домашние снимки и снова подсунула те, на которых вокруг нее толпились какие-то ребята. – А вообще я в основном не дома тусовалась, – Оксанка повела плечом, – клубы, вечеринки. Игорь там такой, – она подмигнула, – я же не всерьез про него думала, когда поступать уезжала, а он, прикинь, ждал. А Валерка и Серый сгинули куда-то, я не уточнила, вроде свалили из города. А вообще страшно подумать, что было бы, если бы меня все трое дождались. – Она расхохоталась. А потом вдруг посерьезнела.
– На самом деле, ерунда это все. Если бы мне нужно было кого-то ждать… – она отвела глаза от Ксени к окну. – Я бы Васика ждала. Но он и не звонил с тех пор, прикинь.
сгинули куда-то
Что там Оксанка говорит? Про какого-то Игоря? Васика?
Ксеня вздохнула. Подруга неисправима, но как ей, оказывается, не хватало всего этого – голоса, ярких цветов, приторного запаха ванили.
– А что малахольный твой? – спросила Оксанка, – шлындрает, строит из себя… всякое?
Она широко улыбнулась, показывая подруге, что больше не имеет никаких видов на «малахольного».
– Ты это… короче, не в обиду, хорош? Я не виновата, что мужики с меня текут, как пачка масла на солнцепеке. Я ничего такого специально больше делать не буду, мне твой кучерявый не сдался. Мир?
Ксеня посмотрела на дерево за окном. Солнце выглянуло из-за туч и залило аудиторию неуместно ярким светом.
– Я с ним… не общалась. Давно.
Оксанка распахнула глаза.
– Посрались, что ли? – Грубое слово прозвучало громко и в то же время мелодично, как умела только Оксанка. Однокурсники оглянулись, кто-то хихикнул, но Ксеня не успела ответить: вошла Ольга Николаевна. Рыжий Лех громыхнул по парте жестяным подносом.
– Доброе утро, – сказала Ольга Николаевна. – Алексей, будьте добры, расскажите нам про топографию печени.
– Печень, hepar, является самой крупной железой в теле, – затараторил Лех. Он говорил быстро и уверенно, но его уверенность не зависела от степени подготовки. Лех смотрел ясными голубыми глазами, никогда не молчал, если его вызывали, и нес любую ерунду в расчете на то, что преподаватель пропустит большую часть сказанного мимо ушей.
Ольга Николаевна слушала внимательно.
Пока Лех вдохновенно гнал что-то – вроде бы, недалекое от правды – про правый купол диафрагмы и связки, поддерживающие печень, Ксеня бросила осторожный взгляд на Оксанку. Та безмятежно разглядывала пальцы, подставляя их солнечным лучам. Алые ногти отбрасывали микроскопических солнечных зайцев.
Ксеня стала думать про Сашку.
Она вспоминала, как выгнала Сашку на улицу во время комендантского часа. Он тогда перегнул палку: хотел, чтобы она не просто разрешила ему участвовать в разборе дедовых вещей, он хотел от нее чего-то большего. Ксеня поморщилась. Она тогда злилась и кричала обидные слова. Кажется, Сашка украл у нее какие-то дедовы бумаги. Странно. Не так много времени прошло с тех пор, а воспоминания уже подернуты пеленой, под которую непросто заглянуть. Да и не хочется.
Первые дни после ссоры она много думала про Сашку, хотела ему позвонить. Один раз она даже сняла телефонную трубку и постояла, слушая длинный гудок. Потом вспомнила, как снисходительно Сашка к ней относился и как в конечном счете ее использовал. Приходил, когда хотел, готовил, ел на ее кухне, кормил ее кота и рылся в ее вещах. Ярость снова поднялась в ней, она грохнула трубку на место и выдернула провод из телефонной розетки. Через несколько дней ярость утихла, она вернула провод на место. Телефон молчал.
Ксеня знала, что все закончилось.
Так всегда бывало, так будет и в этот раз. Люди вокруг не хотели с ней дружить. Она столько успела выболтать Сашке… и о Никите, и о матери. А он думал только о том, как запустить лапы под юбку ее фигуристой подруге и как запустить лапы в ее, Ксенины, семейные тайны. Наверное, сейчас сидит где-то и рассказывает друзьям – той певунье-однокурснице и остальным, – что отмороженная медичка чуть не расцарапала ему морду. А певунья его утешает, мол, Сашхен, не парься, они там все долбанутые – столько времени в морге проведешь, сам небось крышей поедешь.
Ксеня стиснула пальцами пенал. Пальцы побелели. Оксанка ничего не замечала, сосредоточившись на ногтях. Кажется, она целилась солнечным зайчиком в глаз Леху, правда зайчик был такой маленький, что Лех только раз моргнул.
Ну его, Сашку.
