Ольга Филатова
Облачно, возможны косатки
Зеленый мыс
Нет ничего более проигрышного для уважающего себя натуралиста, чем изучение китообразных.
П. В. КВАРТАЛЬНОВ, КАНД. БИОЛ. НАУК
В первые годы работы в полевой лагерь нас обычно забрасывали из Петропавловска-Камчатского на небольшом судне под названием «Чайка». Иногда на его борт также брали туристов, а главным видом отдыха тогда на Камчатке был алкотуризм – когда люди выезжают на природу для того, чтобы выпить водки и, возможно, как-то еще поразвлечься, например наловить рыбы. Во время одной из забросок какой-то местный турист напился быстрее обычного и стал докапываться до нас во время разгрузки.
– Вы кто такие? – сиплым пьяным голосом вопрошал он, дыша алкогольными парами в лицо волонтеру, тащившему очередной груз к борту. – Москвичи? Понаехали на нашу Камчатку! Что это у вас? Туалетная бумага? Целый мешок? Вы сюда срать, что ли, приехали? Вы засрете все наши сопки! Москвичи засрут наши сопки!
Это звучало довольно забавно, учитывая, насколько эффективно сами камчадалы загаживают все места, куда только можно добраться на машине или на лодке. Наш знакомый инспектор Виктор Сергеевич Никулин по этому поводу говаривал, что в окрестностях Петропавловска любая дорога рано или поздно приводит либо в военную часть, либо на помойку. И это чистая правда. Сходить погулять в окрестностях Петропавловска попросту некуда, до любых красивых мест нужно ехать на машине.
Однако стоит чуть отдалиться от цивилизации – и начинается сказка: волшебные горы, девственные леса, голубые озера, чистые горные ручьи, горячие источники. Камчатка – одно из красивейших мест на Земле, если не считать тех ее районов, что испортила рука человека. А вот в обжитой части Камчатки все чрезвычайно уродливо: даже если нет мусора (что бывает редко), все – дома, дворы, дороги, парки, торговые центры, гостиницы – выглядит настолько уныло, что приводит непривычного человека в состояние глубокой экзистенциальной тоски (впрочем, это характерно для большинства российских населенных пунктов). Поэтому туристов на Камчатке сразу на машинах или вездеходах везут на природу, либо предлагают им морскую прогулку.
Морской туризм в районе Петропавловска начал резко развиваться в середине 2000-х. «Пионером» стало шикарное по тем временам судно «Алмаз», которое вывозило желающих на однодневные экоалкотуры (выпить водки, половить рыбки и посмотреть на птиц и тюленей). Как правило, «Алмаз» шел из ворот Авачинской губы прямиком к острову Старичков, останавливался напротив нашего лагеря и начинал по громкоговорителю рассказывать туристам о местных достопримечательностях, в число которых входили и мы: «На этом острове живут исследователи косаток, они их изучают, метят…» Не знаю уж, кто придумал, что мы метим косаток, и как они это технически себе представляли, но слышать это каждый погожий день и лицезреть наблюдающие за тобой свесившиеся с борта пьяные рожи было не очень приятно.
Впрочем, «Алмаз» хотя бы не стремился познакомиться с нами поближе – его клиенты были непритязательны и вполне довольствовались выпивкой и рыбалкой с палубы судна. Но постепенно акваторию начали осваивать и другие плавсредства, а туристы стали требовательнее и нередко хотели высадиться на берег. Учитывая размеры острова, такие постоянные экскурсии нас довольно сильно утомляли.
В 2006 году мы особенно остро ощутили, что наш островок стал как-то тесноват, и начали задумываться о том, чтобы перебраться в более труднодоступные места, тем более что и косатки перестали кормиться возле Старичкова и проплывали мимо него, а самое интересное происходило у них на юге, за мысом Опасным. Причиной этому стала деятельность местных рыбаков – в начале 2000-х у нас на глазах развернулась маленькая, но самая настоящая экологическая катастрофа.
