bannerbannerbanner
Операция «Остров Крым»

Ольга Чигиринская
Операция «Остров Крым»

Полная версия

– Ну что ж, – старлей выглядел недовольным, но с судьбой как будто примирился. – Как вы это себе представляете? Сколько вас здесь остается?

– Два взвода. Третий будет находиться на перевале Гурзуфское Седло, – сообщил Глеб.

– Разумно. Как долго вы здесь будете?

– Неизвестно. Сутки – точно.

– Мнда… – Верещагин побарабанил пальцами по кобуре.

– А что, будем мешать?

– Скажем так: на вас рассчитано не было. Мы тут уже настроились приятно провести время… Короче, нужно как-то устраиваться. Поскольку мы пришли раньше, административный корпус остается за нами, мы там ночуем. Яки?

– Яки – это что такое? – спросил Асмоловский.

– Яки – это здесь так говорят. Как в Америке – «О’кэй».

Он проследил вопросительную паузу и пояснил:

– Давно тут сидим… Очень давно. Вошли, так сказать, в образ. Так что еще какое-то время будем больше похожи на крымцев, чем на наших. Вы не удивляйтесь, если что не так.

– Административный корпус… – напомнил Глеб. – Что еще?

– Я хотел сказать, что там смогут ночевать ваши офицеры, места хватит. В комнате отдыха будем отдыхать все вместе, опять-таки веселее… Но вот куда я категорически не должен никого пускать – это генераторная, – он показал на приземистое строение со стальной дверью, – аппаратная комната и сама вышка. Не взыщите, приказ звучал именно так.

Глеб кивнул.

– Я предельно серьезен, товарищ капитан: у нас приказ в таком случае стрелять на поражение. И пусть поаккуратней пользуются сортиром. Нам еще несколько дней тут сидеть. Если возникнут какие-то вопросы ко мне, и я буду в аппаратной – только тогда и только вы можете войти. Договорились?

– По габарям, – согласился Глеб.

– И пей круг, – улыбнулся старлей.

Они посмеялись. Потом капитан протянул руку:

– Глеб.

– Артем, – представился старлей.

* * *

– Какая сволочь полезет в запретную зону, ГРУшники пристрелят без предупреждения, – с удовольствием объявил Глеб строю. – И я им только спасибо скажу. Потому что вас сюда прислали не водку пить. Увижу кого пьяного – дам в ухо. На территории не гадить, ходить в кусты. В аппаратную и генераторную не соваться. На постах нести службу согласно УГиКС, буду проверять лично. Вопросы есть?

Вопросов не было.

– Разойдись, – приказал он.

Пятнисто-зеленый строй распался. Солдаты и сержанты разошлись – кто на посты, кто на отдых. Офицеры поспешили в комнату отдыха, где были мягкие диваны и конфискованные у солдат спиртные напитки.

– Товарищ капитан, а почему это они ходят в сортир сюда? – спросил лейтенант Палишко. – Я захожу, а там грузин этот кабинку занял.

– Оставь их в покое, Сережа, – посоветовал Глеб. – Им здесь еще несколько дней сидеть.

– Да не в том дело! – горячо поддержал Палишко Васюк. – Обидно же, товарищ капитан: мы, десант, опять вроде как дерьмо, а они – войсковая элита. Кто им такое право дал?

– Васюк, – Глеб начал слегка закипать, – сколько ты свой взвод собирал? Не знаешь? Я тебе скажу: сорок две минуты! И двое до сих пор не стоят на ногах! Так кто тут дерьмо, а кто войсковая элита? Ты видел среди них хоть одного пьяного?

– Разведка, – уважительно протянул Петраков. – Дрючат их там…

– Я не понял, а кто вам мешает нормально себя вести? – взорвался Глеб. – Тебя, Вова, кто-то за грудки берет, руки выкручивает: грабь, тащи, что плохо лежит, наливайся водкой до ушей?! Что тебе мешает вести себя как офицер, а не как прапор вонючий? Палишко! Почему у тебя во взводе в первый же день раненый? Как вышло, что твой рядовой попал под нашу же БМД? Куда ты смотрел в это время? Я тебе скажу: ты магазин видео выносил.

