Ольга Апреликова
Золотой братик
Это длилось целую жизнь. И постепенно заканчивалось. Закончилось, затихло. Прошло. События, что сплел Юм, теперь сбудутся. Дай обессиленно свалился, прошуршав платьем по горячему камню, уполз в темноту, превратившись в вязко твердеющий золотистой смолкой кусочек тепла. Глаза ослепли, уши оглохли. Обожженная душа мерзла – надо уползти в защищающую темноту за статуей и свернуться в комочек поплотнее. Казалось диким вернуться в явь, и после этого голоса – обыкновенно жить: дышать, есть, спать… И не делать ничего из того, что умеет Юм… Юм! Сердце летало на страшных черных качелях над золотым от зари морем: бесконечный взмах в одну сторону, жуткий миг высоты – и снова в черный от звезд провал другого неба…
Явь. Дай будто проснулся. Платье царапает вышивками мокрое лицо, твердо лежать на камне. Темно. Только слабенький свет отзывается на редкий пульс из камня. Шелест шагов уходил из зала, и Дай наконец приподнялся. Вытер лицо ладошками, подождал, когда перестанет кружиться голова и дыхание и сердце приноровятся друг к другу. Потом осторожно выполз из-за каменных одежд, выглянул – и отшатнулся от пустоты черного матового пола, всего исчерченного слабо мерцающими прожилками. Даже камень устал. И никого нету…
Все ушли? Нет. Вон там, у страшного круга, несколько больших вокруг усталого маленького, черного с серебром. Побежать? Нельзя мешать… Дай сел, свесив ноги. Щеки горели, и он опять прислонился щекой и виском к прохладному гладкому мрамору стены. Провел пальцем по притянувшей его взгляд, вспыхивающей от его прикосновения змейке резьбы. Потрогал резную стену вне ниши, поглядел, как вспыхивают и остаются тлеть замысловатые, почти незаметные инкрустации: узоры, как буквы, и буквы, как узоры. Зачем это делали? Этого же не видно, если их не трогать светом. Он перевернулся, кое-как лег на пузо и, стараясь не скрести зимними башмаками по драгоценнейшей стене, сполз вниз, повис на слабых руках – и неслышно свалился на скользкий пол.
В полу тоже обнаружились незаметные, подобранные по цвету инкрустации кварцитов, родонита и еще какого-то минерала, какой Дай никогда не видел. Зачем же это? Он долго обводил пальцем узоры на полу, потом на стене. Посмотрел вверх – до ниши не допрыгнуть. Каменный бог – или это звезда в образе человека? – ласково смотрел из-под каменного неба. Дай благодарно улыбнулся. Если б не край мраморных одежд, за которым он прятался, все было бы гораздо страшнее. Дай сосредоточился, поблагодарил за защиту и мысленно попросил разрешения поиграть со всеми этими инкрустациями и каменными секретами. Потом посмотрел в сторону людей возле Юма. Вон Артем. Он, вообще-то, велел не слезать. Хотя Дай ведь им разговаривать не помешает. Только тихонько здесь походит и посмотрит.
Стены покрывали тайные узоры, которые складывались в понятные и непонятные символы и письмена. Их все, наверное, проследить в громаде Храма и ста лет не хватит. Но все эти драконы, звезды, змеи и бесконечная вязь какого-то древнего письма не слишком интересовали. Лишь было интересно, до озноба меж лопаток, прикосновением оживлять камень и смотреть на проявляющиеся узоры. Он следил за тайными сплетениями узоров, незаметно инкрустированных в основу иных камней, трогал другие, заметные, из явного крупного орнамента, большие и маленькие самоцветы. Они вспыхивали чистыми нотами синего, зеленого, красного цветов и немножко согревали пальцы.
