Ольга Кучкина
Ночь стюардессы
В окне иллюминатора
Начались свиданья. Теперь уже вдвоем, а не вчетвером.
Люди приходят на свиданья своими ногами или приезжают общественным транспортом. Она летала на свиданья самолетом.
Униформа ей очень шла. Темно-синяя облегающая бедра юбочка, такой же подчеркивающий грудь жакет, белая блузка, крошечная косынка в красно-синих тонах, повязанная по типу галстука, синяя же пилоточка, сумка через плечо – вид, закачаешься. Она и покачивалась на высоких каблуках, идя по взлетному полю или стоя в ленинградском троллейбусе, доставлявшем ее на свидание. Не таких высоких, какие диктует мода 2015-го, но все же. В воздухе, по совету подруг, переобувала лодочки в балетки, – все меньше вероятность варикоза.
В воздухе редко выдавалась свободная минута. Надо было рассадить пассажиров, устранить недоразумения, разнести напитки, включая алкоголь, раздать еду, выслушать претензии, смягчая их разъяснением, а то и шуткой, и все с улыбкой, спокойно и доброжелательно.
Уже потом, использовав эту самую свободную минуту, можно было присесть в служебном помещении, сняв с лица дежурную улыбку, чтобы дать лицевым мышцам отдохнуть от вечного напряжения. Тогда она и научилась надевать и снимать ее с лица, словно вещь, что в обычной земной жизни практиковалось, как говорили, только у американцев, – хмурое выражение было обычным выражением русского лица.
Никаких американцев в окружении Дружочка не было и быть не могло – откуда при железном занавесе взяться американцам! На собеседовании ей задавали вопрос о нежелательных контактах и одобрительно кивали головой, слушая ее чистосердечное признание, что таких контактов не имеется. Хотя летать она собиралась не на международных, а на внутренних линиях – Калининград был закрытым городом, международным сообщением тут и не пахло.
Американцы приехали в Москву и заодно посетили Питер только в 1980-м, когда проходила московская Олимпиада – тогда она их и увидела. И французов, и англичан, и немцев, и испанцев. Взирала на них как на инопланетян. Свободные, раскованные, веселые. Они ей понравились. Она подумала, что, пожалуй, стоит начать изучать языки – немота тяготила.
Время менялось. Не стремительно, но все-таки.
И песни пелись уже другие.
В который раз лечу Москва-Одесса —
Опять не выпускают самолет.
А вот прошла вся в синем стюардесса, как принцесса,
Надежная, как весь гражданский флот…
Напевала, покачиваясь на каблучках, придя на свиданье, назначенное где-нибудь в метро или в Летнем саду.
Написавший эту песенку назывался бард, хотя был он в чистом виде поэт. Как раз, когда в Москве официально открылась Олимпиада, неофициальный народ ломанулся на Таганку. От знакомых Дружочек услышала: лежал на сцене Таганки, бездвижный, с лицом спокойным навсегда, то есть не навсегда, конечно, а до той поры, как окончательно разрушится плоть и потеряется человеческий облик, останется только голый череп, такой же, какой держал в руках и к какому обращался Гамлет – последняя роль артиста-поэта на этой сцене, и живая река из зареванных людей струилась к театру, чтобы последними аплодисментами проводить его в последний путь.
В телевизоре ничего этого не показали. Сегодня говорят: нет в телевизоре – нет вообще.. В те поры в телевизоре не было, а в жизни было.
Она ждала нового друга в назначенном месте в назначенный час десять, пятнадцать, двадцать минут, полчаса, полтора часа, а он все не шел, и ей некуда было деться, не улетать же обратно в Калининград несолоно хлебавши, нетерпение сменялось недоумением, недоумение тревогой, тревога злостью, вслед за чем наступало полное безразличие к тому, будут ли продолжаться их отношения или на этом закончатся. Когда он, наконец, появлялся и чмокал ее в щеку, она была уже как выжатый лимон, и ей было все равно.
Что-то такое он умел, однако, отчего досада, злость и равнодушие таяли, как тает под солнышком февральский снег. Он наскоро просил прощенья, но было очевидно, что никакой особой вины он за собой не чувствует, а предлагает принять вещи такими, какие есть, просто существуют дела поважнее их свиданий. Что за дела, он никогда не рассказывал, обойдясь раз и навсегда короткой фразой: до обеда ловим, после обеда отпускаем. Она смеялась – не стоило портить состоявшегося-таки свидания. Сильная сторона ее характера заключалась в том, что она не лелеяла своих сменявшихся настроений и не дулась – он ценил это. Ему было невдомек, что она работала над собой, чтобы не стать ему докукой. Или вдомек?