Пустота внутри, которую нечем было заполнить в тягучие январские дни, сейчас налилась теплом и светом. Солнечный зайчик пробежал по ее ладоням, и она ослабила хватку. У нее есть учеба, работа, дом… подруга вот.
Ксеня сглотнула. Личная жизнь устроится. Со временем. Она, конечно, не будет торопиться, как Оксанка. Да сейчас и не до того, надо вкалывать, надо сдать летнюю сессию без троек, чтобы не потерять нормальную стипендию, надо… надо сапоги себе купить, вот что!
Ксеня наконец разжала руки и выпустила пенал. Точно. Сегодня же она пойдет и купит себе нормальные сапоги на остаток зимы. Ей надоело ходить с мокрыми и озябшими ногами. Она вспомнила свои теплые непромокаемые сапоги в прихожей… дома.
Рядом с сапогами сестры. Полины.
Помотала головой.
– …Нецветай! – повторила Ольга Николаевна громче и явно не в первый раз. Ксеня вздрогнула. – Проснитесь, пожалуйста. – По аудитории прошелестел смех. – Расскажите нам о vesica fellea. – Ольга Николаевна сделала приглашающий жест.
Ксеня встала.
– Желчный пузырь, – начала она, – расположен на висцеральной поверхности печени.
Она говорила, слова текли ровно – она хорошо выучила материал, – а перед глазами почему-то все стояли и стояли изящные Полинины сапожки.
Глава 4
Полина
Санкт-Петербург, январь 2005 года
Ксеня могла бы завидовать внешности сестры.
Ксенины рост и худоба выглядели как искажение правильных пропорций, как ошибка в вычислениях проектировщика человеческих тел. Она была плоской там, где надо быть помягче и покруглее, и слишком заметной там, где можно обойтись меньшим количеством сантиметров.
Полина очаровывала с рождения.
Черноглазый пухлый младенец с ямочками на щеках превратился в девочку с бездонными глазами, а потом – Ксеня не успела заметить, когда это произошло, – девочка стала девушкой с длинной косой, тонкой талией и бедрами, которые через пару лет обещали обернуться так называемым «пышным станом». Характерный нос с горбинкой, намек на пушок над верхней губой, крошечная родинка в углу рта – наследство от отца-армянина. От матери Полина унаследовала хрупкое телосложение и молочно-белую кожу. У нее были маленькие ладони и маленькие стопы. Ксеня носила тридцать девятый размер уже в восемнадцать лет. Каждый вечер она ставила свои «дутики» рядом с сапожками сестры, которые смотрелись как экспонат музея кукольной обуви.
Она могла бы завидовать изящным движениям сестры. Полина не ходила, а скользила по помещению, в то время как Ксеня постоянно натыкалась на острые углы и впечатывалась в дверные косяки.
Она могла бы завидовать Полининому музыкальному слуху.
Когда мать пела колыбельные, маленькая Полина гукала, смешно растопыривая пальцы.
Руслан смеялся:
– Попадает, Лен, она в ноты целится – и попадает, слушай-ка!
С полутора Полининых лет ни у кого не оставалось сомнения, что она получила в наследство от отца абсолютный слух. Полина подражала любому звуку, она выхватывала ноты из окружающего пространства, как галчонок выхватывает еду из клюва матери-галки.
Когда Полина – еще в старшей группе детского сада – впервые взяла в руки микрофон, она выглядела так, будто родилась с ним в руках. Ее хрипловатый детский голосок обладал магнетическим действием. В школьные годы она стала абсолютной звездой всех мероприятий.
Ксеня могла бы завидовать Полининой популярности.
Полину отдали в музыкалку – на фортепиано, потом на скрипку, потом на домру – не потому, что она бросала один инструмент за другим, а потому что хотела перепробовать все. К сожалению, в сутках по-прежнему было всего лишь двадцать четыре часа, и девочке пришлось ограничиться тем, что она могла успеть. К девяти она бегло играла на пианино, а в качестве второго инструмента выбрала гитару. А еще она пошла на вокал.
В начале нулевых матери по знакомству помогли перейти на службу в Мурманскую таможню. В семье стали появляться деньги, а на полках магазинов – товары, которые девочкам раньше видеть не доводилось. Ксене было почти шестнадцать, а Полине тринадцать, когда мать стала брать их в торговый центр «на шопинг». Когда она с наигранным энтузиазмом предлагала «пройтись по нашим, женским делам», Ксеня чувствовала себя лишней. Она выбирала одежду, которая была ей необходима. Практичные теплые штаны, свитер. Парку, шапку. Хлопковые трусы, которые – Ксеня точно знала – прослужат долго. Она смотрела на полки с девичьими кружевными штучками, и взгляд скользил поверх красно-фиолетово-кремовой роскоши, как будто внутри нее стоял встроенный фильтр на восприятие красивых вещей.
Полина проплывала по рядам с «женскими штучками» с таким видом, будто кружева носила с рождения. А ведь у нее только-только начала расти грудь, что там той груди – на два крошечных кулачка, – а она уже снимала с вешалки что-то воздушно-лиловое, дорогое и изысканное.
В пятнадцать Полина начала просить деньги на «ноготки» и ходила с подружками «делать брови». Ксеня не понимала, что такое эти ноготки и брови, – у нее тоже есть ногти и брови, от природы нормальные, и ей в голову не приходило их улучшать.
Полина возвращалась, взмахивала густыми волосами, улыбалась краешком рта, и соседские мальчишки спотыкались, роняли портфели и врезались друг в друга.
Ксеня могла бы бояться, что Никита увидит, какой цветок распускается рядом с ней.
Но Никита – большой, надежный Никита – гладил выпирающую Ксенину ключицу и прикасался теплыми губами к уголку ее нелепого рта.
– Сестра у тебя будет – отвал башки, – шептал он и кивал на окно, за которым будто невзначай бродили, пиная мяч, мальчишки, – для всех. Кроме одного, – он смеялся и щекотал ей шею, – кроме од-но-го.
Ксеня могла бы завидовать тому, что у Полины не было избранника. Что ей не пришлось встречать его с войны, скользить, спотыкаться взглядом о ребристую поверхность ящика. Все в городе знали, что такое «груз 200», никто не хотел его увидеть собственными глазами. Ксеня думала, гроб будет сверкать: она представляла себе огромную алюминиевую коробку.
Первый вопрос, который она задала сопровождавшим Никиту в аэропорту:
– Почему деревянный?
Первый и последний, самый нелепый, самый неуместный вопрос. Рядом взвыли мать и бабушка Никиты, ее собственная мать крепче перехватила ее локоть. Вьюга тоже взвыла, ветер швырнул ей в лицо что-то твердое, колкое, будто отвесив пощечину за святотатство. Офицер без лица – до глаз закутанный черным шарфом – зачем-то пустился в пояснения:
– Понимаете, цинк там внутри, не волнуйтесь, он обшит материалом со всех сторон.
Ксеня могла бы завидовать тому, что Полина никогда не встречала рейс с деревянно-цинковыми гробами и не задавала дурацких вопросов безлицым офицерам.
У Ксени было много причин завидовать.
Но по-настоящему она завидовала только наличию отца.
В детстве Полина обладала безотказным средством позлить старшую сестру. Руслан съехал от них, когда Полине было два годика, а лет с шести она уже разобралась в сложных семейных делах, чтобы во время любой ссоры обезоруживающе улыбнуться и заявить:
– А у меня зато есть настоящий папа.
«Настоящий» папа выпрыгивал, как джокер из колоды карт, в любой ситуации. Ксеня в ответ не могла предъявить ничего. Мать сжимала тонкие губы, отводила глаза и твердила только, что Ксеня появилась в результате случайной однократной связи. Нет, она не сохранила контакта с этим мужчиной, он был в Мурманске проездом.
Недосказанность, неопределенность, несправедливость – рыхлые «не» крупными хлопьями болтались в Ксене на протяжении всего детства, чтобы к юности осесть черным ядовитым конденсатом. Ксеня чувствовала себя дурацким ежиком из детской песенки – тем, что с дырочкой в правом боку. Через дырочку вытекал черный яд, пока по капельке, пока почти незаметно.
Никита помогал Ксене сцеживать яд, с ним рядом Ксене было легче дышать. Она смотрела на мать другим взглядом – извне собственной семьи – и видела усталую женщину с изможденным птичьим лицом. Ей не в чем было обвинять эту женщину, но она могла ее любить и жалеть. Она приходила из школы – Никита нес ее портфель, шагал рядом – его шаг за ее два, – держал ее ладонь большой теплой рукой. Короткий день сменялся сизыми сумерками, Полина в комнате подпевала патефону, Никита помогал Ксене лепить пирожки с креветками, вечером мама возвращалась с работы. Они с Никитой в четыре руки стягивали с матери сапоги.
– Никита, остаешься на ужин, – говорила мать утвердительно и бесцветно.
Никита разводил руками и улыбался, Ксеня прижималась к его груди, к его мохнатому старому свитеру, от которого пахло креветками, и чувствовала, как зарастает в боку маленькая дырочка, как хищные черные «не» становятся блеклыми и едва ощутимыми.
В жизни матери было столько «не», что часть их досталась Ксене в наследство.
Но у нее будут сплошные «да», она знала точно.
Она не какая-нибудь прошмандовка – нехорошее слово Ксеня услышала однажды во время бурной соседской ссоры и теперь иногда шептала его вслух в темноте, – у нее обязательно будет муж, у ее детей будет настоящий папа.
