Ольга Аникина
Белая обезьяна, чёрный экран
Задание 1
В первый раз
Из коробки № D-47/1-ЮХ1995 г.
Наутро в отделении всё уже было как обычно.
Стояла тишина: тревожная, душная, кисловатая. Рита ушла в сестринскую и, наверное, спала. А я не спал. Бродил по палате, собирался выйти покурить на улицу. Не дойдя до лестничной клетки, разворачивался. Возвращался в палату и садился за стол.
К двум койкам возле правой стены я подходил ночью раза три; мониторы показывали, что на этом маленьком островке всё спокойно и планово. Именно этих больных сегодня отгрузят в первую хирургию, ведь по меркам ОРИТа2 они считались уже практически здоровыми.
Бабка у окна храпела. Катетер торчал из её бёдер, как стебель из листьев. Всю ночь бабка металась и вопила, словно мозг её был яснее ясного, словно она понимала всё происходящее, – то ли звала кого-то на помощь, то ли прогоняла.
У «моей» пациентки аппарат ИВЛ шарашил будь здоров, поршень ходил вверх-вниз, гармошка растягивалась и сжималась. Сатурация девяносто шесть. Вот то-то же.
После общей летучки заведующий Виктор Семёнович обходил реанимационные палаты. Я передал смену и мог уйти, но болтался в отделении. Я ждал. От нечего делать начал строить башенку из коробочек с ампулами. Неловко повернувшись, нечаянно задел стойку, и флаконы зазвенели. Заведующий обернулся на шум.
– Что, коллега, судя по всему, ночка была образцово-показательная, – чуть улыбаясь губами с синими жилками, сказал он.
Я развёл руками и, кажется, тоже улыбнулся. Виктор Семёнович взял со стола потрёпанную историю болезни и начал её листать.
– Было проведено… Закрытый массаж, ну-ну. Де-фибрилляция, интубация, атропин, – вслух читал он. – Хм, ну, допустим. Адреналин тебе тогда зачем, если сердце уже завёл? – заведующий оторвался от чтения и поднял на меня глаза.
– Виктор Семёнович, так схема же стандартная… – ответил я быстро, как на уроке.
Он кивнул и снова заглянул в историю.
– Реанимационные мероприятия можно считать результативными, – читал он, водя ручкой по строчкам. – Давление девяносто на шестьдесят, сатурация девяносто восемь, пульс восемьдесят два.
Я молчал.
– Ну что, поздравляю, – сказал заведующий. – Не прошло и полугода, как боевое крещение состоялось.
– Да уж… – пробормотал я.
Заведующий внимательно посмотрел на меня и сел за стол.
– Сделал всё как по писаному, – сказал он, доставая из нагрудного кармана авторучку. – В целом отличная работа.
И замолчал. Мне показалось, что сказано было всё… да не всё.
Я вопросительно смотрел на заведующего, и тот сообщил наконец:
– Старая примета, не обращай внимания. Считается, если первая реанимация в жизни дежуранта прошла без сучка и задоринки, то абстрактный молодой специалист, – заведующий кивнул в мою сторону, – тот, которому повезло в первый раз, неправильно выбрал профессию.
– Почему?
– Ну, вот так, – заведующий махнул рукой. – Не бери в голову, – он кивнул на металлический столик, где возвышалась моя пирамидка из коробочек.
– И убери уже свой зиккурат, – сказал он раздражённо. – Каждый день вижу это безобразие. В детском саду, что ли?
Я постоял посреди палаты. Потом подошёл к своей башенке, посмотрел на неё, подумал и сверху аккуратно водрузил флакон просроченного пенициллина с присохшим к стенкам желтоватым содержимым.
Направился в ординаторскую. Долго там переодевался, перекладывал вещи. Потом вышел и снова вернулся – забыл пейджер в кармане халата.
