Ольга Леонардовна Денисова
Черный цветок
Плюнув на кузницу, Есеня собрался пойти в кабак: за раков они выручили немного денег, и ребята обещали его дождаться. Но по дороге к калитке его остановил отец:
– Куда пошел?
– Погулять, – сплюнув, ответил Есеня. Надо было, конечно, уйти потихоньку, не через калитку, а через чердак, но чердачное окно выходило на крышу соседей, и те обязательно подняли бы шум. Кому понравится, если по твоей крыше кто-то скачет?
– Марш за стол. Мать даром на кухне корячится?
– А я есть не хочу.
– А я тебя не спрашиваю – хочешь ты есть или нет. Марш за стол, я сказал.
Настроение и без того было отвратительным, и гордость не позволяла вот так просто развернуться и пойти на кухню, поэтому Есеня все же предпринял попытку сбежать – иногда ему это удавалось. Но в этот раз отец ухватил его за шиворот у самой калитки, встряхнул, как кутенка, и прижал к забору:
– Ты долго кровь мою пить будешь, стервец?
– Это кто кому кровь пьет! – злобно ответил Есеня. Отцу попросту не к чему было прицепиться, а прицепиться, видно, хотелось. Повод всегда найдется.
– Смотри, ты доведешь меня когда-нибудь, – отец встряхнул его еще раз, так что Есеня стукнулся лбом о забор, а потом швырнул к крыльцу. – Я сказал – марш за стол. Пока ты в моем доме живешь, будешь делать то, что я говорю.
Есеня, ободрав ладони, едва не врезался головой в ступеньки. И именно в эту секунду дверь из дома распахнулась – Цвета провожала свою аппетитную подружку, которая в последние дни зачастила к ним в гости. Есеня даже выяснил, как ее зовут: Чаруша. Он немедленно развернулся к отцу лицом и сел на земле.
– А я могу у тебя в доме и не жить! – выкрикнул он. – И неизвестно, кому от этого лучше будет!
– Да? Пить-гулять станешь? Воровать начнешь? Нет уж. Сиди дома. И только попробуй уйти – найду, можешь не сомневаться!
– И попробую, – огрызнулся Есеня.
Испуганные девчонки стояли на пороге и боялись шагнуть вперед. Цвета, вообще-то, привыкла к таким столкновениям, Чаруша же побледнела и прижала руки ко рту.
– При людях меня позоришь, – буркнул отец. – Быстро ужинать, все!
К ним вышла испуганная мама, но, увидев, что все в порядке, обняла девочек за плечи:
– Пойдем, Чаруша, поужинай с нами. Темнеет поздно, можешь еще посидеть, а потом наши девочки тебя домой проводят.
Есеня очень удивился – откуда такая щедрость? Обычно ни отец, ни мама не приглашали других детей к столу, считали, что самим не хватает. Ему, например, не приходило в голову позвать на обед Звягу. Он был уверен, что Чаруша вежливо откажется, но она, видно, так напугалась, что могла только кивать головой.
За столом Есеня демонстративно ничего не ел, выпил кружку молока и быстро ушел в спальню, хлопнув дверью. Оставаться дома он не собирался, поэтому открыл окно и был таков – пока отец хватится, он будет уже далеко. А там – пусть ищет. Может, и найдет.
Приключения начались еще в кабаке, где местные играли в кости с деревенскими. Мальчишек, за неимением денег, в игру никто не взял, но они внимательно смотрели и желали удачи городским. Есеня долго присматривался к одному деревенскому, которому несказанно везло: чуял, что тот мухлюет, но не мог понять как. А не пойманный, как известно, не вор. Если бы он кидал свой набор фишек, все было бы понятно, но ведь одни и те же фишки кидали по очереди!
Играли двое надвое, сначала кубики бросали двое деревенских, потом – двое городских. Есеня смотрел, ругаясь про себя, когда подозрительный тип снова выкидывал одиннадцать или сразу двенадцать – ну не могло такого быть, не могло! Он перебрал в голове все варианты и разгадал хитрость только под самый конец, когда у городских заканчивались деньги. Везунчик кидал свои фишки, а его товарищ незаметно менял их на общие. Есеня потихоньку сполз под стол, и его догадка подтвердилась: пока городские трясли кубики в руках, деревенские под столом передавали свои фишки один другому. Работали они ловко, ничего не скажешь, и даже присматриваясь подлог заметить было трудно. Есеня не очень здорово умел прятаться, но в этот раз азарт явно ему помог: на последнем кону он схватил жуликов за руки. Как бы там ни было, а своего он добился: все сидевшие за столом сразу заметили неладное. И хотя деревенский сбросил фишки под стол, никто не поверил в то, что их туда подложил Есеня.