– Знаете что, товарищ капитан? – Лейтенант Палишко даже встал. – Вы мне, пожалуйста, не читайте морали! Один раз в жизни я за границу попал, думал, хоть три месяца поживу, как человек, и что? Дулю тебе с маслом: иди, сиди на какой-то вонючей горе, ни жратвы приличной, ни шмотьем разжиться – и еще разведка тут ходит, нос выше этой вышки дерет! М-мудачье сраное! Вы, товарищ капитан, человек городской, вам всегда было во что одеться-обуться, у вас и центральное отопление, и теплый сортир с ванной. А мы с бабкой в деревне на двенадцать рублей жили. Я для того, может, и стал офицером, чтобы, наконец, нормальную жизнь увидеть!!! Хватит с этих белых, они шестьдесят лет с трудового народа кровь пили – теперь пускай поделятся. Никто тут никого не грабит, все законно!

В дверях кто-то вежливо откашлялся.

Палишко и Глеб отступили друг от друга, словно их застигли на чем-то недозволенном.

Рядовой с татарской физиономией прошел через комнату и поставил в холодильник ящик пива. Это был тот самый парень, которого Глеб отрядил вниз с ребятами сержанта Козленко – за выпивкой и едой. Верещагин растолковал, что не все и не везде брать можно: некоторыми магазинами владеют иностранные компании, у которых достаточно сил, чтобы попортить кровь нашим дипломатам, а на черта нам международный скандал? И сам же великодушно отрядил в проводники рядового Сандыбекова.

– Ну-ка, дай одну банку, – приказал Шамилю лейтенант Палишко.

Парень достал банку и поставил ее на стол перед лейтенантом.

– Открой, – велел лейтенант.

Алюминиевая крышечка щелкнула, вспух над банкой пенный султанчик.

Палишко взял банку левой рукой, а правой врезал рядовому под дых.

– Ты разрешения спрашивай, когда к офицерам в комнату заходишь, скотина.

Рядовой переводил дыхание, согнувшись пополам.

– Не слышу ответа! – Палишко взял парня за шиворот.

Стиснутые губы разведчика побелели от гнева, но не разжались.

– Палишко! – крикнул Глеб. – Оставь его в покое!

– Настоятельно советую выполнить требование вашего командира, – послышался голос от двери.

Офицеры развернулись и встретились взглядами с тремя черными зрачками. Два принадлежали старшему лейтенанту Верещагину, один – пистолету Стечкина.

– Оставьте в покое моего солдата, товарищ лейтенант. – Голос старлея звучал ровно, будто речь шла о банальном вопросе вроде распределения постов, словно и не в его руке застыл «стечкин».

– А если нет? Что, убьете меня? – спросил Палишко. – Вас за это не… полюбят, товарищ старший лейтенант?

– А я прострелю вам коленную чашечку, товарищ лейтенант, – так же спокойно ответил старлей. – Может быть, мне за это объявят порицание. Даже полюбят, как вы выражаетесь. Может, звездочку снимут. Но звездочку я верну, а вы на всю жизнь останетесь калекой.

Рядовой высвободился из рук Палишко и вышел за дверь. Старлей спрятал пистолет в кобуру.

– Товарищ капитан, товарищи лейтенанты. – Разведчик подошел к холодильнику, достал початую бутылку «Учан-Су» и налил в стакан. – Мои люди будут ходить по территории везде, где найдут нужным. Они будут заходить в эту комнату, не спрашивая ни у кого из вас разрешения. Они будут пользоваться санузлом наравне с вами, и если это кому-то кажется оскорбительным, он волен справлять нужду в кустах. – Артем допил и поставил стакан на поднос. – Это первое. Своих солдат вы можете бить, сколько вам угодно. Моих извольте не трогать. Это второе. И третье. Товарищ лейтенант, сейчас вы пойдете со мной и извинитесь перед рядовым Сандыбековым.

– Да пошел ты знаешь куда! – взвился Палишко.

– Сергей, ты пойдешь и извинишься! – сказал Глеб.

До ледяного спокойствия старлея ему было далеко. Хватит, по горло сыт он художествами своих солдатиков и офицериков.

– Товарищ капитан! – Палишко обернулся к нему за помощью, – Да как же это так… Им из нас можно веревки вить, так получается? А мы и слова не скажи?