В дверях столкнулся с Андрюхой. Грачёв только что заступил на дежурство. Он поглядел на меня и присвистнул:
– Ну здоро́во, Иисус Христос, воскреситель мёртвых.
Я похлопал его по плечу и попробовал протиснуться наружу. Но не тут-то было.
– Да ладно тебе! Ну вколол и вколол. Всё нормально, Юрка, слышь?
Я кивнул.
– Что, большой косяк? – спросил я, понижая голос и высвобождаясь из огромных грачёвских лап.
Грачёв пожал плечами.
– Да ну, какой косяк… – ответил он тоже тихо.
И добавил монотонно:
– Ты кроме адреналина ещё много всякой ненужной фигни вколол.
Я попытался возразить, но Андрюха отмахнулся.
– Всё равно не парься. Тётка жива? Жива. Победитель всегда прав, – Андрюха включил чайник и достал из тумбочки пачку пакетированного чая. – Чем меньше вмешательство, тем оно правильнее. Меньше вколол – больше помог. Ты ж на неё, беднягу, пол-аптеки угрохал. Лекарств и так нет ни хрена.
Я оставил Грачёва наедине с его завтраком, а сам пошёл по коридору к лифту. «Меньше помог – больше вколол», – повторял я про себя.
Выходя из дверей корпуса, я увидел, что сжимаю в руке дурацкий пейджер. В своё время я был очень доволен, купив его по дешёвке. Прицепил пейджер к ремню на брюках, пошёл вниз по лестнице и выскочил наружу, где на улицах города вовсю уже бушевал шумный горячий день, один из последних тёплых дней длинной северной осени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Меня нет! Ме-е-ня не-е-ет!!!
Мама Надя кричала. Я представлял, как она стоит, вцепившись в подоконник, и держится только за собственный крик. Видел её лицо, сморщенное и красное.
– Умерла-а! – вопила она. – Сдо-охла я-а-а-а! Юрка голодом смори-и-ил!
Я слышал её крик, кажется, от самой остановки. А может, ещё и в метро слышал, как она захлёбывается и давится страхом и пустотой, в которой повисла. Когда я вбежал во двор, под нашими окнами уже стояли две вездесущие соседки.
– Вон, бежит, красаве́ц против овец…
– Ты бы, Юра, хоть сиделку ей нанял. В следующий раз милицию вызовем. За нарушение спокойствия.
– Мать одну оставить на ночь! По бабам, что ли, ходишь? Срамота какая!
Я перемахнул через разбитые ступеньки.
Ключ легко повернулся в замке, но дверь не поддалась. Что-то держало её изнутри.
– Ма-ам? – позвал я.
Дверь не ответила.
– Мама Надя! Открой! – я колотил кулаком по дерматиновой обшивке.
Послышался тяжёлый скрип.
– Ма-ма На-дя! – я приложил губы к замочной скважине. – Я хлеба купил. Хле-ба!
Хлеба я и правда купил. В подвале дома напротив нашей остановки появилась маленькая пекарня. В начале двухтысячных она закрылась, но во времена моего интернства на обратном пути с ночных дежурств я ещё заставал первую партию пористого, пахнущего свежими дрожжами хлеба, такого горячего, что от него даже плавился тонкий полиэтиленовый мешок. Мама очень любила хлеб. Не только этот, из пекарни, а любой. Период, когда за хлебом выстраивались очереди длиной в квартал, для мамы стал самым ужасным: она вспоминала эвакуацию, плакала, а иногда даже путалась, не понимала, какие годы стоят на дворе. Одной булки нам с мамой Надей не хватало, и я брал три. Если дома в холодильнике вдруг обнаруживалось масло, его можно было намазать сверху, и оно таяло, протекая внутрь мякиша, в хлебные пещеристые тела, заполняя их жёлтой душистой жидкостью.
Сквозь тряпичную сумку, висящую у меня на плече, хлебный запах проникал наружу, и мне страшно хотелось есть.
Навалился плечом на дверь. Она не поддавалась.