В Авачинском заливе рыбоядные косатки питаются в основном несколькими видами лосося и северным одноперым терпугом. На терпуга они охотятся в местах его нереста – обычно это происходит напротив мысов, возле которых есть выдающиеся в море каменистые гребни. Самцы терпуга охраняют отложенную самками икру, подолгу оставаясь на одном месте, поэтому косатки точно знают, где их найти. Так что, несмотря на небольшие размеры этой рыбы, она оказывается ценным пищевым ресурсом (ну и, кроме того, терпуг очень жирный, а косатки любят жирную пищу).
Когда мы впервые приехали на Старичков, терпуг нерестился даже возле острова, и его можно было наловить на ужин буквально за несколько минут, просто закинув в воду голый крючок, – самцы, охраняющие икру, не могут оставить свою вахту ради кормежки, поэтому они очень голодные и бросаются на все, что движется. На рыбалку к острову постоянно приезжали небольшие металлические моторки с бичеватыми рыбаками, которые набивали полную лодку рыбы, прежде чем убраться восвояси. За год-два они опустошили скопление возле Старичкова и переключились на мыс Опасный, где терпуга было гораздо больше. Косатки в те годы почти всегда задерживались порыбачить на Опасном. Иногда они охотились поодиночке, рассредоточившись в большой акватории, но нередко устраивали и совместную охоту.
Сначала до Опасного добирались только самые смелые и жадные рыболовы – в те годы еще не было мобильников с картой и GPS, а отдельный навигатор мало кто мог себе позволить, поэтому для маленькой алюминиевой моторки такое путешествие могло и впрямь стать довольно опасным, если неожиданно опускался обычный в тех местах туман и приходилось возвращаться домой вслепую. Но когда на Старичкове терпуг закончился, а терпуговая лихорадка продолжала захватывать все больше народу, мыс стал похож на оживленную гавань – от моторок и прочих маломерных судов было не протолкнуться. Хэл называла их «москитный флот», что очень подходило этим мелким, противно жужжащим плавсредствам, а при взгляде в бинокль со Старичкова сборище действительно выглядело как комариная стая.
Народ на москитных лодочках ходил очень разный. Кроме откровенных бичей, попадались и вполне респектабельные рыбаки, и некоторые из них, кто не пропивал все заработанное, успевали накопить себе на джип, а то и на квартиру – ловля терпуга была делом сверхприбыльным. На берегу напротив нашего острова в бухте Спасения (называемой в народе Спасенкой) вырос рыбацкий стан, от которого шла грунтовая дорога в сторону Вилючинска. Выгружать там рыбу было гораздо быстрее и удобнее, чем тащиться с ней до города, и бизнес начал набирать обороты. Рыбоохрана вяло пыталась обуздать это безумие, но толку было мало, точнее, даже получалось больше вреда, чем пользы, – часть рыбы из-за этого пропадала, и рыбаки браконьерили еще активнее, чтобы покрыть убытки.
Официально терпуга можно было ловить только по лицензиям, но все, конечно, ловили столько, сколько могло влезть в лодку. Если проходил слух, что в Спасенку приехал рыбинспектор, рыбаки выгружали свой улов на Старичкове и ехали проверять, а потом возвращались за рыбой.
Как-то раз очередные рыболовы выгрузили несколько мешков терпуга прямо рядом с тем местом на берегу, где мы ставили лодки, и не вернулись. Наверное, инспектор пробыл в бухте слишком долго, ну а потом рыба уже протухла (в те дни стояла жара), и они решили ее бросить. Вернуться, чтобы выкинуть ее в море, им, конечно, в голову не пришло. Несколько сотен килограммов рыбы гнили на берегу возле наших лодок, источая нежнейший запах. Через несколько дней мы не выдержали и перетаскали это зловонное месиво к морю, разрезав мешки и выкинув содержимое в прибой, но вонь тухлой рыбы продолжала преследовать нас до конца экспедиции.