– Ты дерьмо и трус, Палишко, – с расстановкой сказал старлей. – Во-первых, ты дерьмо потому, что самоутверждаешься за счет рядовых, которые не имеют права тебе ответить. Во-вторых, ты дерьмо потому, что боишься признать свою ошибку. И в-третьих, ты дерьмо потому, что перебздел и просишь защиты у своего капитана. Ты позоришь десант, Палишко, ты позоришь армию, ты позоришь всю свою страну.

– Палишко, пойди и извинись перед рядовым, – не глядя в глаза ни ему, ни Артему, сказал Глеб.

– Товарищ капитан!..

– Ты распустил руки, ты и выпутывайся! – крикнул Глеб. – Любишь трепаться и размахивать кулаками – отвечай за свой треп и свои дела! Не хочешь извиняться – получишь по морде от меня. Ты что, еще не понял, что не прав? Что ты повел себя как сука? Тебе это разъяснить популярно?

Палишко беспомощно оглянулся по сторонам. Старлей сделал приглашающий жест в сторону двери. Казалось, что от напряжения в комнате звенит воздух.

Палишко стоял несколько секунд, сжимая и разжимая кулаки, потом выдохнул и направился к двери.

– Черт, – Петраков взял со стола банку пива и отхлебнул. – Нехорошо вы поступили, товарищ капитан. Теперь они нам на шею сядут и ножки свесят.

– Нечего задираться, – бросил Глеб в ответ. – Ребята вообще нам ничем не обязаны. Они здесь в своем праве, могли бы спокойно всех нас выгнать за ворота… Нет, пустили сюда, поставили пиво за свой счет…

– Я не о том, – Петраков жестикулировал банкой. – Серега не прав, и не прав круто. Козел он, в общем, чего там говорить… Но это наше дело, семейное. Лучше бы вы ему сами по шее дали и заставили извиниться. А так получается нехорошо…

– Да, это я сглупил… – согласился Глеб. – Ладно, сделанного не воротишь.

– А ты слышал, как он разговаривает? – зампотех Стумбиньш, молчавший во время всего разговора, теперь взял слово. – Прямо лорд английский, а не офицер ГРУ.

– Это точно, – согласился Васюк. – Товарищ капитан, вы заметили?

– Что я заметил? Что человек нормально говорит по-русски, а не матюкается через слово? Это я заметил.

– Рыбак рыбака видит издалека, – подмигнул Стумбиньшу Петраков.

Вошел мрачный Палишко. Рванул дверцу холодильника, выхватил две банки с пивом, одну вскрыл и осушил залпом, после чего швырнул ею в стену, вторую начал пить не спеша, устроившись на диване.

 

– Знаете, на кого он похож? – спросил Васюк. – Да на белого офицера, как их в кино показывают. Такой чистенький, вежливый, а палец в рот не клади!

– Ну и не клади, – сказал Глеб.

– Муд-дак! – с выражением процедил сквозь зубы Палишко.

– Это ты о себе? – спросил Стумбиньш.

– Что, заставил он тебя перед рядовым извиниться? – подначил Петраков. – Может, ты татарина еще и в попку поцеловал?

Вторую пустую банку Палишко швырнул в него.

– Ша! – закричал Глеб, вставая между ними. – Палишко, сидеть здесь! Петраков, ты, кажется, начкар, так какого черта ты тут делаешь? Бегом проверил посты! Е-мое, как они нас могут уважать, когда вы собачитесь, будто базарные бабы?

– Я вот что думаю, – Стумбиньш часто сообщал свои рассуждения без всякой связи с предыдущим разговором: – Питание этой телевышки идет по кабелю откуда-то из Ялты. Или там Гурзуфа. Электростанция должна быть – зверь. В генераторной, как я понял, запасные генераторы. На случай если ток отключат, а что-то нужно срочно передать в эфир… Сейчас они не работают. Тем не менее. Эти ребята постоянно мотаются туда и обратно. Зачем?

– Карл Янович, – устало сказал Глеб. – Я так думаю: это не наше дело.

* * *

Убитые разведчики лежали чуть ли не вповалку на полу, возле одной из машин. Их накрыли чем-то, но Козырев знал, что они здесь, и этого было достаточно, чтобы добавить еще балл к общей хреновости его состояния.