Мир стюардесс – чистка перышек, щебетанье, хрустальный смех, нечто неземное, кутающееся в перистые облака как в боа из страусиных перьев – таково в общих чертах представление публики об этом мире. Публика не знает подробностей. Поторопиться убрать использованную грязную посуду, поспешить с бумажным пакетом для рвотины, пока пассажир не заблевал себя, соседей и самолет, постараться успокоить дебошира, сумевшего напиться из мини-барных бутылочек до поросячьего визга, применив даже и физическую силу, которой у нее, эльфа и феи, заведомо меньше, чем у здоровенного бугая. Это тоже – мир стюардесс.
Она поднималась на борт самолета, переполненная ощущениями минувшего дня, снимала жакет и шапочку, оставаясь в белой блузке и поправляя перед зеркалом свои густые кудри, и когда шли на взлет, не отрывая глаз от быстро убегающей земли, шептала про себя таинственные молитвенные слова, которые когда-то услыхала от бабушки: иже еси на небеси…
Она любила смотреть в окошко иллюминатора. Проплывавшие мимо каравеллы облаков лишь поначалу виделись сплошь белыми. Так же, как поначалу ей увидится сплошь синим море, когда она увидит его в первый раз. Стоило вглядеться в эту белизну и в эту синеву, и весь спектр красок открывался ей. Для чего природе такая роскошь, размышляла она, природа же себя не видит, значит вся природа старается для человека, то есть для нее? Мысль странно холодила горло. Товарки спрашивали: что ты там все высматриваешь? Она молча улыбалась, но как-то раз уронила: и в небесах я вижу Бога. Атеистки-товарки сделали большие глаза. Она засмеялась: это Лермонтов. Ее начитанность не угнетала. Она не хвасталась ею, не стремилась возвыситься за этот счет над остальными. Ее ровный характер обеспечивал ей симпатии коллег.
Нет, взмывая в небеси, она не встречала в тамошних облаках Его. Однако ей хотелось надеяться, что за сонмом белоснежных, а на самом деле цветных облаков существует какой-то волшебный свет, который и есть Он. Как соединялась эта надежда с коммунистическим мировоззрением, присущим всему советскому народу, а комсомолкам в особенности, – Бог весть.
Видимо, Он ведал, раз допускал.
Кафе Сайгон
Она летала на свиданья самолетом – он приезжал на Запорожце с прогоревшим глушителем – матери дали в столовой вместо сдачи лотерейный билет, а билет вдруг взял да и выиграл Запорожец, которым он очень гордился. Гордился неявно, однако она училась различать оттенки его мимики и отмечала собственные успехи. Эта игра ее даже увлекала. Во всяком случае, это было интереснее, чем если бы ее спутник был открыт и простодушен. Девушки любят Печориных скорее, нежели Максим Максимычей.
Посещали концерты, гуляли по Невскому, он показывал ей достопримечательности по списку: Эрмитаж, Зимний дворец, Исаакиевский собор, Казанский собор, Медный всадник, Петропавловская крепость, а также крейсер Аврора с пушкой, из которой был произведен залп, возвестивший о Великой Октябрьской революции, залп, которого в действительности не было, как выяснится позднее. Внутрь дворцов и соборов не заходили, довольно было внешнего осмотра. Восхищенная, она должна была признать, что калининградские достопримечательности меркнут в сравнении с питерскими.
Проголодавшись, заходили в пирожковую или в кафе Север, на западный манер Норд, он угощал ее сладостями, благо, фигурка позволяла.
Чувство накапливалось исподволь.
На последнем свидании она предложила ему сходить повеселиться в кафе Сайгон. Слух о злачном местечке достиг и ее маленьких ушей. Рассказывали, что там, на углу Невского и Владимирского проспектов, собирается неформальная молодежь: поэты, художники, музыканты – андеграунд. Она все активнее проявляла интерес к языкам и знала, как это переводится: подполье. Хотелось посмотреть, что за подполье. Спросила: почему Сайгон? Она всегда его спрашивала, а он всегда отвечал. Он многое знал про то и про это. Ее привлекали люди с кругозором. Выяснилось, что и про Сайгон ему известно. Он сказал, что сначала была безымянная кофейня, сменившая несколько названий, прижилось одно, легенда гласила, что какой-то рассерженный милицейский чин прикрикнул: что вы тут курите, безобразники, какой-то Сайгон устроили! Столица Южного Вьетнама была в ходу, в разгаре была война между американцами и вьетнамцами. С тех пор и пошло: Сайгон да Сайгон. На предложение зайти туда он ничего не ответил. Может быть, не услышал из-за дождя. Она повторила просьбу. Он состроил гримасу. Она увидела и слегка скисла. Он увидел, что она скисла, и, кажется, ему это не понравилось.
Погода оказалась на ее стороне. Днем зарядил мелкий дождь, а к вечеру вдруг полило, как из ведра. Они были как раз напротив Сайгона, не оставалось ничего другого, как спрятаться от водных потоков там.
А там, несмотря на довольно ранний час, уже дым стоял коромыслом. Почему коромыслом, мельком подумала она, как всегда, внимательная к словам. Публика дымила от души. Он использовал свой запас еще во дворе-колодце – начав заниматься спортом, бросил и больше не баловался. Она иной раз баловалась. Он был против, и она подчинилась. Выяснилось, что она не имеет ничего против подчинения. Подчиняясь, она как бы признавала его права на нее. Настаивал ли он на них – этого она не ведала, но подобных разговоров не затевала, приняв раз и навсегда, что он из тех, кому должна принадлежать инициатива.
Нашли местечко неподалеку от входа, она с любопытством озиралась, он вел себя так, будто бывал тут не раз.
Пестрая, безалаберная, противоречивая Москва собирала стадион в Лужниках на Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского. Чиновный и чинный Питер предоставлял маленькое помещение прокуренного Сайгона Бродскому, Рейну, Шемякину, Довлатову, Гребенщикову, Курехину. Впрочем, ко времени появления здесь нашей парочки почти все они лет десять, как разъехались, кто куда, кто выдворен за границу, кто добровольно эмигрировал, кто переехал в первую столицу. Джоконде это было известно, так что он мог не нервничать, опасаясь нежелательной встречи. Правда, в Питере оставались Гребенщиков с Курехиным, но их в тот вечер в Сайгоне, слава Богу, не было.
Тем не менее, по каким-то слабо уловимым признакам она ощутила, что он нервничает. Может, им, милицейским, запрещено вот так вот запросто слоняться по кабакам?
В нескольких шагах от них молодой человек невзрачной наружности играл на флейте.
Она всегда любила читать. И теперь, собираясь поступать в университет на западную филологию, то и дело бегала в библиотеку за книжками – начитывать багаж. Книжные сюжеты чудным образом пронизывали жизнь. Увидела музыканта и тотчас вспомнила Розенкранца с Гильденстерном. Те не умели играть на флейте, этот – умел. Со смешком поделилась знанием предмета со своим спутником. Тот никак не прореагировал. То ли не знал предмета, то ли ему это было неинтересно. Она оставила тему.
Посмотрели кофейную карту, в ней значились: маленький простой, маленький двойной, большой двойной. Решили пить большой двойной. Он сходил за кофе и пирожными, она слегка продрогла и теперь согревалась горячим питьем. На нее поглядывали, по его лицу нельзя было прочесть, то ли ему льстило, что с ним такая интересная девушка, то ли чужие взоры вызывали его неудовольствие. Она, в свою очередь, разглядывала публику, коротко стриженую и длинноволосую, в пиджаках с большими накладными плечами и рубашках с узкими галстучками, преобладала доморощенная джинса.
Она попросила его купить пачку сигарет. Он хмыкнул, но встал и пошел за сигаретами. А когда вернулся, она почувствовала, что что-то между ними серьезно разладилось. Она могла бы не курить, но ей точно вожжа под хвост попала, она почему-то решила на этот раз не уступать ему и молча закурила. Возможно, свободные нравы Сайгона вот так вот непосредственно оказали на нее свое тлетворное влияние.
Кто-то читал стихи:
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король…
Позднее она узнает, что стихи написала Аня Горенко, она же Анна Ахматова, которая станет ее любимой поэтессой.
Какие-то события посылали ей вперед себя известия о себе – она, как и все мы, не умела их прочесть.
Двое поднялись и принялись танцевать. К ним прибавилось еще несколько танцоров. Она глянула на него вопросительно, он в этот момент отхлебывал остывший кофе и не заметил вопроса в ее глазах. Или сделал вид, что не заметил. Приблизился худой, высокий, с волосней, закрывавшей пол-лица, позвал ее потанцевать. Она спросила: ты не возражаешь? Он усмехнулся и пожал плечами. Прочесть это можно было по-разному, как да и как нет. Она тряхнула кудрями, встала и двинулась за парнем, немедленно взявшим ее за руку. Он с подозрением относился к высоким, тщательно скрывая это. Это был другой человеческий класс. Он чуял в нем чужесть. И заранее выставлял шипы. Следовало, однако, признать, что они неплохо смотрелись вдвоем. Парень что-то говорил ей, она смеялась, что-то спрашивал, она оживленно отвечала. Парень подвел ее к флейтисту, флейтист, на мгновение опустив флейту, поцеловал ей руку.
Вернувшись на место, она увидела его играющие желваки. Он спросил: ты знакома с этим лабухом? Она отрицательно покачала головой: нет. – А если нет, зачем давать ему целовать ручки? Она вспыхнула. А с этим, с танцором, знакома? – Тоже нет. Он хмыкнул: тебе, может, и нравится пребывать в этой копоти, только смотри не закоптись. Она хотела сказать ему в ответ что-то остроумное, но остроумного не нашлось, и она промолчала. Он продолжил: если ты так с первыми встречными-поперечными… Она встала, оборвав его на полуслове: пойдем.
За ним водилась особенность: когда был возбужден – тараторил, когда спокоен – говорил нормально. На его скороговорку обратил внимание друг, знавший правила сценической речи: ты должен перестать тараторить, это умаляет значение того, что ты говоришь, взвешенная речь более значима. Он стал тренироваться и, в общем, избавился от этого недостатка. Когда по какой-то причине еле сдерживался – цедил слова. Сейчас цедил.
Они вышли в дождь. Сделав несколько шагов, он внезапно остановился и положил руки ей на плечи. Она почувствовала, что он весь дрожит. Его дрожь передалась ей. Еще не понимая, что произошло, она спросила: что произошло? Он спросил, в свою очередь: а ты еще не поняла? Она отрицательно покачала головой: нет. В ответ услышала какую-то дичь: что они не подходят друг другу и должны расстаться. К такому она не была готова. Все еще думая, что это какое-то недоразумение, которое сейчас разъяснится, и все будет хорошо, она натужно расхохоталась: это из-за того, что я танцевала с этим парнем? Ей казалось еще, что все в ее власти, что она сейчас скажет нужные слова, и морок развеется. Она с жаром начала говорить, что он именно тот, кто ей нужен, но чем больше она говорила, тем меньше убежденности звучало в ее словах. Она умолкла. Он крепко обхватил ее голову обеими руками, больно поцеловал в губы и быстрым шагом ушел прочь, оставив ее стоять в полной растерянности посреди насквозь промокшего Невского проспекта.
Слава тебе, безысходная боль!..
Потоки слез смешались с потоками дождя.
Ночь (2)
Она не заметила, как соскользнула туда, куда запретила себе соскальзывать.
Похоже, что она задремала и во сне потеряла контроль над собой.
Раздался тихий, но четкий стук в дверь. Вошел он.
– Я увидел полоску света, можно?
– Можно, – осевшим голосом проговорила она, одним движением смахивая блистеры со снотворным в ящик тумбочки
Он не входил к ней уже много месяцев.
Она вопросительно посмотрела на него. Опустив книгу на живот, пододвинулась, чтобы дать ему место.
Он был в расстегнутой на груди летней пижаме, новая, заметила она по привычке все замечать, протяни руку – коснешься гладкой безволосой груди.
На мгновенье ее как кипятком ошпарила мысль, что все еще могло быть, как раньше.
Ничего, как раньше, быть не могло.