Разумеется, у жуликов отобрали все деньги до последнего медяка, наподдали для памяти и вытолкали взашей.
– Ну, Жмуренок, и глаз у тебя! Никто ведь не заметил! Все смотрели, все знали, что дело нечисто! – едва не проигравшийся в пух и прах Даньша похлопал его по плечу. – На, держи, заслужил!
Он сунул Есене половину серебреника, и у того от удивления раскрылся рот – такой щедрости он никак не ждал.
– Жмуренок вообще слишком умный, – кашлянул хозяин, – и слишком шустрый. Долго не протянет.
– Чего-о? – протянул Есеня.
– Ничего. Тебя даже батька не научил сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, куда уж мне.
– А чего это я должен помалкивать в тряпочку? – набычился Есеня.
– Дурак ты, Балуй. Хоть и умный, а дурак. Вечно ты везде лезешь, вечно тебе больше всех надо. Не любят у нас таких.
– Да и пусть не любят! Я, чай, не девка, чтоб меня любили! – он хохотнул, довольный своей шуткой.
Даньша посмотрел на Есеню и обнял за плечо:
– Хозяин верно говорит. Ты бы не высовывался, парень. Или не знаешь, что с такими, как ты, бывает?
– Не знаю и знать не хочу.
– Напрасно. Никогда не видал, какими они из тюрьмы выходят?
– Ну, видал, – Есеня насупился, – а я-то тут при чем? Это же преступники! Я ведь не вор, не разбойник.
Даньша похлопал его по плечу:
– Ребенок ты еще.
Глава III. Избор. Углем на белой стене
Прозрачный ручеек журчал и булькал, сбегая по камням в выложенную песчаником ванну, так похожую на тенистое лесное озерцо. Избор любил смотреть на воду, и этот маленький живой ручей в гостиной составлял предмет его гордости – вместе с карликовыми соснами, лишайниками, которыми послушно поросли камни, густой зеленой травой и кувшинками, плавающими на поверхности озерца. Следил за ручейком смуглый, сухой садовник, привезенный из Урдии, а его сын качал воду с рассвета до заката – вечером ручеек иссякал, чтобы утром снова бежать в озеро.
Избор пытался писать, задумчиво глядя на мольберт, но то, что он видел из окна, – великолепный сад, ступенями спускавшийся к подножью городской стены, свинцовая водная гладь, золотое хлебное поле за рекой, мельница с черными крыльями и зубчатая полоска леса на горизонте, – все это было им написано неоднократно. Он хотел другого, чего-то сложного, чувственного, мрачного даже, что вылило бы на холст рвавшиеся наружу эмоции – отчаянье, ненависть, сомнения, страх.
Вот уже неделю он не мог покинуть этого узкого пятачка пространства: спальня и гостиная – вот и все, что ему оставили для жизни. Его чудесный дом превратили в тюрьму, и Избор тосковал. Потому что не мог, не мог сидеть запертым в четырех стенах!
Он прошелся по гостиной, резко повернул в спальню и с минуту стоял, опираясь на подоконник, отделанный серым мрамором. Темные гардины с золотой каймой дышали пылью, толстый шелковый шнур, цепляясь за бронзовый карниз, обвивал их блестящим боа и прятался в тяжелые складки. Отчаянье иногда так туго сжимало пространство вокруг, что Избору казалось, будто оно сейчас расплющит его: он задыхался, воздух становился тягучим, затхлым, в глазах темнело и хотелось распахнуть окно, вдохнуть хотя бы раз… Но окна заколотили снаружи. Неволя стала для него худшей из пыток.
Они до сих пор не нашли медальона. Наверное, мальчишка-оборванец, которому он пообещал три золотых, давно продал его, не дождавшись платы. Интересно, они говорили с ним? Расспрашивали? Такому достаточно посулить денег или припугнуть тюрьмой, и медальон вернется на место. Значит, мальчишку они не нашли.