«Скоро и я… как они…»

– И думать забудь, – сказал Верещагин, проследив его взгляд. – Володя, все будет хорошо. Ты у нас еще выиграешь «Триумфальную арку». Хватит туда коситься.

Он закончил заправлять шприц, надавил на поршень, чтобы выпустить воздух, протер Козыреву руку ватным тампоном и умело ввел иглу в вену. Мертвенный, дрожащий свет галогеновой лампы потеплел. Боль слегка утихла – начал действовать анальгетик.

– Арт… Почему ты все время приходишь сам?

Верещагин не ответил. Вместо ответа он распечатал салфетку и протер раненому лицо. Салфетка оставляла после себя приятную свежесть… Такая маленькая, чепуховая приятность, но вдруг оказывается, что совсем не лишняя, когда секунды сливаются в кошмар.

– Действует? – спросил Артем.

– Да…

– Очень хорошо.

Анальгетик экономили и вводили ровно столько, чтобы Владимир мог терпеть боль молча. Дверь в генераторную не пропускала звуков – наверняка во время работы всех этих агрегатов здесь стоял адский шум, потому и звукоизоляция была отменной. Но случайный стон, вырвавшийся тогда, когда кто-то входит в генераторную или выходит из нее, мог погубить их всех. Они часто ходили туда-сюда, это был не только полевой госпиталь или мертвецкая, здесь они сложили и то, что могло их выдать: крымское обмундирование, крымское оружие, документы… Этакая комнатка с секретами… Причину экономии морфина Владимир понимал четко: он может оказаться не последним раненым. Если что-то пойдет не так, здесь будет бойня…

– Кровь уже не течет, – ободрил его Артем. – Рана не воспалилась, температуры у тебя нет.

– Что там… с ногой?

– Я не настолько силен в медицине, чтобы сказать точно… Подожди настоящего специалиста, яки?

Владимир попробовал улыбнуться ему в ответ. Бедный совестливый убийца Арт Верещагин… Приходит сюда просить прощения у мертвого Даничева и еще живого Козырева… И все же не забывает снимать комбинезон всякий раз, когда берется за перевязку – чтобы не заляпать его кровью…

– Хочешь коньяку? «Ай-Петри» десятилетней выдержки…

– Нет…

Артем вытер руки влажной салфеткой и надел комбез.

– Арт… Не уходи…

– Тебе страшно здесь одному?

– Нет… Просто плохо…

– Ну, Володя… Ты ведь жокей. Сколько раз ты себе ломал ключицы?

– Четыре. Это… совсем другое. Я… больше не сяду… в седло.

– Да ну тебя.

– Сустав… Подвижность не восстанав… ливается.

– Кто тебе сказал такую чушь? С чего ты решил, что это сустав?

– М-м…

– Еще морфина?

– Да. Арт, представь себе, что ты больше никогда… Не сможешь подняться… на гору… Ты… представлял?

– Конечно. Все люди стареют. Рано или поздно приходится бросать спорт.

– Нет, сейчас… Господи… Арт, сделай люфтэмболию… Я не смогу так жить. Я не буду жить калекой.

– Ану, хватит молоть ерунду! Ты за кого меня держишь? – Артем показал ему кулак. – Вот тебе мое слово: ты выберешься отсюда и еще до конца года сядешь на лошадь. Ты немного потеряешь квалификацию, потому что долго будешь на отдыхе, и поэтому тренер даст тебе самую безнадежную скотину из всех, кто у него есть. А на середине дистанции эта тварь вспомнит молодость и придет первой, и тренер отматюкает тебя, потому что он сам поставил на фаворита из своей же конюшни.

– Хреновый из вас пророк, господин капитан. И в скачках вы ни черта не понимаете…

…Верещагин действительно мало что понимал в скачках. Но он немножко понимал в огнестрельных ранах, и знал, что Козырев прав: подвижность сустава не восстановится. Какой там конный спорт, парень до конца жизни проходит с костылем, если вообще сумеет встать на ноги.

Лгать ему было противно, а делать при этом вид, словно он не понимает, что Козырев видит его ложь насквозь, было противно вдвойне.