Дай любые камни обожал, сколько себя помнил. Летом у него всегда в карманах водились всякие симпатичные гальки. И в разных укромных местах возле интерната он их прятал, а некоторые по несколько часов носил в кулаке и хранил под подушкой. С камнями нельзя играть так же, как с водой, которая превращалась в пар или в лед. Играть с ними значило – любоваться, и сейчас Дай изнемогал от ноющей нежной тяги к древнему живому веществу, заколдованному здесь с непонятной волшебной целью. Он скользил по невидимым узорам в гладких стенах кончиками пальцев, как Юм по своим чарам, оставляя позади медленно гаснущий след. Прислонялся к огромным колоннам, раскинув руки, чтобы оживить как можно большее пятно резьбы. Дышал на самоцветы, заставляя играть, отбрасывая на ладошки щекочущие радужные лучики. В нетронутом инкрустациями мраморе обводил немеющим пальцем искрящиеся прожилки сахарного кварца, и тот вспыхивал ясным белым светом. Бродил и бегал между колонн по пустынным гулким приделам и малым залам, заблудившись и обо всем забыв. Весь этот каменный мир, напоенный космическими чарами, немного устал, но ярко оживал от прикосновений и радостно соглашался играть. Дай тоже немножко устал, но – играть, играть! Будто появился новый, непонятный волшебный друг – и страшно, что подойдут большие и куда-нибудь опять поведут за руку, не дадут доиграть. И даже не поймут, что была игра. Хотя Юм, может, поймет?
Храм оказался так огромен, что тихие голоса взрослых и ясный как льдинка голос отвечавшего им скоро стали не слышны. Ему улыбались грандиозные статуи, он улыбался им в ответ. И волшебство камней, и эти холодок и теплота, что время от времени касались его осторожной лаской – весь этот каменный мир почему-то ему радовался, как родному.
Дай тоже радовался. Радость и опять переполнявший его внутренний свет заставляли плавно подпрыгивать, взмывая в теплый воздух, и кружиться в том же самом танце Юма, который он увидел и запомнил сегодня. Праздничная золотая, многослойная длинная одежка кружилась так же красиво, как черные одеяния вокруг Юма. На ближних стенах, отвечая на тайный многотактный ритм его шагов и движений, загорались каменные узоры, и он даже тихонько смеялся от радости, что все так хорошо запомнил.
Он вдруг увидел огромные темные, покрытые извивами и крыльями драконов, чуть приоткрытые двери в какой-то заманчивый полумрак. Что там? Не думая, как между скал, скользнул меж каменных, толщиной в длину его роста, створ и удивился. Холодок. Огромный пустой, вытянутый в длину зал и никаких узоров на стенах из синего мерцающего, впереди светлеющего до белизны и сияния незнакомого камня: наверное, если заморозить звездный свет, то получится вот такой чистый глубокий цвет. Он немножко покружился, как Юм, потом подпрыгнул – воздух упруго и ласково принял его. Тогда он разбежался и метнул себя в только что вспыхнувший в сознании каскад прыжков, переворотов и сальто – безошибочно воспроизведя суть ритма чар Юма в этом акробатическом неудержимом каскаде. Зал ответил переливчатым сверканием со стен. От ладошек и ступней в полу остались вспышки голубого и синего цвета, и откуда-то прилетевшие серебристые искорки, как снег, метелью вились вокруг. Дай посидел, озираясь (под ним в полу растекалось сияние), скорей вскочил, еще подпрыгнул, потом из баловства прокатился по скользкому полу кубарем. Немножко полежал, разглядывая переливчатое живое сияние стен и свода. Наверное, здесь правда все из звездного света. Звезды-то ведь живые. Он вскочил и пошел вперед, где все сияло. Что там?
А может, сюда нельзя? Он оглянулся: огромные двери беззвучно, как во сне, растворялись обратно в разноцветный зал, а на пороге уже стоял черно-серебряный Юм. Смотрел серьезно, словно издалека, и чуть-чуть постукивал носком черного башмака в камень пола, продолжая тот же самый, невозможно растянутый ритм. Едва ощутимо, но каждый нерв опять мучительно и радостно отозвался. Он опять невольно подпрыгнул в упругом перевороте. Из-под ног от приземления плеснуло светом. Посмотрел на Юма. Юм чуть улыбнулся. Он не сердится, значит, можно еще поиграть! Дай вспыхнул, разбежался и завертел себя в новом сложном каскаде прыжков. Слепящие линии чертили за ним узоры на стенах, а с ритма он не сбился даже в дыхании. Приземлился. Распрямился. Куда это он прилетел? Такой белый свет, наверное, бывает только внутри звезд. Но он совсем не слепил, и даже можно различить свой золотистый свет, по-прежнему струящийся от ладошек.