Избор скорым шагом вернулся в гостиную, снял с мольберта испорченный надоевшим пейзажем холст, вынул из камина уголек и прочертил на ослепительно белой стене жирную черту. Вот так. Еще две черты, и жирная полоса напомнила изломанную тень человека. Ребенка. Избор рисовал грубыми прямолинейными штрихами, и через две минуты на стене появился рисунок, который напугал его самого: жадные глаза и костлявые руки, поднимающие ребенка вверх. Несмотря на то, что фигура ребенка была изображена схематично, в ней просматривались черты вырождения – слишком большая голова, слишком узкая грудь, чересчур тонкие и короткие ноги.
Да! Их дети – вырожденцы. Ослепленные любовью родители не хотят этого замечать, но он, Избор, у которого не было своих детей, – он же отлично видел это!
Примерно месяц назад его пригласили к Мудрослову, и он приехал чуть раньше, чем позволяли приличия. Десятилетний мальчишка, ростом почти догнавший отца, неестественно толстый, встретил его у парадного подъезда. Его одутловатое лицо расплылось в улыбке, и в глазах Избор с удивлением увидел проблеск мысли – ему вначале почудилось, что мальчик не вполне нормален. Нет, он оказался сообразительным и тонко чувствующим – ему просто не повезло с внешностью.
Мудрослов – низенький плотный человек с круглым лицом – вышел навстречу Избору и с нежностью взглянул на своего младшего отпрыска.
– Это хорошо, что ты приехал так рано. Я давно хотел показать тебе рисунки мальчика. По-моему, он талантлив. Пойдем.
Взглянув на рисунки, Избор ничего не сказал Мудрослову – таланта у ребенка не было.
– Расскажи мне, что ты хотел этим сказать? – спросил Избор, рассматривая домик и радугу над ним. Домик состоял из квадрата и треугольника сверху. Радугу мальчик изобразил семью карандашными линиями, не удосужившись заштриховать широкие просветы между ними.
– Неужели ты не понимаешь? – вмешался Мудрослов. – Это же… этот рисунок – в нем умиротворение, и уют, и яркость красок…
– Погоди, – прервал его Избор, – я же не у тебя спрашиваю. Так что же?
– Ну, – мальчик пожал плечами, – это умиротворение… и яркость красок…
– Понятно. А мне показалось, что тебе подарили новую коробку цветных карандашей, и ты попробовал, как рисует каждый из них.
– Точно! – рассмеялся ребенок.
Оказываясь в обществе, Избор то и дело слышал рассказы о детях: каждый, каждый хвастался успехами детей, они словно доказывали самим себе и друг другу, какими необыкновенно талантливыми рождаются их дети. Один научился бегло читать к пяти годам, другой играл на клавесине простенькие пьесы в семь лет, третий умножал в уме двузначные числа, четвертый в двенадцать прочитал пятитомник урдского философа и составил его конспект.
Они хвалили своих детей и не забывали восхищаться чужими. Они убеждали самих себя, что неординарные способности давно стали их неотъемлемой частью и передаются по наследству.
Ерунда! Они не передавались по наследству! Это были обычные дети, не лучше и не хуже остальных, только с пеленок их начинали развивать, обучать, выискивать таланты. И, конечно, находили. А когда наступал момент Посвящения, чужие способности, как семена, ложились в благодатную почву.
Избор хорошо помнил свое Посвящение. Как открылись глаза, как вместо цветов и линий он увидел за картиной третье измерение, как рука сама потянулась к мольберту. И вместо натюрморта с кувшином и фруктами он тремя штрихами нарисовал женское лицо – испуганные глаза лани, прядь волос и приоткрытые губы. Его отец плакал, глядя на эту женщину.
Тогда Избор был юн и ему хотелось узнать, у кого он «украл» талант художника. И отец не стал ему препятствовать – в тюрьме, на голой кирпичной стене тот «художник» оставил свой след: мужские половые органы в человеческий рост. Рисунок был не только скабрезным, но и отвратительным с точки зрения техники исполнения – учитель рисования Избора поставил бы ему весьма посредственную оценку даже в первый год обучения.
– Теперь ты понимаешь, сынок? – спросил его отец, когда они покинули то мрачное и смрадное место.
Избор кивнул.
– Талант, как драгоценный камень, требует огранки. Но не только это! Красоту души, ее порывы, ее смятение не заменишь ничем. Можно взять ребенка подлого происхождения и воспитать в роскоши, дать ему образование, но научить его тонко чувствовать нельзя, ты меня понимаешь? Все равно на выходе получится та самая пошлость, которую ты только что видел.