– Ну и зря, – сказал я матери. – Не открываешь, вот и сиди голодная. А я завтракать буду.
Чтобы меня было видно в глазок, я сел на ступеньку спиной к стене, на учебник «Сердечно-лёгочная реанимация». Учебник я знал почти наизусть, но, как говорил наш заведующий, «случаи – они всякие бывают». Вот случай и подвернулся.
Корка хрустнула, слюнные железы с болью выстрелили в нёбо. Закатив глаза, я шумно зачавкал, демонстрируя, как мне вкусно и хорошо. Над моей головой по стене подъезда, по островкам облупленной краски полз маленький рыжий мураш. Я поставил палец поперёк траектории его движения, но мураш исчез. Наверное, упал.
Прошло время. В коридоре за дверью заскрипело. Я как ни в чём не бывало продолжал насыщаться.
Запивать было чем: молоко мне тоже удалось купить. Правда, в нашем магазине продавалось плохое, порошковое молоко, которое покупалось только для того, чтобы варить маме кашу. Я уминал мягкий хлебный кирпич с чудовищной быстротой. После бессонной ночи аппетит был что надо, и я сдерживал себя, чтобы не сожрать булку целиком.
Послышались грохот и оханье, мама Надя двигала какие-то тяжёлые вещи. Наконец дверь качнулась, и в узкой щели появился мамин глаз.
– Юра, ты?
Я легонько помахал ей рукой, сжимавшей уполовиненную бутылку молока.
– А чего на голом полу сидишь?
– Я не на полу. Я на учебнике.
– А чего домой не идёшь? – она уже целиком высунулась на лестничную площадку.
– Ключ потерял.
Лицо её сделалось строгим.
– Иди домой. Соседи придут. А ты тут расселся.
Мама Надя говорила с паузами, но её перебивать было нельзя. Я послушался, встал, подобрал с пола «Сердечно-лёгочную реанимацию». Мама Надя отобрала у меня молоко.
– Всё вылакал? – она расстроилась.
– Не всё – только половину.
Мы проникли в квартиру. Пришлось перешагивать через приваленную к двери баррикаду. Чего там только не было: мой старый велосипед, который мама Надя притащила с балкона, обтрёпанные, дедушкины ещё чемоданы, коробки с книгами, до которых у меня никак не доходили руки.
– Мама Надя, что это такое? – спросил я.
– Где?
– В коридоре. Вот эти вещи.
– Вещи? – переспросила мама Надя. Она теперь всегда переспрашивала. – Дак чтобы не пришли… Эти.
– Кто?
Она не ответила и молча пошла на кухню.
Вчера я получил зарплату. Очень странную нам в больнице в то время выдавали зарплату. Денег было ровно вполовину меньше того, что мне причиталось. Невыплаченную сумму я взял ноотропными препаратами. Так руководство иногда выходило из бедственного положения. Маму Надю всё равно нужно было чем-то лечить.
Наступила мирная пауза. Мы ели хлеб, который уже почти остыл. Масла не было, но нашлись яйца. Желтки глазуньи лопались и растекались в маминой тарелке, она медленно размазывала их ложкой.
Вот так мы и жили с ней, и все соседские вопли были мне по барабану, и все милиционеры с протоколами шли лесом, а иногда мне даже казалось, будто мама понимает всё, что с ней происходит. Когда она ругала меня за поздние приходы домой или за то, что я плохо её кормил, приходилось соглашаться.
– Ты своими лекарствами хочешь меня отправить на тот свет, – нередко заявляла мать.
И мне казалось, что это тоже правда. Рано или поздно мама оказывалась права.
День набирал обороты, я смотрел на маму Надю, лежащую с закрытыми глазами под пыльным настенным ковром. Вынимал иголку из её руки, укрывал стёганым одеялом и уходил на свою половину, отгороженную дээспэшным шкафом. Засыпая, прокручивал в голове всё якобы чудесное воскрешение моей первой реанимационной пациентки, но мало-помалу в моей памяти оседала истина: куча ошибок, наивное бахвальство неумехи.