Конечно, долго так продолжаться не могло. Терпуга становилось все меньше и меньше, и году к 2006-му он почти совсем перестал ловиться даже на Опасном. Москитный флот лишился своего источника дохода, а косатки – важного кормового ресурса. Теперь они не останавливались у Опасного, а проходили мимо, торопясь на юг, к скалистым мысам, где еще оставался терпуг и где также можно было удачно поохотиться на мигрирующего лосося. Приходилось и нам ездить за ними все дальше и дальше на юг. Это было не очень удобно – времени и бензина тратилось гораздо больше, к тому же если резко поднимался ветер (а это на Камчатке бывает нередко), то приходилось пробиваться до дома 30 километров против волны – занятие малоприятное и опасное.
Мы стали задумываться о том, чтобы перенести лагерь южнее, но как реализовать эту идею, было не очень понятно. Остров Старичков в сравнении с береговыми бухтами имел несколько больших преимуществ. Во-первых, слабый накат. На открытых пляжах всегда есть какой-то прибой, а наш причальный пляж располагался с обратной стороны от открытого моря, так что остров закрывал его от зыби, и накат обычно был небольшой, что существенно облегчало выход в море и возвращение на берег. Во-вторых, отсутствие медведей. Медведи на Камчатке – это вообще очень неприятная штука, их любят только туристы и фанаты-зоологи, а все остальные терпеть не могут, потому что они делают опасными и малопригодными для жизни прекрасные во всех других отношениях места. Они вездесущи – высадившись на берег в любой бухте, обязательно обнаружишь на берегу медвежьи следы. Многие медведи не боятся ни человека, ни даже фальшфейера, так что бывает нелегко заставить их держаться подальше. Но самое плохое – их страсть все портить и рвать, в особенности надувные лодки. Для нас лодка – это основной рабочий инструмент, и мы такого допустить, конечно, не могли.
Мы присматривались к разным бухтам, высаживались в поисках места для лагеря, но медвежьи следы были повсюду, так как во всех бухтах в море впадали реки, а во все реки шла рыба. Но вот однажды после долгого дня работы с большим скоплением косаток мы возвращались домой мимо бухты Вилючинской и решили остановиться доесть остатки ланча и допить чай из термосов. Бухта Вилючинская – очень длинная и узкая, и ее мы даже не рассматривали в качестве кандидата для размещения лагеря, так как выезжать из нее каждое утро было бы неоправданной тратой бензина (к тому же в ней располагался рыбацкий стан, а жить рядом с рыбаками у нас не было ни малейшего желания). На входе в эту бухту из берега выдается небольшой мысок под названием Зеленый. На нем торчит автоматический маяк, но в целом с моря мысок выглядит так, будто разместиться на нем негде. Однако нам очень хотелось на берег, так что мы решили высадиться там, чтобы поесть и отдохнуть.
Совершенно неожиданно это место оказалось маленьким раем. С внутренней стороны мыса располагался небольшой песчаный пляж, куда удобно причаливать на лодках, с соседней сопки стекал ручей, достаточно мощный, чтобы воды хватало для хозяйственных нужд, но слишком отвесный, чтобы в него заходила рыба. А нет рыбы – нет и медведей, и – о чудо! – следов на берегу мы не нашли. Еще одно чудо – на самом мысу обнаружилась достаточно большая ровная площадка, вполне пригодная для обустройства лагеря. В общем, мы поняли: это оно, то самое место, о котором мы мечтали.