Избор не возражал против этого. Он и теперь не возражал против этого. Талант должен служить высоким и благородным идеалам, талант должен созидать, оставлять след на земле, нести людям пользу. В чем бы он ни выражался. Мудрослов занимается химией, и никто не сомневается, что когда-нибудь он научится обращать железо в золото. Но даже если это невозможно, его опыты уже обеспечили город непревзойденным оружием – нигде металлурги не достигли таких успехов, никто не знал сплавов, которые с легкостью изготавливал Мудрослов.
Огнезар – талантливый военачальник, и армия города непобедима. Зачем кому-то из подлорожденных талант военачальника? Разве что творить разбой. Градислав благодаря своим способностям смог обеспечить городу безбедное существование. Всему городу! Он ведет торговлю, он знает, во что выльется падение налогов и повышение пошлин, он умеет обращаться с казной, он понимает, что не терпит отлагательств, а что может подождать. Зачем такие способности подлорожденному? Чтобы с умом распоряжаться жалкими медяками?
А сколько книг, сколько музыки, сколько картин никогда бы не увидели света, если бы благородные не пользовались чужими способностями? Разве это не оправдывает существующего положения вещей?
Избор и сейчас думал, что оправдывает. Он не жалел простолюдинов, он понимал, что стоит неизмеримо выше их. Настолько выше, что не только имеет права, но и несет ответственность за них. Он не станет пинать ногой свою кошку за то, что она не умеет говорить. Он будет кормить свою собаку, потому что растил ее со щенячьего возраста и не научил охотиться. Точно так же, взяв право решать, как жить людям подлого происхождения, нельзя позволять себе жестокости, нельзя переходить границ дозволенного!
Когда он был юн, таланты забирали лишь у тех, кто преступал закон. И теперь – тоже, только законы постепенно менялись. Сначала Избор думал, что люди подлого происхождения, наделенные талантом, не могут удержаться в рамках, их дарования требуют выхода, но, кроме преступлений, они ни на что другое не способны. И действительно, преступниками редко становились серые посредственности. Однако со временем Избор догадался, что это не всегда так. Благородные охотились за талантами, как пьяница тянется к бутылке с пойлом. Из средства это превратилось в цель; Избор заметил и за собой, что хочет еще. Еще немного. Он умел выражать себя через живопись, но этого ему показалось мало, и его эссе – призрачные и туманные, как и картины – вызывали восхищение многих знатоков литературы. Он пробовал рифмовать написанное, и не мог, и мучительно хотел, чтобы его вирши обрели стройный ритм. Только тогда… тогда они станут бессмертными. А еще он хотел уметь писать пьесы – так, чтобы у зрителей захватывало дух; донести до них то единственно правильное, что он осознавал сам и не умел выразить словами. И играть в этих пьесах главные роли. И еще, еще, еще! Он хотел так много, а получил пока так мало!
И когда в городе он случайно услышал непристойные частушки, которые распевали две девицы легкого поведения, он понял, что место этих девиц – в тюрьме. А вместо частушек… О, он расскажет миру о том, что он видит! Расскажет гораздо лучше, потому что его словарный запас много больше, его чувства – тоньше и острей, его мысли простираются к горизонту. А зачем этой девке уметь рифмовать слова? Чтобы зазывать любовников, таких же безграмотных и неотесанных, как она сама?
Избор понял, что переступил черту. Он готов отнять то, что ему не принадлежит. Не взять по закону, а именно отобрать. Он готов вторгнуться в то, что называется равновесием, провидением, мировым законом. Как хищник, по праву сильного. И, взглянув на своих собратьев, догадался: они давно это делают. Они одержимы. Средство давно превратилось в цель. Это потрясло его. И все, что он делал до этого, показалось ему мелким, ничего не значащим. Он не умеет донести до мира то, что понимает сам. Он не в силах кого-то убедить. Он не сможет ничего доказать.
Иногда, когда заточение доводило его до исступления, он начинал сомневаться в сделанном выборе. И понимал, что всего лишь хочет найти оправдание для выхода из золотой клетки.