Моя вторая беседа с Э. Д
– Ну что ж. А говорили, не сможете.
– Так быстро?
– А что тут читать? Пять страниц.
– Текст путаный…
– Да, путаный, немного бессвязный. Тяжело?
– Как будто мешки ворочал.
– Понимаю.
– Я не чувствую себя лучше. Еле-еле подбираю слова. Истрепал все ваши словари.
– Словарям это на пользу. И ещё. Вам нужен старый ноутбук со сломанным модемом? Хотела выбросить за ненадобностью, слишком уж он тормозит.
– Мне?
– Ну да. А кому ещё? Считайте его своей печатной машинкой. К Сети он не подключается.
М о л ч а н и е
– Доктор, выпишите мне другие лекарства. Те, что я пью, – не работают.
– Что вы хотите?
– Транквилизаторы.
– Вам они не показаны, вы ведь знаете.
– Знаю.
– Мы будем работать с тем, что есть. А потом и вовсе уйдём с препаратов.
М о л ч а н и е
– Всё время мысленно возвращаюсь к ней.
– Это хорошо.
– Чем это хорошо? Сейчас приплетёте старика Фрейда?
– При чём здесь Фрейд? Я думаю о другом. О родителях. Удивительно. Давно умерший человек вдруг может взять и заговорить.
– Вы о моей писанине?
– Скорее о себе. Я тоже дочь своего отца. И знала-то его не очень хорошо. Он дневал и ночевал в клинике. Когда я пошла работать, он меня не опекал. Но мне постоянно приходилось сталкиваться с его авторитетом. Всю жизнь я искала свой стиль, доказывала себе, что я человек самостоятельный… Ну, вы понимаете. Мы оба с отцом пережили тяжёлые времена. Нас ломали. Мы боролись с системой, иногда действовали исподтишка. Мой отец уже давно умер. И вот сейчас я замечаю, что, когда готовлюсь к лекциям для студентов, в конспектах строю фразы так, как это мог делать только он.
– Прекрасное откровение, доктор. Но меня оно не утешает.
– И не собиралась утешать вас.
– Хотите сказать, моя сумасшедшая мама говорит моими словами? Поздравляю вас, коллега, а то я не знал, что ранний Альцгеймер всегда наследуется.
– Никто не знает, что и как наследуется. Даже генетики. Видела ваши опросники. У вас нет болезни Альцгеймера.
– Тем хуже. Значит, даже генетика ничего не объясняет.
– Каждый мнит себя уникальным.
– Вы меня оскорбляете.
– Ничуть. Наоборот, я жду продолжения.
М о л ч а н и е
– О чём хотите почитать?
– Мы только что говорили о стиле работы. Хотела бы узнать, как вы работаете сегодня.
– Обыкновенно.
– Это правда: чтобы реанимировать больную, вы влили в неё все лекарства, которые были в отделении?
– Помните девяностые? Иногда в отделении имелся только физраствор и самое элементарное: папаверин, атропин…
– Да, конечно. Помню.
– Я действовал наугад.
– Поэтому больше не работаете в реанимации?
– Не верю в приметы. Просто совпало.
– А вы знаете, что в некоторых примитивных племенах, когда проходит инициация мальчиков и они подвергаются жизненно опасным испытаниям, в конце их ждёт самая сложная проверка? Догадываетесь, какая? Проверка безразличием. Вообразите. Мальчик возвращается в племя и ждёт, что его примут с почестями. Он преодолел все преграды! А племя не обращает на него никакого внимания. Никто с ним не общается. И он думает, что не прошёл испытания. Представьте себе, как ему тяжело. И только через три дня шаман разжигает костёр, девушки вплетают в волосы цветы, музыканты достают свои барабаны… Но перед этим – три дня позора.