Прямо перед ним было что-то неразличимо белое. Он потрогал – гладкий камень. Высокий столб из камня. Зачем тут такой? Оглянувшись на замершего как во сне Юма, он обошел столб: диаметр невелик. Он устало прижался горячей щекой к снежному, опалово замерцавшему столбу, гладкому, как тающий лед. Тающий? Щека стала мокрой. Он изумленно отклонился – плечо и бок платья тоже сильно промокли. Может, столб правда из какого-то звездного льда? Он оглянулся – Юм и возникший за ним Артем стояли на пороге неподвижно, как высеченные из темного камня. Глаза у Юма были сапфировые, а у Артема – серебряные. На голове Юма тускло поблескивал сложный головной убор. Чего они ждут? Смотрят…
А столб все таял, сверху уменьшаясь, опаловая вода стекала по нему, дрожа и змеясь. И вдруг он понял, что надо делать! Надо успеть, пока столб весь не растаял! Содрав жесткое праздничное платье, он вытянулся вдоль столба изо всех сил, подпрыгнул, уцепился и взлетел вверх… Оглянулся на Юма: тот кивнул. Он сам научил этому эквилибру. Он знал, что Дай придет к этому тающему столбу? Когда Дай выпрямился на столбе, тот опахнул его стужей, но таять не перестал. Юм далеко опять начал постукивать носком башмака в пол, и этот ритм задрожал и забился в Дае – и на нужном такте он золотым взмахом перебросился на руки, стал волной, выгнулся – и весь, до последней искорки сознания, стал сложным переливающимся движением.
Он играл в вечную свою игру. И чувствовал всем телом изумление и радость Юма. Наверное, Юм как-то заколдовал его – ничего не имело значения, кроме танца света, который бил из него, как из сердца звезды. Наверное, в ядре каждой звезды играет светящийся термоядерный змей, и, пока играет – она светит.
Нужно успеть. Столб-то все тает, вон, под руками вытаивает какая-то неровная окружность…
Он успел воспроизвести узорную логику того волшебства, что перенял сегодня у Юма, прежде чем столб превратился в сияющую лужу. Правда, испугался, когда руки соприкоснулись с гладким полом и вдруг ослабли, даже голова закружилась. Весь свет из него вытек, кончился… Но тут же вспомнил, что он-то не душа звезды, а мальчик… Перевернулся на ноги, но тут же весь так ослаб, что тихонько сел прямо в лужу, далеко растекшуюся по гладкому полу. Хотя ведь была какая-то неровность под руками, тревожившая во время игры. Она-то не растаяла. Он, тихонько шлепая, нащупал ее – какой-то небольшой обруч – подковырнул и поднял. Стряхнул яркие капли, обтер об себя. Белый, но не светящийся обруч. Неправильная окружность, повторяющая форму головы. В ладони шло ровное дружелюбное тепло, – как же он уже замерз тут. Весь вымок, устал. И спать хочется… Нет, к Юму – нужнее. Он поднялся, шлепая по яркому остывающему полу, подобрал новогоднее промокшее платье – такое тяжелое, что нести не смог, и потащил волоком. Впереди был Юм, все такой же неподвижный и синеглазый. И Артем там, он возьмет на руки…
Он брел целую вечность, прежде чем Юм очнулся и побежал навстречу. Дай бросил волочащееся платье и тоже побежал, ударился в Юма, обхватил его крепко-крепко. Юм тоже вцепился. Под тяжелыми многослойными, колючими одеяниями тело Юма дрожало, будто от жуткой стужи. А ему руке, в которой эта штука, горячо. К тому же ведь эта вещь Юму принадлежит, не кому-нибудь. Дай вытянулся, как мог, столкнул с головы Юма какую-то тускло-черную штуковину, забренчавшую по мрамору пола, и нахлобучил теплый белый обруч ему на голову. Поправил, как надо. Юм замер. Смотрел в глаза, не отрываясь, и молчал. Дай опять подумал, что Юм еще совсем ребенок, и что сейчас произошло нечто, что здорово изменит и теперешнюю их жизнь, и будущее… Юм медленно поднял руку, коснулся белого ободка; вздрагивая, погладил Дая по щеке и спросил:
– И что же ты наделал?