На следующий год мы высадились в бухточку у мыса Зеленого с горой нашего обычного скарба и провианта, двумя большими палатками и кучей стройматериала. Одну из палаток мы только что купили в Петропавловске – это была брезентовая армейская палатка советского образца размером пять на пять метров с утеплением и специальной дырой в крыше под печную трубу. Вторая – канадская арктическая палатка из ПВХ с алюминиевым каркасом и настоящей твердой дверью – досталась нам в наследство от канадского исследователя медведей Джона Пачковского, много лет работавшего на Камчатке. Он сотрудничал с тем же институтом, что и мы, – Камчатским филиалом Тихоокеанского института географии – и хранил свое экспедиционное оборудование в том же подвале, на соседних полках с нашим. Как-то раз Джон приехал к нам в гости на Старичков посмотреть на косаток. Вероятно, косатки ему понравились, потому что, когда через год выяснилось, что наш фанерный домик не пережил зимние шторма, Джон сам предложил нам воспользоваться его палаткой. Ну а потом его проект завершился, а оборудование осталось, и палатка постепенно перешла в наше постоянное пользование. Она оказалась отличной, очень удобной, теплой и ветроустойчивой, и единственным ее недостатком было то, что ее нужно было устанавливать на ровную поверхность. Приходилось сооружать настил из досок, который на Старичкове каждую зиму смывало штормами.
На Зеленом место для лагеря находилось метрах в двадцати над уровнем моря, так что шторма там были не страшны, но зато все наше барахло, включая тяжеленные деревянные нары, нужно было затаскивать вверх по крутой тропинке. Вдобавок ко всему после высадки пошел мелкий моросящий дождик, немедленно превративший уютный зеленый мыс в противное, серое, мокрое, скользкое и грязное место. Критичнее всего это оказалось для установки армейской палатки, так как ее нужно было сначала развернуть на земле, а земля на месте лагеря, перекопанная для выравнивания и размытая дождем, превратилась в полужидкую черную жижу. Палатку мы кое-как поставили, но брезент и особенно новенькая чистая белая подкладка извозились в грязи, и нам так никогда и не удалось отчистить и отстирать их до исходного состояния.
Впрочем, когда мы преодолели тяготы заброски и первых дней обустройства лагеря, а дождь наконец закончился, выяснилось, что Зеленый – действительно райское место. После Старичкова мы наслаждались отсутствием птичьих колоний, и лагерь наш пах не гуано, а травой и цветами. Их на мысу оказалось великое множество: в отличие от острова, почти сплошь покрытого разросшимся на богатом птичьем помете шеломайником в рост человека, на склонах Зеленого мыса нас радовали синие ирисы, красные камчатские рододендроны, оранжевые лилии и фиолетовая герань. Стекающий с горы чистый и полноводный ручей также был значительно приятнее, чем вонючий и периодически пересыхающий ручеек на Старичкове.
Копаясь в земле вокруг лагеря, мы выяснили, что были не первыми его обитателями: обнаружился целый культурный слой раковин от съеденных улиток, а некоторым участникам экспедиции повезло найти настоящие обсидиановые наконечники стрел – следы пребывания коренных жителей Камчатки: ительменов или, может быть, айнов, заплывших сюда с Курильских островов.
Через пять дней после заброски мы наконец вышли искать косаток. С моря катила двухметровая зыбь, так что мы для начала решили не уходить далеко, а подождать возле бухты. Проболтавшись около часа на волнах, мы неожиданно заметили одиночную косатку, бодро направлявшуюся на север. Бросились в погоню, но не тут-то было – в такой зыби уследить за косаткой почти невозможно, ей достаточно вынырнуть пару раз в ложбине между волн, чтобы мы перестали понимать, где она находится. Так и вышло – вскоре мы ее потеряли и продолжали двигаться на север в надежде разве что случайно снова наткнуться на нее. Так мы доехали до Опасного, остановились там и распаковали ланч-боксы и термосы. В таком режиме ожидание стало менее тягостным, и к вечеру наше терпение было наконец вознаграждено – мы встретили наши старые знакомые семьи Гусли и Кармен. Сразу же узнали и радостные, и печальные новости – в семье Кармен родился новый детеныш, а вот в семье Гусли прошлогодний детеныш, к сожалению, погиб. Проведя с косатками часа три, отсняв их и записав немного звуков, поздно вечером мы вернулись домой. Непривычно было возвращаться на новое место, но лагерь встретил нас уютом, готовым ужином и умиротворяющим ворчанием генератора.