– Недалеко же мы ушли от папуасов.
– О! Ещё как недалеко. Расскажите мне о каком-нибудь недавнем пациенте. Наверняка был тот, кого вы хорошо запомнили. И ещё: вы же понимаете, что тут не на кого производить впечатление.
– Да уж. Рядовому врачу не с руки тягаться с профессором.
– А я думала, вы видите во мне ещё и женщину.
– Пытался скрыть.
– Не пытались. Но речь не об этом. Не описывайте успешный диагностический случай. Я и так знаю, что вы хороший врач. Мне интересны люди. Те, которых вы описываете.
– Сколько писать?
– Сколько хотите. Я читаю быстро.
6 марта 2023 г.
Мама Надя умерла в самом что ни на есть цветущем Альцгеймере, ей было пятьдесят девять. На дворе стояли девяностые годы, я учился в интернатуре и не имел ни денег, ни связей. Своевременное и правильное лечение застарелой гипертонии было упущено, что, пожалуй, только ускорило мамин уход. Слабоумием, судя по рассказам, страдал и дед Сергей, которого я никогда не видел. Прожил он гораздо дольше, но мне кажется, это никому не принесло счастья. Говорили, дескать, я похож на деда: ростом (оба – коротышки), осанкой (лёгкая сутулость) и глазами – не знаю, что в них этакого, но мама, упоминая о нашем сходстве, всегда улыбалась. Да ещё очки: когда я рассматривал фотографии, замечал, они у нас с дедом почти одинаковые и даже сидят так же. С отцом я никогда знаком не был и не могу сказать, чем я на него похож. Может, цветом волос? Может, и мой отец рано поседел? Уже не угадать. Да и вряд ли я стал бы разыскивать чужого человека, чтобы ответить на все эти вопросы.
Будучи ещё в ясном уме, мама работала в клинической лаборатории. Она весь день смотрела в микроскоп и считала количество лейкоцитов в анализах мочи. Тогда она была ещё просто мама, а не мама Надя. Звать маму Надей я начал тогда, когда до меня дошло, что она ничего не помнит: существительные, а среди них имена собственные, первыми пропали из её памяти и речи.
Мама Надя в молодости была красивая, и чудачества сходили ей с рук. Невысокого роста, стройная, со светлыми мелкими кудрями, заколотыми кверху: мама раз в три месяца делала химическую завивку. Свои желтоватые в крапинку глаза она подводила по контуру чёрным; кривая линия шла от угла глаза, и заканчивалась чуть ли не возле виска. Следуя моде, мама Надя ходила на высоченных каблуках и умудрилась ни разу в жизни не травмировать голеностоп. Она могла прицепиться к незнакомому человеку на улице только потому, что у прохожего, к примеру, был желтоватый цвет лица. Дабы сказать незнакомцу «У вас гепатит!», она могла идти за ним шаг в шаг целых полчаса или больше. На Новый год мама Надя могла взять в комиссионке костюм Снегурки и ходить так по городу – просто потому что ей так захотелось. Она верила в примету: если утром надеть что-нибудь наизнанку, день сложится удачно. И маму Надю нельзя было переубедить, что в народе эта примета трактуется совсем по-другому. Ей ничего не стоило надеть шиворот-навыворот даже платье, если её, конечно, устраивал рисунок изнанки.
А вот ещё был случай. Какой-то поклонник однажды позвал её на море. Мама согласилась и оставила меня с тёткой Леной, которая специально приехала в Ленинград, чтобы приглядывать за мной. Мама приехала к мужику на вокзал, и там у них произошла неожиданная ссора. Мама схватила его чемодан и швырнула на рельсы, под колёса приближавшегося поезда.