Часть вторая. Берег яблок
1. Солнце и Близнецы
Дай сидел на горячем подоконнике, жмурясь на слепящее море. Слушал прибой. Жар обливал его темное от загара золотое тело, заколдовывал, и он оцепенело прислушивался к морю, к мчащейся по паутине сосудов звонкой яркой крови. Вообще-то он должен был в это время сидеть, закрыв ставни от солнца и моря, и учить неправильные легийские глаголы. А потом еще упражнения писать из безнадежно толстого учебника. Но он не мог пропустить эти минуты яростного белого полдня. Никак не мог. Пусть Гай ругается потом, если он опять долго провозится с уроками. Пусть. В этом нестерпимом белом небесном огне куда больше смысла, чем в грамматике.
– Змей! – несколько минут спустя оглушительно рявкнул этот Гай, этот хмурый, всегда злой большой мальчик с раскосыми болотными глазами. – Ты где должен быть? А ну быстро марш делом заниматься!
Почему его глаза от ненависти плавятся, когда он на Дая смотрит? Какая ему, в конце концов, разница, выучит Дай свои глаголы или нет? Но Дай обещал, что будет слушаться. Не ему обещал, конечно, а Юму. Он спрыгнул с подоконника и осторожно проскользнул к столику с учебниками. Гай фыркнул от злости.
Конечно, Юм объяснил, что даже на Дая свободного времени нет, что у Артема тоже Венок на руках, а Гай ему бездельничать не даст, будет присматривать и учить… Гай и учил. Да так, что прежняя школа казалась раем. Никакими педагогическими принципами он обременен не был, мог треснуть и ругал такими обидными словами, что Дай убегал и ревел где-нибудь в углу.
Но, конечно, Гай никогда не бил так, чтоб правда стало больно. Следил, чтоб у Дая была чистая одежда и чтоб он ел не только орехи и яблоки. И самое главное – чтоб делал уроки. Но отпускал гулять он тоже вовремя, правда, если Дай опаздывал к обеду, то ругался так, что Дай жмурился (и учил новые слова).
Весь большой, сложенный из белого известняка вплотную к скале дом был забит настоящими старинными книгами, и этот худой подросток с повадками старика занимался ими с утра до ночи – а тут надо тратить время на Дая. Обыкновенных, для жилья, комнат было немного, все остальное занимали стеллажи и шкафы с книгами и книжищами (трогать нельзя) и аппаратура для копирования и печати. В стене дальней комнаты тяжелая дверь вела в вырубленное в скале особое книгохранилище, но туда даже краешком глаза заглядывать – «не сметь». Ну и ладно… Правда, когда Гай там скрывался, Дай переставал ждать окриков и играл со своими камешками.
За полтора месяца на Берегу Юм появился лишь однажды. Вечером. И такой уставший, что Дай боялся шевелиться – он никогда таким измотанным Юма не видел. Даже взгляд был, будто он смотрит из глубокого колодца. Но Дая он обнял, пошептал смешные слова, подарил несколько маленьких самоцветиков в серебряной старинной коробочке, а потом они пошли купаться. Юм немного поплавал, Дай поиграл в прибое с камешками, потом Юм вернулся и затащил Дая в воду – только недалеко, конечно, по пояс, к тому же Дай держался за него и не боялся. Смеялся даже, когда Юм таскал по мелководью за руки – за ноги. Он вдруг увидел старый, крестообразный белый шрам у Юма против сердца, невольно потрогал пальцем – Юм осторожно отвел его руку и стал учить нырять, но Дай видел, как он устал, и потянул на берег. Подальше от воды они развели костер и согрелись. Дай сидел напротив Юма и видел, как ему нравится смотреть на огонь и на море сразу. Лицо Юма постепенно прояснялось, он расслабился, прилег. Иногда чуточку улыбался Даю. Уже темнело, костерок потрескивал, будто сказку рассказывал… Прибой почти затих. Юм вдруг уснул. Лежал на животе, смотрел-смотрел на огонь – положил голову на руки и уснул.