Шум у ворот заставил его вздрогнуть. Избор понимал: они не остановятся на том, что запрут его в его собственной гостиной, – но не знал, что еще они смогут предпринять. Он подошел к окну, выходящему к воротам, – слуги принимали коней у Огнезара и начальника стражи, но с ними приехал еще один человек, его Избор никогда не видел. Худой, оборванный, его привезли издалека: слишком темные волосы, слишком смуглая кожа, и форма глаз не такая, как у местных. И, разумеется, человек этот имел подлое происхождение: достаточно было взглянуть на его походку и выражение лица. Осанку благородного нельзя изобразить.
Избор сел в кресло напротив входа и приготовился встретить «гостей» с достоинством. И они не заставили себя ждать: щелкнул замок, распахнулась дверь, и по паркету зазвенели шпоры грубых сапог начальника стражи. Избор поморщился: этот человек столько лет служит Огнезару, но не стыдиться грязной обуви.
– Здравствуй, Избор, – церемонно кивнул Огнезар, вошедший следом.
Избор ограничился коротким кивком.
– Мы не можем больше ждать. Твое упорство не имеет смысла, и я в последний раз прошу тебя: скажи нам, где медальон. Иначе… Ты же понимаешь, мы будем вынуждены…
– И что ты предложишь мне, если я этого не скажу? – улыбнулся Избор.
– Мы привезли с собой человека, который может заглянуть в твою душу. Ему нужно лишь взять тебя за руку. Я не хочу делать этого с тобой, но, пойми, ты не оставил мне выбора!
Избор напрягся и сжал подлокотники кресла. Это слишком. Это… это гораздо отвратительней, чем обыск, которому его подвергли прямо на улице, надеясь отобрать медальон.
– Ты же понимаешь, какая это мерзость, Огнезар? – спросил он, стараясь сохранить хладнокровие.
– Понимаю. Но у тебя есть выбор, а у меня нет.
– Делай что хочешь. Пусть это останется на твоей совести.
– Послушай, Избор… – Огнезар смешался. – Я должен это сделать. И… он обещал… Он постарается не вторгаться в твое личное… в то, что не предназначено для посторонних.
– Все, что не предназначено для посторонних, я могу сказать вслух, – ответил Избор.
– Ты передергиваешь. И я в последний раз спрашиваю тебя: куда ты дел медальон? Или… Это мой долг, Избор. Мы все равно это узнаем, но можно обойтись без унизительных процедур.
– Нет, Огнезар. Я оставлю свою совесть чистой, позволив тебе запятнать твою.
– Что ж, это твое решение. Эй, как тебя… – Огнезар вопросительно глянул на начальника стражи: – Как его?
– Мудрила, благородный Огнезар.
Огнезар кашлянул, прежде чем назвать незнакомца по имени. Тот подошел и почтительно пригнул голову.
– Я хочу узнать, куда этот благородный господин спрятал одну вещь. Попробуй заглянуть ему в душу, может быть, ты найдешь там ответ на этот вопрос.
– Это слишком сложно, господин. Но если ты станешь задавать ему и другие вопросы, я, возможно, смогу уловить, чем этот вопрос отличается для него от других. Ты можешь задавать простые вопросы, например, какого цвета трава или сколько стоит каравай хлеба.
Мудрила опустился на корточки перед креслом Избора, и тот инстинктивно отодвинулся: от человека дурно пахло немытым телом. Тот протянул к подлокотнику серую от грязи руку с черными каемками вокруг ногтей, и Избор подумал, что сейчас его вытошнит. И вот этот мерзкий тип станет ковыряться в его душе, как перед этим ковырялся в помойной яме в поисках пропитания?
– Не бойся, благородный господин, – Мудрила посмотрел на него ясными умными глазами, – я никому не скажу, что ты прячешь от чужих глаз. Кроме того, что от меня требуют.
– Спасибо, – Избор не смог удержать дрожи, которая пробежала по телу от прикосновения оборванца.
– Спрашивай, благородный Огнезар.
Огнезар спрашивал, а Избор всеми силами старался не думать. Не думать о сыне кузнеца Жмура, не думать, не думать, не думать. Ведь если мальчишку найдут, все напрасно. Все напрасно! Избор не готов был проиграть. Он пожертвовал слишком многим, он не побоялся стать изгоем, он мог принять даже смерть – но не поражение. Не думать о сыне кузнеца Жмура! Смешные имена у этих подлых. Мудрила. Жмур. Правда, быстро запоминаются. Не думать! О сыне кузнеца Жмура…
– Сколько я еще должен задавать эти глупые вопросы и слушать ваше молчание? – взбесился наконец Огнезар.