Когда мама выбросила чемодан под поезд, ей было немногим меньше, чем мне в тот период, о котором я пытаюсь рассказать. Мы с ней, конечно, очень разные люди. Я, в отличие от мамы Нади, всегда испытывал комплексы, общаясь с противоположным полом, и поэтому у меня было мало женщин. Одеваться я старался по возможности опрятно и экстравагантности сторонился. Я никогда не верил в закономерности и не видел связи между событиями и ритуалами. Но всё же какой-то частью сознания, спрятанной настолько глубоко, что на свете нет такого датчика, который бы доказал её существование, я не исключал: когда-нибудь я стану копией моей матери. Несмотря на все мои старания, природа возьмёт своё, и в конце концов от меня останется нечто мычащее и жалкое. И вот тогда, в эти неизбежно грядущие времена, мои записи станут доказательством того, что я такой же человек, как другие, – вернее, недавно был им, что я некогда мыслил и даже кое-как пытался бороться с генетикой.
Глядя на маму, я решил стать настоящим врачом и старался держаться подальше от вспомогательных служб и прочих лабораторий – они всегда напоминали мне о матери. И я окончил медицинский. Маме Наде оставалось подождать всего лишь чуть-чуть, она бы увидела всё и порадовалась. Хотя, если честно, необходимость несколько лет в одиночку ходить за тяжёлой больной могла кого угодно отвратить от медицины. Меня посещали такие мысли, но к тому времени, когда я собрался послать всё к чертям, в стране случился кризис. Перестраиваться и лихачить было глупо. К тому же больница расширяла отделение лучевой диагностики, и меня после нескольких лет работы в реанимации занесло за пульт управления ультразвуковым аппаратом. Мой центр зрения в затылочной доле мозга находился в напряжении более шестнадцати часов в сутки, а центры, отвечающие за память и интеллект, решали заковыристые задачи. А значит, я делал всё, чтобы не пойти по маминому пути.
Вспоминается наш институтский преподаватель по фамилии Росин. Он вёл у нас фармакологию и носил козлиную бородку, за которую хотелось подёргать. Росин задавал нам клиническую задачку и спрашивал, чем лечить пациента с определёнными симптомами. В ожидании ответа он ходил вдоль притихшей аудитории и кричал в ухо какому-нибудь невезунчику: «Ну же! Наморщи свой головной ганглий!» Все годы работы в клинике я старался, чтобы ганглий морщился.
Друзей в институте у меня не было, а Грачёв появился в моей жизни, только когда я пошёл работать по специальности. Он часто повторял мне, что я «странный», и это всегда меня раздражало: кто бы говорил… Ладно бы моя жена, у которой и правда могли быть основания для такого. Но Грачёв! Тот самый, кто однажды, лет двадцать назад, так нажрался на дежурстве, что, не удержавшись, рухнул в служебном туалете прямо в промежуток между унитазом и стеной. Если бы не я, Грачёву грозило бы увольнение с занесением, не меньше. Он всегда был такой здоровый, что в одиночку я бы с ним не справился, и поэтому освобождали мы его вдвоём с медсестрой Ритой. Ну и кто тут странный?
Чем ближе я придвигался к роковой возрастной черте, тем чаще прислушивался к себе. Понятно же, что со мной произойдёт. Этому невозможно помешать. Я закрывал глаза и видел, как длинные аксоны3, похожие на извитые хвосты воздушных змеев, теряют натяжение ветра и управляющую руку. Как будто есть на свете пацан, который держит в кулаках бессчётное количество тонких верёвочек, и все они уходят высоко, под самое небо, – и там становятся воздушными змеями. Чувак обязательно удержал бы всё своё богатство, и змеи бы не улетали, но верёвок так много, что попробуй уследи. И вот куски разноцветной ткани превращаются в еле подвижные точки, в невидимые небесные пиксели. Другие, вырвавшись из связки, бьются в судороге и тыкаются носом в землю. Запутываются ниткой за провода линий электропередачи; их в скором времени ждёт смерть от удара током. Застревают в ветвях деревьев и там дряхлеют, пока следующая зима не превратит их в ветошь.