Дай не шелохнулся. Долго смотрел, как пляшет огонь в густеющей южной тьме, но не заметил, как лепестки огня сменили рубиновые меркнущие угли и голубые ползучие огонечки последнего жара. Когда огонь прогорел, и даже крохотные лепестки голубого золота перестали выпрыгивать с углей, он бесшумно поднялся, обошел кострище и тихонько лег под бок к Юму с другой стороны от костра, чтоб Юму со всех сторон было тепло. Дым мягким одеялом тянулся поверх, неощутимый ветерок с моря щекотал лицо невесомыми крошечными пленочками пепла, тихое дыхание Юма задевало волосы на макушке. Дай забыл, что мир бывает таким хорошим… Пусть Юм спит. Не надо никаких разговоров или чудес. Пусть только Юм отдохнет. Не надо быть обузой. Надо быть поддержкой, и, прижимаясь к Юму, Дай отдавал ему все то ласковое сильное солнце, что накопил за эти дни. Юм устал. А всегда должен быть ярким и сильным, как солнце… Надо отдать ему свой свет.
Юм сказал, что больше из нормальной жизни никуда забирать не будет: жизнь – не сказка, и ее надо жить, а не терпеть. А чтобы было время для замедленного, не как у всех, взросления, Даю лучше пожить на Берегу Яблок, потому что тут время другое, чем снаружи, время «Всегда»…
Дай пока еще не понял, что это за место – Берег Яблок и что это за время «Всегда», хотя и прожил уже здесь полтора месяца. Здесь все мало было похоже на обычную жизнь: лето стояло на одном месте, но дни шли за днями. Только получается, что такая жизнь – вообще почти без Юма.
Еще Дай чувствовал, что будто бы виноват в том, что надел тогда Юму на голову этот белый Венок: круг дел Юма из-за этого стал намного больше – этот белый ободок приковал Юма к действительности так же крепко, как и самого Дая. Этим Венком он лишил его какой-то последней свободы. А снять и положить обратно – нельзя. Но Юм не рассердился. Он тогда до вечера сидел с Даем и все думал, думал, думал – прямо там, в Храме, на полу. Еще зачем-то взял и примерил Венок на Дая – но тот оказался велик и спадывал, застревая на ушах и носу. Дай засмеялся. А Юм удивлялся и все спрашивал:
– И что? И ничего не чувствуешь? И голова не кружится?
Дай чувствовал только тепло – в буквальном смысле, потому что давно уже замерз в этом огромном зале, хотя Юм и закутал в черную свою мантию. А от ободка шло тепло, и он немножко погрел пальцы и опять надел Венок на Юма. Вот и все. Но тогда он не знал, как эта штука изменит всю жизнь и Юму, и ему. Он вообще тогда не знал, что это Венок, Corona Astralis, Венок из звезд.
Нет, никогда не заговорить: сказать нечего, одни вопросы без ответов… А этот Берег? Что это вообще за место? Юм, оставляя с Гаем, объяснил:
– Ты меня не жди. Ты просто живи, и все. Я ведь все равно к тебе приду, да что там – я и так всегда с тобой.
Как это: «не жди»? Дождался ведь. Он вздохнул и поближе придвинулся к Юму. Юм что-то пробормотал и сам его приобнял. Стало теплее. Дай еще немножко посмотрел на угольки, на море и уснул.
А проснулся у себя в кроватке, и вредный Гай, локтем удерживая раскрытую книгу под мышкой, тряс омерзительно звонким колокольчиком. И глаза – совсем узкие от злости.
Сначала показалось, что Гай может быть таким же, как Артем, раз Юм с ним дружит. Дай несколько первых дней глаз не отводил, все высматривал хоть что-то, похожее на Артема. Гай злился и все время прогонял от себя. Дай после очередного «Уйди отсюда, бестолочь!» вздохнул и внутренне отвернулся от него насовсем. Гай с бестолочью, да еще немой, дружить никогда не захочет. Что ж, стал жить сам по себе, как раньше в школе. Этот Гай, как бы ни притворялся мальчишкой – такой же, как те скучные взрослые в школе. Даже хуже. Те хоть не обзывали так обидно всякими «поганиками» и не поддавали по заднице так, что пыль из штанов… Зато Гай отпускал гулять одного и не донимал ежеминутным присмотром.