Начались обычные экспедиционные будни. Днем, когда погода позволяла, все участники экспедиции, кроме одного дежурного, двумя лодками выходили в море на поиски косаток. Обязанностями дежурного было, во-первых, охранять лагерь, где оставались ноутбуки, жесткие диски с данными и прочее ценное оборудование, а во-вторых, готовить ужин к нашему возвращению. Медведи нас не беспокоили, хотя, как выяснилось впоследствии, они регулярно посещали ольшаник на склоне горы над лагерем. Тем не менее лодки мы на ночь на всякий случай обносили электропастухом, который вместе с канадской палаткой достался нам в наследство от Джона.
В один из первых рабочих дней, спустившись утром на пляж, мы обнаружили на песке цепочку лисьих следов. Они уверенно вели к лодкам и, несмотря на провод электропастуха, несколько раз обходили их вокруг. Мы порадовались, что это не медведь, и отправились в море к косаткам, а вечером остававшаяся дежурной Женя Лазарева рассказала, что кто-то пытался украсть из армейской палатки, служившей складом продуктов, большой шмат сала. Женя была в этот момент в жилой джоновской палатке и услышала странный шум. Заглянув в продуктовую палатку, она никого не обнаружила, однако шмат сала лежал совсем не там, где следовало, и в таком положении, что было ясно: вора только что спугнули. Мы стали осматривать окрестности и обнаружили следы грязных лисьих лап на лежавшей возле палаток фанере. Преступление было раскрыто, но вор ускользнул.
Через некоторое время он явился к нам сам посреди бела дня. Поначалу лис приходил робко, когда в лагере был один дежурный, но потом начал нагло шастать по окрестностям даже в непогоду, когда все восемь человек были дома. В такие моменты половина экспедиционеров хватались за фотоаппараты и гурьбой ходили за лисом в поисках красивого кадра, но его это ничуть не смущало.
Как-то раз в нерабочий день в нашей бухте причалила лодка с местными охотоведами и серой охотничьей лайкой. Пока мужики пили чай, мы были рады потискать симпатичного пса, но, пообнимавшись с нами, он начал рыскать по окрестностям, и в этот момент мы с ужасом заметили в траве под маяком рыжий лисий хвост. Казалось, это конец: для лайки догнать и задавить лиса – минутное дело. Но пока пес рыскал по зарослям, вынюхивая свежие следы, лис как-то умудрился проскользнуть мимо него и спуститься вниз. Мгновения спустя мы уже видим, как лис рыжей стрелой несется по пляжу, а за ним еще быстрее серой тенью мчится собака. Спрятаться на берегу было совершенно негде, и мы, затаив дыхание, ожидали ужасной развязки – отозвать лайку в пылу погони не смогли бы даже хозяева, если бы и захотели. Лис проскользнул под электропастухом, вспрыгнул на лежавший за лодками валун и вдруг начал подниматься по отвесной, как нам казалось, скале с такой легкостью и скоростью, как будто бежал по ровной тропинке. Когда пес добежал до лодок, лис был уже в десятке метров над землей. Пробегая под проводом, лайка взвизгнула – видно, ее таки шарахнуло током, но не замедлилась ни на миг. На полной скорости она взлетела на валун, начала карабкаться вверх – и позорно скатилась вниз. При всех охотничьих достоинствах пса скалолазанье явно не относилось к его сильным сторонам. Возмущенно погавкав внизу и понарезав круги по берегу, он ни с чем вернулся на мыс к хозяевам, лис же с ехидной ухмылкой свернулся калачиком на едва заметном уступе скалы и лежал там, пока рыбаки не уехали.