После гибели Никиты и после того, как Ксеня выбралась из бесцветного ничто, в котором она просуществовала несколько месяцев, черные хищные «не» заполнили ее нутро, они рвались наружу через дырочку – дыру – в боку, и Ксеня перестала сдерживаться.
Она попробовала обидеть сестру, и у нее получилось.
Однажды в ответ на безобидный щебет Полины про папочкины планы прикупить новую резиновую лодку Ксеня с чувством, удивившим ее саму, пожелала Полининому папе получить в новую лодку пробоину аккурат посреди зеркальной глади Онежского озера.
Полина запнулась на полуслове, ее лицо пошло некрасивыми алыми пятнами, и она выскочила из комнаты.
Ксеня научилась наносить точные безжалостные удары. Раз, два. Полина терялась, ревела, кидалась на нее с кулаками, жаловалась матери. Мать попыталась урезонить Ксеню, но та холодно парировала:
– У меня-то отца нет, я просто предупреждаю твою младшую дочь, что отцы – дело непостоянное. Мало ли что случится. Вдруг помрет или свалит в Новую Зеландию.
Полина перестала упоминать отца при Ксене.
Но Ксеня все равно чувствовала его присутствие в жизни сестры: когда Полина сидела в коридоре на корточках с телефонной трубкой, накручивая провод на палец, по голосу было слышно, что словесный поток адресован не школьной подружке.
Ну а потом случился РАЗГОВОР.
Ксеня узнала, что у нее тоже есть настоящий отец. Был. Она обрела отца и вместе с его именем – махом, так нельзя, так не делают, нет, зачем – на нее обрушилась еще одна смерть. Ей было всего двадцать лет. Человек в двадцать лет не должен, не может принимать на себя груз чужой смерти. Чужих смертей.
Ксеня пулей вылетела из привычной жизни, не обернувшись.
Она прыгнула в поезд и под стук колес в течение суток думала о том, что оставляет смерть позади. Там, где иногда тонут корабли и подлодки, там, где заканчиваются железнодорожные нити – сиротливой зеленой бусинкой Мурманского вокзала. Там, где то слишком темно, то слишком светло. Там, где стыло, безнадежно, безжалостно. Там, где смерти самое место.
Ксеня ехала в город, о котором не знала ровным счетом ничего, кроме того, что пишут в книжках и показывают по телевизору. Она была в Москве – два раза, с матерью и сестрой и на школьной экскурсии. Она несколько раз была в Крыму. Но Петербург оставался для нее terra incornita, и несмотря на мрачные описания улиц у Достоевского и Гоголя, она представляла себе его залитым светом, огромным прекрасным городом вроде острова Утопия, где все носят светлые одежды, где мало снега, где много библиотек из стекла, металла и дерева, где можно выбрать любой университет и любое место работы, какое тебе взбредет в голову, где живет человек, в чьих жилах течет ее кровь – и ее отца. И этот человек теперь будет жить вечно, потому что Ксеня оставила смерть позади, обманула ее. Больше никаких гробов – ни цинковых, ни обычных. Хватит.
Ксеня сидела в кресле, поджав ноги к подбородку.
Парсек дремал, протиснувшись между ее бедром и подлокотником кресла, смешно свесив заднюю лапу. Ксеня гладила кошачью спину и вспоминала первые дни после смерти деда.
Выходит, ей не удалось перехитрить смерть. Она будто несет в себе ее зародыш. В Ксене, в ее природе есть нечто несовместимое с другими людьми. Андрей Кульчицкий зачал ее – и погиб. Никита полюбил ее – и погиб. Дед познакомился с ней и… Ксеня запустила пальцы в кошачью шерсть. Хорошо, что она уехала из дома. От женщины с лицом нервной птицы и от полусестры, которая грезит романсами и рыбалкой и у которой, конечно же, впереди большая и светлая жизнь.
Она увезла смерть с собой в город, который оказался не таким светлым и простым, как ей виделось издалека. Остров Утопия с чистыми тротуарами, стеклянными башнями библиотек, старинными университетами, береговым гранитом никогда не замерзающей реки ушел на дно. Вместо него перед Ксеней начинал проявляться настоящий Петербург. С лабиринтами улиц, мрачными дворами с запахами собачей шерсти и мочи и – рядом – с приоткрытыми дверцами кафе, из которых пахнет горячими пышками и кофе. С тротуарами, которые никто не в силах вычистить от снега и льда и которые превращаются то в непроходимые сугробы, то в каток… и в то же время на которых во время оттепели скапливается вода, а в воде отражаются шпили и башни, и в зазеркалье проявляется второй город, во сто крат красивее реального. Да, это Петербург Достоевского и Гоголя, но это и Петербург из книги Алексеева «Зеленые берега», Петербург Бродского, Пушкина, Ахматовой, Блока, ее, в конце концов, Ксенин Петербург.