Странное здесь было место. Взрослых здесь не было. Никаких. Да и детей, очень странных, тоже – немного. Гай был, похоже, самым старшим, самым главным здесь – к нему приходили иногда большие и маленькие мальчики и девочки, спрашивали совета – но он сам никогда не выходил наружу. Даже купаться не выходил – ему никакого дела не было ни до синего океана, ни до сияющего солнца, ни до чего-нибудь еще. Он жил в книжках. Другие дети – непонятные. Сам Дай ни о чем их спросить не мог, а они спросили только, где он живет, и переглянулись удивленно, когда он показал на большой белый дом у скалы. И больше ни о чем не спрашивали. Но в первые дни, едва только Гай его отпускал, они появлялись откуда-то и едва ли не за ручку его водили. Показали, где заросли лещины между скал, где сады с яблоками и сливами; мелкий заливчик в скалах, большой парк с дворцами и каруселями, и дом за парком, куда нужно прийти, если заболеешь. И в парке показали старые большие деревья, на которых росли старинные игрушки. Куклы всякие в сложных платьях, мячики, бронзовые и серебристые машинки. И много других чудес: карусели, качели, фонтаны. Но одному становилось там как-то жутковато. Кроме того, там не было камней. Хотя в парке лучше, чем на пляже – похоже на прежнее. Ведь весь Венок и его окрестности – это парки с разными красивыми деревьями и цветниками. Если звали в парк покататься на качелях или смешном паровозике, он, конечно, торопливо соглашался. Хотя бы потому, что ему нравились эти волшебные дети.
Куда больше, чем все те шумные и счастливые там на Айре. В этих, наоборот, тишина. Им никуда не нужно спешить, они не хохотали во весь голос, и казалось, что у каждого, как у Юма, за плечами тайные тяжелые крылья. Они умели превращаться в животных, понимали в чудесах и даже разговаривали – как загадки загадывали. Недомолвки, намеки. Жесты. Осторожность. И играли они мало и замысловато. Но все равно не были притворяющимися детьми взрослыми, как Гай, они правда – ребятки. Только у каждого, даже у самой маленькой, лишь на полголовы выше самого Дая девочки Уни, были ежедневные серьезные занятия. Будто тяжелый бесконечный урок. И если кто-то на несколько дней пропадал, потом никто ни о чем не расспрашивал. Нельзя им надоедать, и если никто его у дома не встречал и не звал в сады или на пляж, он играл один.
Счастье – горы, нависавшие над узкой полоской Берега. Они подступали к морю близко-близко. На восток и на запад полоса берега расширялась, там дальше – чудеса, сады с дворцами, в которых жили еще более странные дети, похожие и не на детей вовсе, а на персонажей волшебных сказок. Дай и подходить-то не решался. Еще дальше – проще и многолюднее, городки со школами, дороги через горы в северные степи и еще в какие-то Золотые Леса и в Семиречье. Но Даю милее было их замершее, только шум волн, скопление простых белых, из ракушечника и песчаников, домиков возле скал.
И сами скалы. В первые дни он в себя прийти не мог от этих теплых каменных громад. Он столько камня сразу видел лишь прошлой осенью, с Юмом в горах, но там все было покрыто льдом и снегом. А здесь – прогретый солнцем, теплый, ласковый камень. Много было известняка, но батолитом все же были граниты, а ниже – габбро. Он будто наяву видел, как когда-то раскаленная магма вспучивалась и застывала огромными хребтами породы. Камни. Везде камни. Он ходил и трогал их. Прислонялся. Залезал во всякие трещинки. Распластывался на раскаленных от солнца валунах. А потом нашел крохотную пещерку. Примерно в миле от дома, за отвесной скалой, за неинтересной осыпью гравия, за лежбищем черных валунов, мокрых от брызг вплотную подкатывающихся шумных волн. В своде пещерки из далекого глубокого отверстия лился серебряный столб света на холодный ровный, будто обтаявший, пол. Несколько больших глыб серпентинита, да и в грубозернистых стенах видны узнаваемые белые прожилки кварцита – тоже серпентинит. Дай как вывалился сюда впервые, так и решил сразу, что будет здесь играть. И что лучше бы тут жить, чем с Гаем. Хотя как могла образоваться такая пещерка сама по себе, геологически? Потом он разглядел мрачные и прекрасные, черно-синие, чуть искрящиеся, пласты биотит-кианитового сланца, полосчатые гнейсы и еще больше удивился. Он и не знал, что бывает такое смешение пород. Подземная сказка.
Жаль, никому не покажешь. Сюда, может, еще проползла бы разве что тоненькая узкоплечая Уни. Но она в такие змеиные ходы ни за что не полезет, она ведь похожа на птичку…
Серебристые волосы и прозрачные внимательные глаза Уни казались чем-то вроде старинного стихотворения – с рифмой, когда она едва заметно, почти одними только глазами, улыбается. А еще Уни плела кружева. У всех девчонок на платьях сияли ее кружева: цветы, волны, звезды. Дай иногда приходил к ее домику посмотреть, как она плетет: не привыкнуть, что из каких-то ниточек, узелков и петелек получается такая тонкая красота, что хочется затаить дыхание. Но его всегда всякие узоры зачаровывали. Уни не прогоняла, даже улыбалась, когда он приходил и тихонько садился в траву перед ее скамеечкой под большим деревом и смотрел. Появляющиеся из ничего птицы и звезды, поблескивающие серебристые, белые и золотистые клубки ниток в старенькой, потемневшей плетеной корзинке, тонкие пальцы, переплетающие нитки серебряным крючком, который, наверное, был волшебным – он радовался, что разрешает смотреть. Дарил самые красивые камешки, чаще всего – радужно-черные опалы, которых много каталось в кромке прибоя… И еще нравилось, что Уни почти всегда молчит. Тогда казалось, что во всем мире никто и не должен разговаривать.
Остальные относились покровительственно, приносили игрушки – ведь он намного их меньше и младше. Наверно, им скучно присматривать за немым, как и Гаю – в тягость. Да и чем он мог быть интересен этим волшебным детям? Они все умели или превращаться в животных, или летать, или ходить по воде, или возводить переливчатые стены разноцветных миражей – Дай со своими жалкими водяными капельками играл потихоньку, когда на берегу никого не было. Слишком уж ерундовым было здесь его умение. Он и летать почти не умел, так, на десять-двадцать сантиметров мог приподняться в танце…
Правда, за его акробатикой на плотном упругом песке пляжа они смотрели во все глаза, а эквилибром, а потом прыжками и переворотами он занимался подолгу утром. И в течение дня, как только оказывался на свободе, радость жизни вертела его в каскадах сложных прыжков. Когда другие купались, он прыгал. Просто так или с камней. Главное, чтобы мир вертелся вокруг в определенном волшебном, храмовом ритме. Он стал здесь таким сильным и прыгучим, что чувствовал себя не мальчиком, а золотой пружинкой. Наверное, это все из-за солнца, из-за белой жары и ласковой силы, с которой это солнце светило. Если бы он не прыгал, то свет просто переполнил бы и вырвался. Как тогда в Храме. Но об этом ведь никто не должен знать… Ребята к его акробатике быстро привыкли. Но змеиной гимнастики своей жуткой он им не показывал – не хотел, чтоб, как те в школе, они брезгливо ежились. Но в пещерке, играя с камешками, все равно заплетался.