Впрочем, осадочек у него все же остался, потому что днем в тот сезон он к нам больше не приходил. Зато на следующий год вскоре после заброски явился с подругой, которая (помимо очевидных половых признаков) отличалась от него только цветом глаз – у самца они были ярко-желтые, а у самки светло-карие. Похоже, что лисят у них в тот сезон не было, потому что они совершенно безответственно шатались по мысу и играли в догонялки на пляже, как пара щенков. Нас они совершенно не боялись, подпуская на расстояние в два-три метра.
Через несколько дней, выйдя утром из палатки, мы обнаружили, что все окрестности засыпаны чем-то белым и сверху покрыты всяким мусором для пущей красоты. Оказалось, что ночью лисы раздербанили пластиковый бак, служивший помойкой, и нашли там пакет с испорченной прошлогодней мукой. На радостях от такого события, судя по следам, они начали бегать с разодранным пакетом вокруг палаток, посыпая мукой все вокруг. Остатки мусора из бака придали картине гармонию и завершенность.
Убрав последствия лисьих попыток самовыражения, мы спрятали мусорный бак и плотно закрыли его крышкой. Но на следующее утро Миша Нагайлик, выйдя из палатки, не нашел свою кроссовку. Дело в том, что кроссовки его начали попахивать, и девушки попросили Мишу оставить их на ночь снаружи. Похоже, что лисам запах как раз понравился, и они решили его расширить и дополнить, потому что после недолгих поисков мы обнаружили злополучную кроссовку в траве, благоухающую свежей лисьей меткой. С тех пор Нагайлик перестал любить лис, а прочие члены экспедиции, наоборот, еще больше прониклись к ним уважением.
Косатки нас тоже радовали – мы встречали их почти каждый день, когда погода позволяла выйти в море. Большинство встреченных семей были нам знакомы, новые попадались довольно редко – похоже, к тому моменту мы уже инвентаризировали все постоянное косаточье население Авачинского залива. Работа постепенно превратилась в рутину в стиле just another day in the office – находим косаток, фотографируем, пишем звуки, описываем поведение. Мы работали двумя лодками – одна занималась в основном фотографированием, а другая (наша) – записью звуков. Это позволяло не только сделать больше записей и фотографий, но и полнее оценить происходящее – когда косаток было много, лодки могли разойтись на несколько километров с разными группами и наблюдать совершенно разное поведение. Бывало и так, что косатки расходились и лодки следовали за разными группами, воссоединяясь лишь через несколько часов. Наши рации позволяли держаться на связи лишь на расстоянии до пяти километров, так что, если мы уходили дальше, приходилось потом искать друг друга вслепую.
Как-то раз мы встретили возле бухты Фальшивой группу косаток, в которой был самец с упавшим плавником. Спинной плавник у китов не имеет внутреннего скелета и держится только за счет упругости соединительной ткани и давления крови в сосудах. В неволе у самцов косаток плавник с возрастом почти всегда опадает; иногда такое случается и в природе. У нас уже была знакомая, но редко приходящая группа с Коллапсом – так мы назвали самца с упавшим плавником, потому что по-английски такой плавник называется collapsed fin. Встретив снова похожего самца, мы были уверены, что это он же, потому что в природе упавшие плавники встречаются довольно редко.
Косатки весь день лениво ходили туда-сюда недалеко от бухты, иногда кормились и перекликались. Наша акустическая лодка весь день оставалась с ними, наблюдая, как они кормятся и отдыхают, и сделала несколько довольно удачных записей. В это время дальше в море фотолодка встретила других косаток – семьи Арфы, Гусли и Кармен – и ушла с ними на север. Когда мы вечером вернулись в лагерь, я посмотрела на компьютере сонограммы записанных от якобы Коллапса звуков и была поражена: у редкой, малознакомой семьи оказался диалект, идентичный репертуару хорошо известных нам семей Винни и AV2! Услышав об этом, Таня проверила фотографии и обнаружила, что это и вправду была семья AV2, а самец с упавшим плавником – AV1, за год до этого имевший прекрасный прямой плавник. По какой причине он упал, мы так и не узнали, но, скорее всего, это было связано с какими-то проблемами со здоровьем. В тот сезон мы еще несколько раз встречали семью AV2 с этим самцом, а вот на следующий год его с ними уже не было – очевидно, он погиб.
