Ольга Демина
Ольгунькины пельмени
ОЛЬГУНЬКИНЫ ПЕЛЬМЕНИ
У бабули – белые, у меня‑то – серые…
Сегодня первая суббота марта. Впереди два дня отдыха и я решила приготовить пельмени. Почти автоматически вы-полняю привычную работу, выстраивая на большом листе фанеры ровные ряды пельменей. Периодически поглядываю в окно – оно выходит в огород. На улице почти весна, солнце светит ярко, но повсюду лежит толстый слой ослепительно-белого чистого снега, только вокруг стволов деревьев появились небольшие углубления. С удовольствием наблюдаю за весёлой воробьиной чехардой у кормушки, подвешенной на тонкую ветку молодой яблоньки. Ветка качается, воробьи испуганно вспархивают, но через несколько секунд снова уса-живаются на шаткую поверхность. Солнечный луч медленно крадётся по подоконнику, затем скользит по столу, доходит до лежащей на фанерке горки муки и окрашивает её в фантастический розово- оранжевый цвет. Память услужливо переносит меня почти на полвека назад. Всё происходило приблизительно в такое же время года, на этой же кухне.
Мне около пяти лет, я простыла и не пошла в детский сад, а осталась ночевать у бабушки с дедушкой, живущих в частном доме на улице Пушкина. Пробуждение было нерадостным – побаливало горло. Вечером не хотела пить горячее молоко с мёдом и маслом. Согласилась после того, как бабушка по-обещала, что позволит мне делать пельмени и я получу на-стоящие взрослые фартук и косынку, и собственное рабочее место – журнальный столик.
Было такое же утро, как сегодня, так же ярко светило солнце, мне кажется, что даже воробьи были те же самые, только кормушка висела на старой огромной яблоне, на корявой, серой, морщинистой ветке. К соседней ветке привязаны качели – две толстые верёвки и доска- сиденье. На качелях я буду качаться позже, когда растает снег, а пока бабушка – молодая, черноволосая и черноглазая – замешивает тесто в жёлтой эмалированной миске. На миске сбоку откололся кусочек эмали и образовался чёрный шероховатый ромбик. Бабушка кулаками, с силой мнёт круглый ком теста, снова и снова переворачивая колобок и наваливаясь всем телом. Я жду. Дед ходит по дому и громко топает обрезанными валенками, которые служат ему домашними тапочками. Затем усаживается в гостиной у круглого стола, накрытого бордовой плюшевой скатертью с длинной бахромой, которую я люблю заплетать в косички, сидя под столом. В центре стола – ваза, фарфо-ровая, высокая, в ней стоят ландыши. Ландыши пластмас-совые, но бабушка их очень любит и периодически моет. На вазе нарисован Пушкин. Я много лет считала, что Пушкин, нарисованный на вазе, как-то связан с тем, что мы живём на улице Пушкина. Впоследствии, будучи взрослой, я узнала, что ваза – это не ваза, а кубок, полученный моим дядей Альбертом за победу в каких-то спортивных соревнованиях. Сейчас этот кубок принадлежит мне. Дядя Альберт жив, но ни разу не по-просил вернуть ему его награду, а я не предлагаю потому, что, мне кажется, что кубок давным- давно перестал быть кубком.
Теперь это моя любимая «бабушкина» ваза. А вот ландышей больше нет – они безнадёжно пожелтели и я их выбросила.
Дед был шутник и балагур, и часто, особенно когда я капризничала, приговаривал, делая «страшное» лицо, – Улица Пушкина, дом Колотушкина, приходите в гости, поломаем кости! Дед ждёт, когда будут готовы пельмени.
Мы стряпаем. Бабушкины пельмени получаются кра-сивыми, белоснежными, они, как лебеди, по сравнению с моими – маленькими серовато – жёлтыми комочками, перепачканными фаршем.
– Бабушка, почему твои пельмени белые, а мои – серые? – горько плачу я.
– Потому, что ты ещё маленькая, когда ты подрастёшь, то и пельмени подрастут и побелеют. Я уверена, что твои пельмени очень вкусные! – утешает меня бабушка.
Мы садимся обедать. Я с удовольствием поглощаю дело рук своих и начинаю засыпать, сидя за столом.
Вечером за мной придут родители. Бабушка будет варить для них пельмени. На отдельной тарелочке поставит мои маленькие, тёмненькие, напоминающие по форме и по цвету медные пуговицы «Ольгунькины пельмени». Мама и папа будут осторожно пробовать их, при этом выражение лиц у них будет удивлённо- восторженным. Я счастлива и горда собой.
Я давно стала взрослой. Наш огород выглядит так же, как прежде, нет только старой яблони – она сломалась, не выдержав очередного урагана, и на её место мы посадили новую, молоденькую яблоньку, повесив на неё кормушку для птиц.
Нет бабушки, нет деда и много кого и чего нет. Но есть мы, есть ваза с Пушкиным, есть бабушкина жёлтая миска для теста с отколотым кусочком эмали в виде ромба, как прежде светит солнце, золотит белоснежную горку муки на фанерке и есть пельмени – белые лебеди – и мы их будем варить, и от них будет валить пар – настоящее белое жгучее облако.
АНГЕЛ
В кои-то веки собралась съездить к тётке в далёкий Но-восибирск. Не видела её почти двадцать лет – никак не могла выкроить время на поездку – не отпускали домашние заботы и хлопоты. Тётушке восемьдесят лет и она давно и настойчиво просила меня приехать.
И вот я в поезде – полка нижняя, в купе, кроме меня, никого нет.
– Наконец-то высплюсь, – мелькнула мысль. За окном моросил мелкий колючий дождь вперемешку со снегом, а мне было тепло и уютно. День накануне отъезда выдался сума-тошным – мне пришлось много времени провести на ногах и долго разговаривать по телефону. Я чувствовала себя устав-шей и рада была, затолкав в рундук увесистую сумку и наскоро выпив чаю, вытянуться на полке. От чистой постели приятно пахло свежестью, стук колёс успокаивал, приговаривая: «Всё так, всё так…», постель покачивалась, убаюкивая, и я мгновенно заснула.
В первый раз проснулась от того, что поезд стоит. В коридоре были слышны шарканье ног и голоса пассажиров.
– Станция, – подумала я и тут же провалилась в сон.
Второй раз проснулась от того, что в купе кто-то вполголоса разговаривал. С трудом разлепив глаза, я чуть не вскрикнула от неожиданности – на соседней нижней полке лежал пожилой мужчина, а в ногах у него сидел ангел. Я сразу опр-делила, что это ангел по странному светло- голубому свечению вокруг его головы, крупной фигуре в белоснежном одеянии и крыльям за спиной. Внешность мужчины была обычная.
По улицам ходит великое множество таких дедушек. В свете полной луны я видела его профиль и поблёскивающую лысину. Правая его рука лежала поверх одеяла. Она была похожа на птичью лапку – сухая, тонкокостная, морщинистая, чётко были видны даже пигментные пятна на коже. Я потеряла дар речи и молча переводила взгляд с одного на другого. Мужчина и ангел продолжали беседовать, не обращая на меня ни малейшего внимания. Вначале я слышала лишь обрывки фраз, затем начала понимать смысл их разговора.
– Ты сделал много добрых дел. В награду я предлагаю тебе
начать новую жизнь. Ты выйдешь на ближайшей станции и станешь молодым и здоровым, как прежде. Никто из близких тебе людей не будет знать, где ты находишься. Ты сможешь начать всё сначала, учитывая ошибки, которые ты совершил на протяжении жизни, – говорил ангел.
Дед молчал, и мне показалось, что через секунду он примет предложение ангела. Но, выдержав паузу, пожилой мужчина твёрдо произнёс: «Нет! Я не согласен! Я сросся со своей судьбой и не хочу другой судьбы!». Не понимаю, как можно было заснуть в такой ситуации, но я заснула.
Проснулась утром. За окном ярко светило солнышко. Ночью ударил мороз и земля была покрыта инеем, а капли дождя на деревьях, превратившись в лёд, сияли, отражая солнечный свет. В купе никого, кроме меня, не было. Вдруг вспомнила о том, что произошло ночью, и на мгновение засо-мневалась – явь это была или сон. Но тут взгляд остановился на резиновых тапочках, стоявших на полу, а на моей постели лежало огромное белое перо. – Ангел подарил – он знал, что я не сплю, – мелькнула мысль. Я взяла перо в руки, внимательно осмотрела и положила в книгу, которую взяла с собой в дорогу. Доехал дед до своей станции или принял предложение ангела? Об этом я не узнаю никогда, но думаю, что не принял.
Я бы не согласилась.
АТЛАСНОЕ ПЛАТЬЕ
Посмотрев в окно поздним мартовским утром, я обнаружила, что снег, который шёл всю ночь – голубой. Он такой же голубой, как небо, на котором низко расположилось бледно-розовое огромное солнце. Если бы деревья и дома не загора-живали горизонт, невозможно было бы различить, где закан-чивается небо и начинается снег. Он словно атлас – гладкий, шелковистый, блестящий. В детстве я видела как моя бабушка шила из атласа такого же небесно- голубого цвета концертные платья для артистов хора местного дворца культуры.
Бабушка была швеёй и обшивала всех окрестных кумушек. Шила она хорошо и, видимо, брала за работу небольшую плату, поэтому от клиентов отбоя не было. В доме у нас постоянно находились посторонние женщины. Одни приходили с отрезами тканей и заказывали обновки, другие забирали готовые изделия, а третьи приходили на примерку. Очень интересно было наблюдать за бабушкой во время примерок. В такие минуты она становилась строгой, собранной, а я выходила из комнаты, стараясь не путаться у неё под ногами, и наблюдала за происходящим через неплотно прикрытую дверь. Бабушка, с зажатыми в зубах булавками, прищурив один глаз, коршуном кружила вокруг стоящей столбиком в недошитом платье, за-казчицы и чертила мелом линии и зигзаги на ткани. Порой она выдёргивала наживку и скрепляла материал булавками, а я боялась, что бабушка либо проглотит булавку, либо не-нароком уколет женщину, причём последнее мне казалось более страшным. Но, чаще всего, мы с дедом отсиживались в спальне, ожидая окончания примерки. Я рисовала, дедушка читал газету. Иногда он вполголоса комментировал про-исходящее в соседней комнате: «Там – складка, тут – гладко, сзади – бант…».
В один из мартовских дней я пришла из школы, зашла в дом и ахнула – весь пол в гостиной был устлан блестящим голубым атласом. Мне показалось, что это небо каким-то об-разом проникло в дом и расстелилось под моими ногами.
Бабушка – раскрасневшаяся, с выбившейся из гладкой при-чёски прядью смоляных волос, с сантиметровой лентой на шее, в белых шерстяных носках – запросто расхаживала по голубому великолепию, становилась на колени, раскладывала на ткань лекала, изготовленные из сероватой упаковочной бумаги, обводила их мелом и напевала какой-то незамысло-ватый мотив. Заметив меня, стоящую безмолвно у входа, она широко улыбнулась и пояснила: « Платья будем шить! Для хора! Концертные!».
До поздней ночи она кромсала материал огромными пор-тновскими ножницами, стараясь, чтобы лоскутки, остающи-еся в процессе раскроя, были как можно меньшего разме-ра. Много дней подряд она шила платья на ножной швейной машинке. Машинка была старинная, на чугунной станине с дубовой столешницей, отполированной до блеска множеством рук и тканей – от мешковины до нежнейшего шифона.
Я наблюдала, как бабушка шьёт платья и мечтала о том, как я стану взрослой и тоже буду шить красивые платья на этой чудесной швейной машинке. Забегая вперёд, сообщаю, что машинка теперь принадлежит мне, она исправна, но я ей не пользуюсь. Я шью на современной белоснежной электриче-ской машинке с множеством функций, а бабушкина стоит на веранде и грустит, вспоминая свою старую хозяйку.
Когда первое платье было готово и гордо висело на пле-чиках, я долго стояла перед ним – прекрасным, длинным, с огромным бантом у ворота. Мне казалось, что такие платья должны носить только принцессы или феи из сказок. Потом стало появляться множество платьев- близнецов, я к ним привыкла и почти не обращала внимания. В один из дней, вернувшись из школы, я обнаружила, что платьев больше нет, в доме чисто убрано, а машинка отдыхает, накрытая жёлтым фанерным футляром. В доме вкусно пахло беляшами, а в холодильнике стоял торт. Бабушка выдала мне кипу го-лубых, почти невесомых лоскутков, из которых я пыталась шить платья для кукол. Впоследствии я раздарила лоскутки многочисленным подружкам, благодаря чему мой авторитет среди них взлетел до небес.
На этом история не закончилась: проснувшись однажды тёплым летним утром, я обнаружила возле своей кровати, висящее на стуле прекрасное, нежно- голубое атласное платье, недлинное, без рукавов, но с огромным бантом у ворота. Лишь повзрослев, я поняла, для чего бабушка раскладывала лекала на голубом атласе тесно- тесно – она пыталась оставить ткань на платье для меня.