Незнакомых ребят из тенистых парков или лошадников из степей он боялся. И не зря: однажды забрел в большой парк, ходил разглядывал всякие домики и пустые карусели и вдруг вышел на лысый утес над морем, а там какие-то четверо больших, в пыли и царапинах, обормотов тут же поймали, заорали, что он «легкий как надо» и засунули, от испуга покорного, в громадную штуку с длинными плоскими крыльями, раскрутили пропеллер на носу и – вдруг сдернуло назад траву, утес, деревья парка и туго и стремительно унесло в сияющее синее небо. Линия прибоя тошнотворно качалась внизу, верхушки деревьев казались лохматыми зелеными мячиками, утес – бугорком… Солнце слепило. Вокруг была воздушная жуткая бездна. Голоса мальчишек, перебивая друг друга, неразборчиво выплескивались из динамика – кое-как Дай сообразил, за какие рычажки дергать и на какие кнопки нажимать. Потом освоился и, не слушая мальчишек, торопливо развернулся к берегу. Переменил ветер, слился с ним и погнал планер вниз. Крылья дрожали, что-то звякало, совсем уж непонятно кричали мальчишки. Дай, сбивая листья и мелкие ветки, пронесся сквозь верхушки деревьев, нырнул на широкую дорожку, всю в слившихся узорах, и, гася встречным ветром скорость, уронил планер на брюхо. Песок сипло завизжал снизу. Дай и сам едва не взвизгнул, треснувшись локтем. Рука онемела, а локоть облился горячим. Быстрее-быстрее откинул колпак и выскочил из кабинки, пока планер, пыля, еще волочило по песку дорожки. И умчался, хотя земля качалась и подпрыгивала, в ближайшие кусты, петляя, как заяц. Мальчишки что, думают, что все на свете отважные? …Ага. Он удирал оттуда, пока в боку не закололо. Потом пошел, озираясь и поглядывая на локоть – густо текло красным, и горячо дергало, а все тело почему-то замерзло и покрылось мурашиками. Глубокая рана… Твердая земля тупо и приятно толкалась в подошвы при каждом шаге. Он посмотрел в небо – нет, летать что-то вот совсем не хочется.
Ну, и куда со этим локтем? Гай перемотает бинтом, конечно, но он же опять ругаться будет. И так его голос нервы режет. Он вспомнил про дом за парком, куда нужно идти, если заболеешь. А если локоть разбил – почти болезнь? И дом-то этот совсем близко. Ругать будут? Ну, что уж теперь. Болит. Он опять побежал, прижимая локоть к боку.
Вокруг дома – безлюдно. Ветерок гоняет по песку пожухшие лепестки отцветающих гранатов. Он выбрался из кустов на тропинку к дому, тихонько подошел к ступеням на большую открытую веранду: никого, только на столе тот же ветерок шуршит страницами старой книги. И на белом полу, на столе, как живые, шевелятся и перемещаются алые и рыжие лепестки. Скрепя сердце, он поднялся по ступенькам, подставляя ладошку под локоть, чтоб не капать красным, подошел к открытой двери в дом и тихонько постукал носком сандалика в порог. В полутьме дома, откуда пахло антисептиком, кто-то встрепенулся, скрипнуло соломенное кресло и послышались легкие быстрые шаги. Что-то было очень знакомым в звуке этих шагов, Дай не успел сообразить, что именно – из глубины дома вышел Юм. Дая качнуло. Но уже в следующую секунду понял, что ошибся – этот мальчик был повыше, и волосы короткие, всего только до плеч, и не серебряные с черным, а полностью черные, как сажа. Зато глаза – синие, как у Юма, только смотрели как на чужого, холодно и серьезно. Красный локоть он заметил сразу, и тут же взгляд стал теплым, а в руках оказалась мокрая салфетка:
– Упал, мышонок? Сейчас, не бойся, – подошел и осторожно-осторожно обернул локоть Дая ледяной салфеткой: – Как же ты так? Крови-то… – оглянулся и позвал кого-то: – Ашка! Аш! Иди сюда, тут травма!
– Иду уже, – проворчал кто-то издалека, и скоро в комнату вошел точно такого же вида и роста мальчик. Абсолютно такой же! Близнец! Спросил:
– Ты кто?
Дай привычно коснулся губ и помотал головой. Тот, что держал на его локте холодящую повязку, догадался:
– А-А! Ты – тот малыш немой, что у Гая живет?
Кивнув, Дай опять улыбнулся. Они прекрасны уже тем, что похожи на Юма. Хотя, конечно, никакого сияния и силы в них не ощущалось. Скорее, тихая усталость. И такие они – одинаковые… Близнецы.
– Пойдем, починим твой локоть. Сандалики сними…