Работа с двух лодок имела не только преимущества, но и недостатки. Самым большим из них было омерзительное жужжание мотора фотолодки, когда мы писали звуки, а она находилась поблизости. Под водой звуки громче и разносятся дальше, чем на воздухе. Гул двигателей больших судов слышен за несколько десятков километров, небольших сейнеров-мэрээсок[10] – километров за пять – десять, лодок – за два-три. Поэтому, когда фотолодка работала на расстоянии нескольких сотен метров от нас, наши замечательные записи оказывались безнадежно испорченными. Мы договорились, что будем иногда просить ребят на фотолодке остановиться и подождать, потому что выбрать подходящее время для фотографирования гораздо проще, чем застать удачный момент для звукозаписи. Но в запале они не всегда слышали наш вызов по рации.
Как-то раз после долгой череды дней без работы и с плохой погодой мы наконец встретили большую агрегацию косаток, и обе лодки радостно устремились в гущу животных. Мы заехали перед тесной группой, бросили в воду гидрофон, и, к нашей радости, косатки наградили нас мощным потоком вожделенных звуков. Но радость была недолгой: через пару минут в красивые, звучные крики влилось мерзкое назойливое жужжание, которое стремительно нарастало. Мы схватились за рацию и принялись отчаянно взывать к фотолодке, а потом, когда она подъехала еще ближе, стали просто кричать. Все тщетно: увлеченные фотографированием, коллеги не обращали на нас ни малейшего внимания, и, лишь проезжая мимо нас, Таня обернулась и радостно крикнула нам: «Это Спайки!» Спайки – самец косатки из семьи Капли, который обычно ходит чуть поодаль от других, поэтому довольно долго не удавалось установить, к какой семье он относится. Возможно, он не сын нынешнего матриарха, а ее брат – это объяснило бы слабую связь между ними. Часто, когда старая самка умирает, ее сыновья тоже гибнут через какое-то время, но бывает и так, что они присоединяются к семье одной из сестер. Так или иначе, Таня была счастлива снова увидеть загадочного Спайки и спешила поделиться с нами своей радостью. После того случая выражение «Это Спайки» стало расхожим мемом в нашем проекте.
Косатки нередко ходят большими дружными агрегациями, но случаются у них и приступы социофобии. Как-то раз мы долго шли на юг за семьей Хуки. Косатки вели себя не очень активно, спокойно перемещались и иногда вяло покрикивали. Возле мыса Кекурного мы услышали далекие крики других косаток. В этот момент животные из семьи Хуки окончательно замолчали, собрались тесной группой и отошли ближе к берегу. Постояв у Кекурного, мы дождались новых косаток, которые шли на север. Среди них были семьи Кармен и Гусли и малознакомая семья, которую мы видели до этого лишь однажды в 2005 году. Семья Хуки молча пропустила их, а потом пошла своей дорогой на юг, явно не желая с ними встречаться, – довольно нетипичное поведение для общительных рыбоядных косаток. Мы же последовали за новыми косатками обратно на север, к дому, и долго наблюдали, как они кормятся лососем – не вместе, как они часто делали это при охоте на терпуга, а поодиночке, разойдясь на большие расстояния и перекрикиваясь, чтобы не потерять друг друга.
Что характерно, когда мы шли за семьей Хуки на юг, ветер был южным, и нам приходилось двигаться против волны. Когда же мы повернули на север, ветер как раз поменялся, и нам опять пришлось всю дорогу идти против волны. Дальневосточные ветра вообще имеют такое иррациональное свойство: в каком бы направлении ты ни перемещался, бо́льшую часть времени приходится идти против волны.
Но настоящий ветер был у нас впереди. В конце июля, возвращаясь вечером в лагерь, мы почувствовали в море приятный запах нагретой солнцем тундры. Через несколько минут легкое дуновение с берега превратилось в весьма ощутимый ветерок, а когда мы из-за прикрывавшего нас мыса повернули в бухту, выяснилось, что волна уже разошлась не на шутку – в длинной Вилючинской бухте ветру было где разгуляться. Когда мы подходили к Зеленому, вода уже хлестала нам в лицо через борт, и на берег мы высадились мокрые до нитки. Порадовавшись, что вовремя успели вернуться, мы вскарабкались на мыс и развесили одежду сушиться. Но радость наша, как выяснилось, была преждевременной.
К ночи ветер не стих, а стал еще сильнее. Спать было невозможно – палатки трясло и трепало, громко дребезжала жестяная печная труба. Под утро, часов в пять, армейскую палатку начало срывать. Джоновской палатке это не грозило – она была прочно закреплена стропами, охватывавшими ее полукруглую крышу, а снизу тент из ПВХ по всему периметру был прикреплен к алюминиевому каркасу и деревянному настилу. А вот советская брезентуха оказалась значительно менее ветроустойчива – веревки удерживали только вертикальные столбы, а горизонтального каркаса у нее не было вовсе, да и в целом парусность была существенно выше, чем у канадской. Когда ветер вырвал из земли пару железных кольев, к которым крепились веревки, удерживавшие столбы, мы поняли, что надо что-то делать, и начали в панике бегать в темноте вокруг палатки и скидывать к наветренной стенке все тяжелое, что у нас было: если бы брезент задрало ветром, то вся палатка превратилась бы в огромный парус, ее унесло бы и разорвало. Тяжелых вещей оказалось как-то мало (существенно меньше, чем когда их приходилось таскать по тропинке наверх), поэтому часть людей просто повисла на веревках, удерживая их своим весом. Это тоже не особенно помогало, и мы решили уже было, что палатку надо заваливать прямо поверх содержащегося в ней имущества, иначе ее просто порвет. Но в этот момент порывы ветра, будто удовлетворившись нашей суетой, начали потихоньку ослабевать, и, повисев еще немного на канатах, мы перевели дух и пошли в палатки отсыпаться.
Впоследствии на лагерь еще не раз обрушивался шквальный ветер с берега. Эта особенность оказалась едва ли не единственным недостатком мыса Зеленого – из-за особенностей рельефа западный ветер ощущается там гораздо сильнее, чем на Старичкове. Но постепенно мы приспособились к этому – армейская палатка была разжалована и отправилась в ссылку на остров Беринга, а все прочие строения модифицированы для достижения повышенной ветроустойчивости. Мы научились чувствовать приближение такого ветра в море – как правило, это происходило в солнечную погоду, и непосредственным предшественником был тот самый запах нагретой тундры, который приносило первым дуновением. Едва почуяв его, мы срочно сворачивали работу и на полной скорости неслись домой. Однажды, уже после того как мы с Иваном Федутиным полностью перебазировались на остров Беринга, наши коллеги с Зеленого не успели вовремя вернуться, прежде чем ветер достиг шквальной силы, и им пришлось остаться на ночевку в соседней бухте с двусмысленным названием Саботажная, где очень кстати располагался охотничий домик с радушным сторожем, приютившим их на ночь.
В остальном же Зеленый оказался идеальным местом для лагеря, и до сих пор экспедиция по исследованию авачинских косаток базируется именно там. После того как мы с Иваном стали работать на Командорах и в других местах, руководство авачинской экспедицией постепенно перешло к Тане Ивкович, и уже много лет она твердой материнской рукой направляет исследования косаток в этом районе.