Реплика про люфтэмболию ему совсем не понравилась. Володя, будучи в здравом уме, никогда не заговорил бы об этом. Значит, он устал и сдают нервы. Артем решил – будь что будет, нечего жаться. Полные дозы морфина. Пусть подпоручик немного отдохнет…

Он сделал еще одну инъекцию и присел на стальную трубу каркаса от кресла. Сами по себе эти железки не были приспособлены к человеческой заднице и долго там высидеть было нельзя. Но наркотик действовал быстро.

Владимир больше не пробовал с ним заговорить. После укола он отвернул лицо в сторону, ожидая, когда придет сон. Артем боялся представлять себе, как он здесь коротает часы в компании мертвецов, страдая от боли и слабости, одиночества и страха… И вина, которую испытывал капитан, заставляла его приходить сюда, кропотливой и осторожной работой заглушая свой собственный страх и успокаивая свои натянутые нервы. Все они знали, что одно неверное слово – и все полетит к черту. Поэтому неукоснительно следовали его указаниям: сводили общение с десантниками к нижней границе необходимого, держались осторонь и все время были начеку. Ему было сложнее: взяв на себя роль буфера между своими ребятами и десантурой, он почти все время находился среди «голубых беретов» или поблизости. Он смеялся их шуткам, отвечал на их вопросы и задавал свои, смотрел в оба глаза, перенимая типично советские манеры и отказываясь от наиболее характерных крымских. Труднее всего было сохранять естественность. От него не требовалось особенного актерства или перевоплощения, он давно заметил, что практически любую промашку простят, если хранить самый непринужденный вид. Он умел существовать в чужой, даже враждебной среде, это умение спасало его в гимназии, в армии, в офицерском училище… Это спасало его и сейчас. Странности, если их кто-то заметил, были отнесены на счет особенностей подготовки и снобизма элитных войск.

Он готовился к этому долго. Он знал, что должен говорить в тех или иных наиболее распространенных случаях, как себя вести… Конечно, настоящий ГРУшник раскусил бы его через минуту… Но настоящие лежали здесь, укрытые ковриком и брезентом из гаража. Здесь же лежал Даничев, которому больше ничего не нужно. И Володя, которому нужен в первую очередь морфин. Эти люди поверили ему, и вот куда он их привел. Куда он приведет остальных?

И было еще одно. Артем вспомнил, кто такой капитан Глеб Асмоловский, следовательно, Глеб мог вспомнить, кто такой капитан Верещагин. Альпинистская братия достаточно хорошо знает выдающиеся имена из числа своих. А Глеб Асмоловский – это, как ни крути, было выдающееся имя.

Оставалось надеяться на плотность «железного занавеса» и на удачу.

* * *

Так не бывает, подумал Асмоловский. Ну, совпадение это. Полный тезка знаменитого крымского альпиниста… «Знаменитый альпинист» – само по себе смешно. И фамилия не такая уж редкая.

Они сидели на смотровой площадке телевышки, рассматривая покрытые лесом горы. Ближние пологие вершины поросли редким лесом, похожим на вытертый каракуль, витиеватая дорога переползала через Гурзуфское Седло. Вдали сияло море, в ложбине между двух холмов развалился сонный Гурзуф, и Глебу казалось, что он чувствует запах воды.

Глеб из последних сил сопротивлялся чувству созерцательного покоя, но примерно с тем же успехом, с каким весенний снег может сопротивляться действию солнца. Так накрутив людей, нужно бросать их в бой, иначе дело кончится все той же пьяной расслабухой. Офицеры имели хоть какое-то развлечение: в комнате отдыха был телевизор. Солдатам же ничего иного не оставалось, как трепаться, спать, травить анекдоты, играть в интеллектуальные игры («очко» на пальцах) и на гитаре… Ну и, конечно же, пить. Голь, хитрая на выдумки, прятала спиртное в самых невероятных местах, и, несмотря на обыски с конфискацией, количество пьяных оставалось стабильным. Больше того – конфискованное делили офицеры. Надежда была только на то, что запасы пойла все-таки конечны, а здесь, слава Богу, достать негде…

– Извините за дурацкий инцидент, – сказал старлей. – Я должен был предоставить это вам…

– Да нет, все нормально. Сергей был не прав.