– Простите, благородный Огнезар. Но если бы вы могли продолжать еще хотя бы несколько минут… Я уже нащупал кое-что, но я не уверен…
– Что ты нащупал?
– Я пообещал благородному господину не говорить о том, что не имеет отношения к делу.
– Ничто не мешает тебе нарушить обещание, – проворчал Огнезар.
– И все же мне бы хотелось… убедиться.
Испуганный, но твердый голос оборванца удивил Избора: он не ожидал от простолюдина выполнения обещания.
– Ладно, – кивнул Огнезар. – Так сколько лет было твоей матушке, когда она произвела тебя на свет? И куда ты спрятал медальон? Куда ты ездил прошлой зимой?
Через минуту Мудрила убрал свою руку и сделал знак Огнезару.
– Ну?
– Возможно, вы не удовлетворитесь моим ответом, но я предупреждал: я имею дело с мыслями, а не со словами. Это сложные цепочки образов, и расшифровать эти образы мне не всегда под силу. Ведь я в первый раз в жизни вижу этого благородного господина.
– Что еще? Ты так и не понял?
– Выслушайте. Когда вы задаете вопрос о медальоне, я вижу один очень четкий образ и один – немного расплывчатый.
– Ну?
– Благородный господин думает о сощуренных глазах, и… мне трудно передать это словами. Кони… железо… подковы… Если вы не сможете понять этих образов, мы продолжим.
– Ты, убожество! – не удержался начальник стражи. – Что ты несешь? За этим тебя везли за тридевять земель?
Мудрила втянул голову в плечи и промолчал.
– Погоди, – Огнезар прошел по гостиной, ступая легко и почти неслышно. – Дай мне список всех, кого вы допрашивали по этому делу.
Начальник стражи вынул из-за пазухи растрепанную стопку бумаг и выдернул из нее исписанный лист. Огнезар мельком пробежался по нему глазами, потом сел за стол и принялся внимательно изучать список, останавливая палец на каждом имени. Избор замер. Проходил ли мальчишка по списку? Или успел уйти до того, как его заподозрили? Огнезар умен, и если мальчишка есть в списке, этого будет достаточно.
Огнезар шептал что-то одними губами, а потом вдруг лицо его осветила довольная улыбка.
– Это Жмуренок. Сын кузнеца. А? – он торжествующе глянул на Избора. – Я прав? Что еще благородный Избор может знать о кузнице, кроме того, что там подковывают коней! Мальчишку допрашивали?
Огнезар повернулся к начальнику стражи.
– Да. На месте его не нашли, но дважды приходили к нему домой. В первый раз он еще не возвращался, а во второй раз ответил, что с благородными не встречался. Сказал, что ту ночь провел с девицами.
– Девиц спрашивали?
– Да. В мастерской белошвеек. Они подтвердили, что он провел ночь у них.
– Он мог провести ночь где угодно! – Огнезар презрительно изогнул губы. – Он мог взять медальон, а потом отправиться к девицам! Или это непонятно? Девиц – всех – допросить, может, кто-то видел на нем медальон. Он же не чай с ними пил, наверное!
Значит, мальчишка промолчал… Почему? Надеялся на деньги?
– Жмуренка этого немедленно доставить ко мне. Желательно, чтобы он побыстрее понял, что на мои вопросы надо отвечать правду, – Огнезар повернулся к Избору. – Спасибо, Избор. Извини, что так получилось. Как только медальон окажется у нас, ты станешь свободным.
Огнезар поднялся и направился к выходу, начальник стражи подхватил под руку Мудрилу, который все еще сидел на корточках, и потащил за собой. Тот несколько раз оглянулся на Избора – глаза у него были виноватыми.
Избор дождался, когда за ними захлопнется дверь, и опустил голову на руки. Все. Нет никакой надежды. Разве что этот Жмуренок продал медальон случайному прохожему, и тогда его след потеряется на многолюдном базаре. Впрочем, с человеком подлого происхождения Огнезар церемониться не будет, и Мудрила ему не понадобится: парень вспомнит и случайного прохожего в таких подробностях, что родная мать не даст лучшего описания.
Лучи заходящего солнца окрасили белую стену с черным рисунком в багровый цвет, и от этого рисунок стал еще более зловещим.