Днем она, просматривая новости по компьютеру, внезапно, теряя волю и подчиняясь необоримому желанию, кликнула его фотки: крупный план, крупный план, крупный план, план, на котором он улыбается улыбкой Джоконды, общий план, где он в камуфляже, с ружьем, обнаженный по пояс. Последнее неожиданно ударило ее с такой силой, что она застонала. То, что видела она одна, что принадлежало ей одной, теперь демонстрировалось всему миру, и в этом было неслыханное бесстыдство. Были еще фотки, где он с ней, когда он был еще с ней, и он с ней, с той, другой, и та, другая, победоносно-радостно, открыто-счастливо смеется, глядя ему прямо в глаза, и он, глядя прямо ей в глаза, одаривает ее любовной улыбкой. Кажется, это должно было поразить ее особенно болезненно. А нет. Она столько времени муштровала свою душу, что теперь, как стойкий оловянный солдатик, могла выдержать и не такое. А вот при виде его обнаженной груди вдруг потеряла контроль над собой.
– Лежи, я посижу рядом.
Расставание
Ему нравились женщины. Ему нравились красивые женщины. У него был опыт общения с ними, сладкий и горький. У него был сладкий и горький опыт общения с женщиной, которая должна была стать его женой. Он поставил меня в известность об этом эпизоде своей жизни, чтобы между нами не оставалось недоразумений. Или чтобы увидеть мою реакцию.
Все у них было на мази, объяснились, заказали в ателье ему – костюм, ей – свадебное платье, купили кольца, родителям она нравилась, был назначен день, когда идти расписываться в ЗАГС, приглашены гости. Перед самым ЗАГСом он сказал будущей жене, что им нужно поговорить. Его тон не предвещал ничего хорошего. Наверное, она побледнела. Или покраснела. А может, закусила губу. Он сказал, что свадьбы не будет, он все обдумал и понял, что они должны расстаться, и лучше сделать это сейчас, как это ни неприятно, чем сделаться несчастными на всю жизнь.
Почему? Почему они должны сделаться несчастными?
Наверное, она спрашивала его об этом. Наверное, она также спросила его что-нибудь в том роде, почему не сделал этого раньше, а не сейчас, когда уже приглашены гости. Или, когда куплены кольца. Или, когда его родители дали добро. Аргументы ничего не значили, она хваталась за любой, как за соломинку. Наверное, я поступил как последний негодяй, сказал он, но другого выхода не было.
Он умел принимать решения – что было, то было.
Тогда я выслушала его историю спокойно. И лишь оставшись одна, плакала, не зная толком, отчего.
У влюбленных слезы текут легко и целительно.
До внезапного насильственного разрыва я не знала, что влюблена. Со мной не случилось того, что называется любовью с первого взгляда. Случилась любовь со второго. Все происходило постепенно, страсти не одолевали меня. Я оставалась спокойной и веселой – ровно до той минуты, когда он объявил мне, так же, как той своей невесте, что мы должны расстаться. Но я не была ему невестой. А кем? Хорошей знакомой? С хорошими знакомыми не поступают так драматически.
Разрыв спровоцировал любовь. Что имеем, не храним, потерявши, плачем – материнская поговорка, которую раньше сознание обтекало, обрела реальный смысл. Лишь когда отнимают – становится понятно, что отняли. С женщинами так часто бывает.
Может быть, его отношения со мной попали в ту же колею, что и отношения с той девушкой? Получалось, что он как гоголевский Подколесин, мечтая о женитьбе и страшась ее, в последний момент выпрыгивал из окна. Ни о какой женитьбе между нами не шло и речи. Я не заговаривала – он ни намеком не обмолвился. Хотя я все больше привыкала и привязывалась к нему. Теперь надо было отвязываться и отвыкать.
Удар был слишком тяжел.
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Мой сероглазый король исчез из моей жизни. Все равно что умер.
Записка
Когда я находилась в рейсе, было легче. В рейсе требовалось думать о своих обязанностях, а не о своей несчастной любви. Когда выдавались пустые от работы часы и дни, я погружалась в пучину страданий с головой.
Моя проблема заключалась в моей закрытости. Кто-то открывается первому встречному-поперечному, кто-то припадает к материнской груди, кто-то делится с подругами, кто-то вышибает клин клином, заведя себе нового дружка. Я все таила в себе и заводить никого не собиралась. Я должна была по-прежнему держать фасон, полагаясь исключительно на себя. Возможно, мой секрет был секретом полишинеля, и по моей физиономии можно было прочесть больше, чем мне хотелось бы, – это ничего не меняло.
Возможно, мне следовало сделать какую-то попытку к примирению. Позвонить, как ни в чем не бывало. Либо снова попытаться объяснить ему, как я люблю его. То есть бегать за ним. Ничего этого я делать не умела и не хотела.
Не думала, не гадала, что со мной может стрястись такое.
Я уже жила в студенческом общежитии на Мытненской, поступив на испанское отделение филфака ЛГУ, в свободное время ездила к родным, но ничего им не рассказывала. Бродила родными улицами, по которым весело бегала юной почтальоншей, не знавшей ни тоски, ни печали, всеми привечаемой, и не находила утешения. По улицам, казавшимся тогда такими широкими, а нынче жалко сузившимся, ехали машины и шли люди, одетые преимущественно в черное и серое, отчего походили на стаю ворон, пассажиры входили и выходили из троллейбуса, нищий просил подаяния, подростки приставали к прохожим, стреляя сигареты, зажигались тусклые полуразбитые фонари, пахло бензином и соляркой, – я чувствовала себя отравленной.
Одно происшествие развлекло меня. Я возвращалась домой, в нашей подворотне подпирал стену незнакомец. Увидев меня, он оторвался от стены и пересек мне дорогу, походило, что он ждал именно меня. Сгущались сумерки, кругом ни души, мы были вдвоем в пустом сумеречном пространстве. В другое время я, может быть, испугалась бы. Сейчас меня охраняли мои ангелы, искупая свою вину за то, что оставили одну в тот роковой день расставанья с моим милым.
Про ангелов я начала думать буквально с первого дня в авиации, и когда повторяла слова бабушкиной молитвы, больше думала не о Нем, а о них, как если б они были где-то рядом, за моим плечом. Они были посредники между Ним и мной, с посредниками было проще.
Незнакомец крепко схватил меня за руку и начал ни с того, ни с сего умолять дать ему мой телефон. С какой стати, спросила я не столько удивленно, сколько надменно. Я умею быть надменной, если потребуется. Он начал рассказывать мне какие-то сказки про то, что сколько-то времени назад, увидев меня, да еще с такими грустными глазами, он потерял сон и покой и поклялся себе, что сумеет развеять грусть в моих глазах, и что лучше меня нет девушки на свете. Вы лучшая девушка в СССР, пробормотала я фразу из фильма Еще раз про любовь, которую Лазарев произносит в адрес Дорониной и которая стала столь популярной у стюардесс. Он, видимо, решил, что диалог завязался, и глаза его заблестели, как будто в них включили свет. Я сказала, что никакого телефона не дам, и попросила пропустить меня. Свет выключили. Мне показалось забавным это переключение, как в автомобильных фарах. Он еще что-то говорил про мою красоту, мне стало скучно, я дернулась, и тогда он отпустил меня. Я ушла.
По прошествии времени меня посетила шальная догадка: не он ли устроил мне эту проверку лояльности? У меня нет и не было никаких доказательств, но, зная его, я могла предположить, что и эта штучка из его штучек.
Но я извлекла из этого маленького события пользу. Я заставила себя посмотреть на вещи как бы из другого измерения и прекратить страдать. В конце концов, сказала я себе, у меня тоже есть своя гордость, я тоже не пальцем деланная, не на помойке же он меня нашел. Я сказала себе, что надо забыть его, и я забуду.
Я умею быть рассудительной.
Удивительный закон существует. Когда ты исчерпал все запасы страдания и перестал верить и надеяться, срабатывает накопившаяся энергетическая масса, и следует прорыв: тебе даруется желаемое. Парадокс в том, что ты, быть может, этого больше и не желаешь.
Я – желала.
В один прекрасный день я увидела прикрепленный к входной двери бумажный листок. На нем написано: Да, дружочек, это я. И номер телефона.
Обвал.
Счастье труднее написать – живописать! – нежели несчастье.
Ну, предположим, это Сороковая Моцарта.
Либо сильный запах жасмина в саду.
Либо щенок, облизывающий тебе лицо.
Либо, когда в солнечный день летишь на лыжах с горы, и все кругом сверкает брильянтовой крошкой.
Либо вот умираешь хочешь по-маленькому и не знаешь, добежишь или нет, и, слава Богу, добежала.