– А что, собственно… послужило причиной?

– Мать его в детстве ушибла – вот что послужило причиной… Вы таким, как Палишко, – что гвоздь в заднице. Блатные, по заграницам ездите, куда ни сунься – везде командуете… Он, бедняжка, свои погоны пердячим паром зарабатывал – так оказывается, что даже ваш рядовой главнее его. Вот он и вызверился, дуралей…

Он открыл пиво.

– Дрянное здесь пиво, кстати. Это уже пятая банка, а градуса не чувствую.

– Товарищ капитан, посмотрите на процент алкоголя…

– Епрст, – Глеб засмеялся. – Безалкогольное пиво… А ребята там матюкают белогвардейскую пивоваренную промышленность…

Глеб повернулся к морю спиной и посмотрел на скальный взлет Роман-Кош, над которым на тридцать метров поднималась телевышка. Пятидесятиметровому крымскому ретранслятору было далеко до Останкинской телебашни, но крымцы остроумно решили проблему, расположив его на плече самой высокой горы. Держась за скалы на стальных растяжках, вышка была надежно застрахована от ветра. А ветер здесь не стихал ни на минуту.

Глеб разглядывал отвесный гранитный скол, идущий вровень с вышкой почти на треть ее высоты, мысленно прокладывал маршруты – совершенно несерьезная стена, но здесь можно проложить парочку изящных, хоть и коротких.

– Хотите подняться на самый верх? – предложил Верещагин.

Лестница изгибалась по квадрату сечения башни пролетами под углом около 40 градусов, потом, выше второй смотровой площадки, вела вертикально вверх, проходя внутри своеобразной «трубы», сваренной из железных прутьев.

Внизу осталась вершина горы и «рога» ретрансляторов. «Труба» закончилась, дальше ремонтникам или монтажникам уже нужно было бы работать со страховкой. Дул довольно крепкий и холодный ветер, железные штанги отзывались на его порывы низким гулом, который слышишь не ушами, а всем телом. Мерное раскачивание телевышки было сродни морской качке. Глеб высунулся из «трубы» по пояс, ухватился руками за секции металлических конструкций и огляделся.

Горы шли с востока на запад, на юге полмира захватило море, а на севере зеленел лес. Это была прекрасная земля, русская земля, которая наконец-то стала советской землей. И это бескрайнее небо, в котором он сейчас плыл и дышал, наполняло его какой-то надеждой. Казалось, что все в этом мире еще может стать прекрасным, если к этому приложить хоть немного усилий.

Внезапно тугое, распирающее чувство полета сменилось другим – всеохватной тревогой, дрянным предчувствием, которое высасывает из сердца радость, а из рук – силу. Глеб понял, что пора спускаться, что светлая нота безнадежно испоганена невесть чем.

Старлей ждал его на площадке.

– Что-то случилось? – спросил он. – Вы очень быстро спустились, Глеб.

– Какое-то чувство мерзкое появилось… – Капитан сел рядом с ним на железо.

– Наверное, электромагнитное излучение, – ответил Верещагин.

– Да, может быть… Давай на «ты», Артем.

Ветра здесь уже не было – от него защищала скала. Прогретый солнцем металл вызывал приятные воспоминания: вот так же, как эта площадка, выглядела детская горка во дворе, где рос Глеб. Только там металл был отполирован до блеска детскими штанами, а здесь – башмаками технарей. Ну, и пулеметного гнезда не было на той детской горке…

Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх – здесь, а там – низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…

 

– Ага, – сказал Артем. – Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?

– Не знаю, не видел…

Глеб посмотрел ему в глаза, и это были глаза, в которые никто никогда не плевал.

Он попытался вспомнить лицо с обложки польского журнала, мысленно сбрить обындевевшую бороду… Нет, реконструкция лиц по воспоминаниям не давалась. Загар. У него неравномерный загар – подбородок светлее лба и скул, расстегнутый ворот показывает четкую границу между темной шеей и светлой впадиной между ключиц. Но Крым – солнечный край. Он мог загореть где угодно.

Как все честные люди, своим лицом Глеб владел плохо.

– Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? – спросил старлей.

– Нет. То есть да. Мы же вроде договорились на «ты».

– Извини. У тебя слегка… озадаченный вид.

– Мне просто любопытно, как давно вы здесь находитесь.

– Достаточно давно, чтобы считаться здесь своими. Это моя работа, Глеб: вживаться в среду, сливаться с ней, завоевывать доверие людей, а потом, в урочный час – предавать их.

И настолько спокойно, настолько без рисовки, даже как-то устало это было сказано, что Глеб поверил мгновенно.

– А ты в рамках своей подрывной деятельности не поднимался ли часом на К-2?

– Что я там забыл?

– Я серьезно. У тебя где-то здесь есть полный тезка. Два года назад он поднимался на К-2. Знаменитое было восхождение – не слышал?

– Не интересуюсь альпинизмом. А что, у нас об этом писали?

– Поляки писали подробно. Я думал, сдохну от зависти…

– Не представляю, чему тут завидовать. Как-то мимо меня вся эта романтика. Скучный я человек, – сказал коллега Джеймса Бонда и Штирлица. – А совпадение, конечно, забавное.

– Я и в самом деле подумал, что это ты. Ведь неплохое прикрытие. По всему миру можно мотаться в свое удовольствие. Разве нет?

– Из рук вон плохое прикрытие. Ну сам посуди: мой тезка сверкнул мордой в журнале – и вот уже ты помнишь его имя и можешь узнать в лицо.

– Там лица-то не особенно много было между бородой и очками.

– Но имя помнишь все равно. Нет, если бы я воспользовался легендой альпиниста, чтобы мотаться по всему свету, я бы не лидировал, а был где-то на пятых-шестых ролях, на подхвате. Незапоминающийся надежный середнячок. Вот остальных членов той экспедиции ты помнишь?

Глеб напряг память. На вершину тогда поднялись четверо, но фамилии не вспоминались. Да и Верещагин-то запомнился только потому, что за ним числился еще и Эверест. Ну и из-за фильма, конечно, тоже.

– Вот видишь, – сказал старлей, когда Глеб покачал головой. – А совпадения в жизни бывают самые дурацкие. Не говоря уж о том, что если бы я действительно был белым офицером и работал здесь под прикрытием, мое начальство позаботилось бы об отсутствии всяких совпадений. Иван Петрович Сидоров, очень приятно.

И опять он сказал это так ровно, что Глебу тут же захотелось поверить и самому посмеяться над своей подозрительностью. Но что-то мешало.

– Можно личный вопрос?

– Да на здоровье.

– Тебе нравится твоя работа?

– Думаю, так же, как и тебе твоя, – Верещагин улыбнулся одними губами, словно кавычки проставил, обозначая иронию. – Полно, Глеб, мы же с тобой читали в детстве одни и те же книги. Нужные книги мы в детстве читали. Есть такая работа – Родину защищать. И особенно приятно защищать ее на дальних подступах. Получая зарплату в долларах, одеваясь хоть и в Хансе и Морице, а все ж не с фабрики «Большевичка». И все с этаким пролетарским отвращением – у нас же собственная гордость, на буржуев смотрим свысока.

– У меня несколько другой профиль, – напомнил Глеб.

– Но все равно мы оба не в Афгане, а здесь. И попробуй скажи, что недоволен этим раскладом.

Глеб пожал плечами, показывая, что говорить такую глупость ему и в голову не придет.

– Только знаешь, где эти книги врут, капитан? – Верещагин чуть прищурился. – Они врут, что на той стороне все гады, которых предавать будет легко. Что любимые, но идейно невыдержанные женщины умирают в удобный момент, оставляя тебе развязанные руки и праведную месть. И что из двух зол всегда можно выбрать третье.

Он сжал пальцы на перилах, а потом вдруг оттолкнулся от площадки ногами и без всякого напряжения изобразил «ворону» в двадцати метрах над землей. А потом вытянул ноги и из «вороны» стал «крокодилом».

– Слабо? – Вот теперь старлей улыбнулся по-настоящему, всем лицом. Ветер трепал его темно-русые волосы, давно не стриженные, на пределе дозволенного в армии. «Зарос, как битла», – осуждающе говорил начальник училища, если челка у курсантов доставала до бровей.

Идиотское занятие, подумал Глеб. Но старлей смотрел и улыбался так азартно, что пришлось отстаивать честь десанта.

– А в стойку на руках выйдешь? – спросил старлей.

– Нет.

– И я нет, – признался старлей и спрыгнул на платформу. Глеб с облегчением последовал его примеру. Снизу послышались одобрительные свистки и хлопки.

– Меня осенила гениальная идея, – Верещагин пригладил волосы и надел берет. – Как насчет спарринг-турнира между десантом и разведкой?

* * *

– Зачем ты потащил его на вышку? Зачем стал с ним болтать? Какого черта тебе от него было нужно?

Гия Берлиани рвал и метал, пользуясь тем, что из аппаратной не проникал наружу ни один звук.

– Его нужно пасти, Князь. Нужно контролировать. Он здесь самый умный. И кое-что подозревает.

– Подозревает? Я удивляюсь, как меня еще никто из них не назвал «ваше благородие»!

– Гия, в день нашего возвращения из Непала по радио и по ТВ нас упомянули в программе новостей.

– Просто замечательно! Он слышал?

– Я не знаю. В какой-то момент он изменился в лице и начал рассказывать мне про моего однофамильца-альпиниста. Я закосил под полного идиота.

– Вряд ли ты сильно напрягался.

– Князь, а ты больше никаких альпинистов-однофамильцев не вспомнил? Это Глеб Асмоловский.

– Какой?

– Такой! «Снежный барс», четыре советских «семитысячника», первое восхождение на Хан-Тенгри в альпийском стиле.

Князь присел на край пульта и запустил пальцы в шевелюру.

– Ну и зачем нужно было с ним лезть на башню и исполнять там сальто-мортале?

– Если бы пришлось его убивать и открывать тут стрельбу, я бы предпочел находиться возле пулеметного гнезда.

– Слава Богу, не пришлось, – Кашук встал из кресла. – Я отлучусь на минутку, господа. То ли это пиво, то ли это нервы, но мне ужасно нужно пойти помыть руки.

– Факимада! – Когда за Кашуком закрылась дверь, Гия треснул кулаком по столу. – Из всех советских вояк, из всех капитанов, из всех десантников черт сюда принес именно его!

– Гия, мы должны выиграть с теми картами, которые нам сданы.

– Это уж да, – сказал Князь. – Это точно… Только знаешь, что мне все больше лезет в голову, Арт? Что нас сюда послали именно затем, чтобы мы прокололись.

– Типун тебе на язык, – отвернулся Арт. – У нас все прекрасно. А вообще-то надо их отвлекать, чтобы меньше думали. Я предложил спарринг-турнир. Так что пусть Миллер подменит Дядю Тома – нам понадобятся самые крепкие кулаки. Глеб выставит двух солдат и двух офицеров. Не посрами.

– Вы с ним уже по имени?

– Княже, мы с ним на «ты».

Интересно все-таки работает подсознание. Когда Глеб принес гитару в комнату отдыха, первое, что запели офицеры, было «Ваше благородие, госпожа разлука». Вообще напряжение слегка спало, чему немало помог коньяк «Ай-Петри».

«Это не фокус, – подумал Глеб. – Они тут смотрят наше телевидение. Нужно что-нибудь другое».

Но подсознание работает по-своему. Пальцы сами собой взяли хрустальный ре-мажор:

 
Надежда, я (па-па, па-пам!)
вернусь тогда (па-па, па-пам!),
Когда трубач (па-пам!)
отбой (па-пам!)
сыгра-ет,
Когда трубу к губам прибли-зит
И острый ло-коть от-ве-дет…
 

Старлей подпевал тихо, но с чувством. Берлиани был на высоте: выводил приятным баритоном партию второго голоса, чисто и точно, куда тому Кобзону:

 
Надежда, я
Останусь цел —
Не для меня
Земля
Сыра-я…
 

Глеб играл от всей души. Он совсем уже забыл о первоначальной цели, с которой взял в руки гитару. Он играл и пел для Нади, для своей Надежды, которая его не слышала, не могла слышать, но он знал, что где-то там, за морем, она думает о нем и ищет его лицо на экране телевизора среди лиц сотен других десантников, одинаковых, как гвозди с выкрашенными в голубое шляпками.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru