Олег Юрьев
Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2.
4. Первый станс Ионы у стен Ниневии:
Танцует блудничка под скрежет и гром,
Под грозные колокола,
И часто дрожит шелковистым бедром,
Как вбитая в сердце стрела.
Но, глядь, извернется, – и прянет наверх,
Обратно, в распрямленный лук…
И примешь подарок, последний навек,
Из этих отравленных рук.
5. Второй станс Ионы у стен Ниневии:
Разломлено небо по молнии вкось,
А в душных колоннах дождя
Следы заметает небесная кость,
С кровавых ступенек сходя.
И красное сердце втекает наверх,
На свой ворочается круг…
…И примешь подарок, последний навек,
Из этих отравленных рук.
1984
«У них – рождество, у нас – ничего…»
У них – рождество, у нас – ничего,
Мы просто у печки заснули,
А ели в окне, что стоят без всего,
Тяжелую тень шелохнули.
И встать тяжело, и спать тяжело,
И пламя кишит за заслонкой,
И зданья стальные стоят нежило,
Одетые проледью тонкой.
О мире я странную знаю беду —
Что в стенах своих и снаружи
Все вещи земные в мерцающем льду
Стоят средь сверкающей стужи.
У них – рождество, у нас – ничего,
Такая усталость плохая…
Да… ели в окне стоят без всего,
Вощеною тенью вздыхая.
1984
«…Утро ветхое сходит…»
…Утро ветхое сходит
На кудрявого снега сады,
И – ничего уже не находит,
Кроме розово-дымной слюды,
Кроме искр залежалых
Страха, знанья и сна,
Кроме призраков малых,
Тающих у окна.
И – ничего уже не осталось
На объятья разжавшей земле.
Только тень, только малость
Дорогого дыханья в стекле.
Мир, алея в зазорах,
На поверхности пуст.
…Только плеск, только шорох,
Только скрип, только хруст…
1985
«Нa страх и риск другого страха…»
Нa страх и риск другого страха
Рожден я и решен я жить
Средь мреющего тускло мрака
На переулках городских
И крáсно реющего праха
На перекрестках золотых.
Зимы прощеная рубаха
Дошилась – княжить да служить…
Но прясть не перестала пряха,
Всё нити клáдет поперек.
И нет здесь страха, нет здесь страха,
Но есть упрек, упрек, упрек.
1985
Зима 1984
Деревья все в снежных митенках,
Наморщившихся слегка…
И старые, и обратные,
Нераздвижные облака.
Разделась жизнь незваная
Аж до сердца – ну нет стыда… —
(Прощайся же, душа желанная,
И уезжай… (– «Куда…?»)…)
И только что в снежных митенках
Все руки у нее…
Скрипит, скрипит под каблуком
Вискозою ее белье.
1985
Five crazy songs
1. A crazy song
Не светитеся, моря морщины;
Не катитеся, света шары;
И прекрасного снега пружины,
Не стучитеся в эти дворы.
Этот мир, эта черная льдина
Пусть хоть вся оторвется, черт с ней —
И ко сретенью их господина
Пусть несет нас течение дней.
2. Сон
Сердце стратилось, ночь умерла,
Раскорчеваны корни огней…
Но не столько уж жизнь тяжела,
Сколько тяжести смертной на ней. —
То есть: сердце, скатясь тяжело
За обрушивающейся тьмой,
Ровно старая роза, взошло
В невесомости клетки грудной, —
Где огни перестали взрастать,
От соитья рождаясь, как мы,
И, как мы, стали тихо листать
Эту кипу осмысленной тьмы; —
Истончи́лися в тени огни.
Те, рассеявшись, сделали ночь,
Ту, что в сердце жила искони,
И опять воротиться не прочь…
…А сейчас я очнулся в слезах.
Снова ночь, снова в сердце цвела…
Что ж, не столько уж жизнь немила,
Сколько милости смертной в глазах.
3. Разноглазый вечер
В. Шубинскому
Слизистой поверхностью закатной,
Клетчатой, расшаркавшейся листвой,
Морем, треугольным безвозвратно, —
Твердь воздушная полна волной попятной
Так, что уж и не кажется живой.
А-а… а слева (значит, Солнце справа) —
Есть веко паутинное Луны,
А под ним – полýнеба держава,
И осколки скиптра сверкают ржаво
В щербинах и трещинах волны.
Вот лицо природы двуобразной:
С кровью – мертвой, но с нёкровью – живой,
С трупной жизнью, светлой и заразной,
С ярой смертью, радостной и красной, —
Над земною твердью дрожжевой.
4
О, где отставшее отстало?
И как ушедшее ушло?
Как столько стало жизни мало —
Уж и не слово, но число.
Мир студенистый за спиною
Из недопахтанных морей.
А впредь – огонь. Огонь стеною.
Стеной без окон и дверей.
5. Нощь-колодница
Только в мире и есть…
А. Фет
Нощь-колодница, дрязглая, пьяная,
Отжимает дерюжки свои…
А над пламенем – слякоть стеклянная
И теней золоченых слои.
Ах, куда же застрельнуться, броситься?
Раствориться, разъяться, сойти?..
Что ж так крошится кружится, просится —
В пересыльного сердца горсти?
Значит знал я – прижиться не сможется.
В мире есть только этот огонь,
Где она – вся кривится, кукожится,
Обтирает об титьки ладонь.
То есть, – всякая тень, перед веткою
Прокативши сквозь темь да туман,
Надавившись на веко монеткою, —
Проканает во вшивый карман.
И еще – не успею проститься я,
И простить не успеют меня,
Как уже впереди – криволицая,
Весело кандальцами звеня.
Мир окрест бесконечною клеткою,
И дымится на потолке…
Я пришит обручальной браслеткою
К этой смрадной, любимой руке.
1985
Вечер и ночь
У неба – еврейские вены.
У моря – цыганские серьги.
А русские круглые стены
вселенной Почти уже смеркли.
У неба – цыганские блестки.
У моря – еврейские шапки.
Но русские круглые стены
Скользнули в окрайные шахты,
Где каждый изогнутый лепест —
В безвидном своем коридоре.
Остались лишь небо и море —
Их гул, их звон, их треск, их лепет.
1985
Хор
строфа
Раз зима – разнимаются все
Древовидные очи творенья:
То в крылатом ее колесе
Миг вниманья, судьбы и прозренья;
И лишь ель – не глядящий на нас,
Окруженный висячими льдами
Всеоглядно ступенчатый глаз —
За ресниц неподвижных рядами.
антистрофа
Ни души на жерну площади,
Но скрещенье конических тéней,
Но лишь лопасти сна позади
Чуть светящихся их средостений.
Ни души. Души мёрзкие страх
Не хотят созерцаться в растеньях,
А в зеленых и черных церквах,
Как кузнечики, спят на коленях.
1985
Здесь
Как в стрóку Норд, так сразу Зюйд на ум.
Так же здесь: запах парусины
Да водометный вероломный шум
От лавра русского – осины.
Да также тéсны здесь витки:
Одним и тем же грех и смех возмездны
Здесь, здесь, на расстоянии руки,
В прозрачной раковине бездны;
И также в язвах облаков
Сукровка сквозь отрепья брезжит…
Лишь адский зуммер не таков,
каков он был. – Теперь он скрежет.
1985
Ода
…человек… странная полость…
Р. Музиль
Человек, эка странная полость —
С красночерной подкладкой мешок! —
Где кружит заварная веселость
В золотых ксилофонах кишок,
И раскрóшенный, страченный воздух,
Что застрял в костяных веерах
И уже не прознает про отзвук
свой – Вселенной колеблющий прах.
1985
Гость
Чернорéчного неба излучина,
Где огрáненных волн без числа,
Где луны полусбилась уключина
От безвидного тренья весла;
Где миры с их сияньем и косностью
Из окошка – как рябь да струя;
Где по ленте с единственной плоскостью
Все скользит – недвижима – ладья.
И такое тут слово напишется,
Что обуглится пёрышка ость:
Там, внутри, у бесснедного пиршества,
Есть не званый, но избранный гость.
Он сырой раскоряченной карлою
У стола дорогого воссел;
Ни стыдом не удержан, ни карою,
Красной утварью загремел; —
Да как схапает брашно заветное!
Он слепец, попрошайка и вор,
И вино заповедное, светлое
Так и плещет из звездных амфор!
Ну и как его, скушного, вынести?!
У хозяина – мрак по лицу…
Эк бы взять, да и вон его вывести,
Да куда ж ему деться, слепцу?
И хозяин глядит не навидится.
И молчание тягостней тьмы…
Ну когда же он, наглый, насытится
И потянет псалтирь из сумы?
1985
Зима 1985
В собачьих старицах желточных,
В газообразных комьях крон,
В льдяных пузыриках проточных —
Везде отхлын, отток, отклон.
Луна в косой туманной нише,
По небу черному пыля,
все ниже, – (Кажется, что ниже
она – Совсем как и Земля).
Тупее все сребристый угол
Меж чернизной и белизной…
Снижайся, жизнь, ведь гладкий купол
Ты оскользаешь вслед за мной: —
В собачьих старицах лимонных,
В газообразных копьях крон,
В льдяных пузыриках слоеных,
В луче, идущем на поклон.
1985
«Золотого кислорода…»
Золотого кислорода
Кругло-черная тюрьма: —
Только небо здесь природа
Да немногие дома,
Да немногие деревья,
Да немногая река,
Да мякнущие у изголовья
Исаакья Облака.
Ветры с пикою златою
Скачущие наверху,
Все пропахшие кислотою,
В безрукавках на меху —
Бьют в решетчатые сени:
– Раскрывайте-ко острог!
Речь о свете и спасеньи,
И с того не меньше страх!
Как раскроются ворота,
Она выглянет, сочась:
– Да, конечно же, я – природа,
Но не здесь и не сейчас.
1985
«…черно-морской, горько-уханный…»
Б. Понизовскому
…черно-морской, горько-уханный,
А не сладимый тлен земной
Влек трехударный шум слиянный
Из моря в шерстке искряной.
Свод неба был – слеза и рана,
А люди в низкой темноте
Тащили, выпятив, катрана
С турецким ртом на животе.
Сколько же памяти бессвязной
В соединеньи дыма тьмы
С звездой в костре, сырой и грязной,
Которую не видим мы.
И столь же праха неслиянно
По выцветшей кружит черте
У неба, вьющегося рьяно
В турецкий рот на животе.
1985
Вот света колкие затылки
Вот света колкие затылки
Скакнули накось от луны,
Вот стали снежные бутылки
с деревьями – Освещены;
Вот выснеженная аллея
(Что, смутно-глубоко белея,
Во сне тяжелом замерла)
Вздохнула, руку отвела…
И свет, сходящий с лестниц черных
В объятий этих сонных неть,
Три клиновидных, золоченых,
Три силуэта смог иметь;
И три светящихся каркаса
Златое пенистое мясо,
Как самородное стекло,
В мгновенье ока облекло.
И с выгнувшегося полукруга
Незамерзающих небес
Сквозь три напруженные лука
Прорвался выстрел – и исчез.
1985
«Свет змеится в тусклых зданьях…»
Свет змеится в тусклых зданьях,
Как наброшенная сеть;
В тучах, в красных изваяньях,
Нет решимости висеть:
Есть хотенье мшистым пахом
Притесниться к дну земли,
Дабы все – единым взмахом —
Дерева зеленым прахом
Недвижимо помели;
Чтоб – в мурашках от касанья
изнутри светясь, – Земля
потемнела, Без сознанья
Гладким телом шевеля.
1985
Г. С. К
Земля есть мозг, а небо череп,
А между ними воздух тьмы,
А луч вовне стремится, через
Ее горящие холмы.
Так человек в тупом задоре,
Как мысль, рожденная в земле,
Кружи́тся в маленьком зазоре —
В огне, куренье и золе.
Как искра, как слепая птица
Колотится да вьется, знай,
Не зная: в землю ль воротиться
Иль выйти речью в Божий край.
Игла из лучевого стога,
Теперь он раб чужой борьбы, —
Он, гражданин себя и Бога,
В горящем воздухе судьбы.
1985
«Всходит дым, точно остров стеклянный…»
Всходит дым, точно остров стеклянный,
В полупризрачных ветках звеня,
И скользит еле слышный и пряный,
И томительный запах огня.
Я, как тьму полукрылую – слово! —
Полюбил эту вещную мглу,
Где отрывисто… криво… лилово…
Смотрят звезды под рощи полу.
(– Полуплотные нити свеченья
По стеклистым волокнам текли,
И по тайным лекалам теченья
Огибали их лип корабли —)
Вот как, жизнь?.. ты напиток любовный?..
(Для себя тебя кто ж уберег?)
Свет скользящий? И огнь двукровный?
И золы краснорукой зверек?
1986
Второе подражание псалму
Человек – это колодезный
ворот, накручивающий на себя
свою цепь.
Уж такая хорошая мне далась душа,
Чтоб сквозь щелочки говорить со светом
И, разъеденным воздухом чуть дыша,
Глухо вздрагивать панцирьком нагретым.
Но, Господи, в этот светлый час
Раскрывающихся полночных створок
Стала Тьма Твоя как стеклянный газ,
Как стоящий снег, как парящий порох.
Я сердечный мускул Твоей ночи.
Мне не выпутаться из кровеносной сети,
Потому что я не был нигде на свете,
Кроме тьмы и сверкающей в ней свечи.
Ведь такая душа только там сильна —
В этом свернутом, влажном, слепом, соленом,
Потому что выковырянная, она
Как простой слизняк на ноже каленом.
То, что знаю, – пора уж! – и Ты узнай:
Я боюсь оказаться в уже дребезжащем варе…
Вот, другую – прошу я – стеклянную душу дай,
Рассыпающуюся при ударе…
1986
В садах только наших в апреле
В садах только наших в апреле
Деревья растут из зеркал. —
То, видимо, тайные щели
Господь в этом мире сыскал.
И так еще, видимо, можно
На облачных лестницах петь,
Невидимо так, осторожно
Пернатой ступенью скрипеть.
И трещинами в амальгаме
Расходятся корни дерёв,
И воздух большими шагами
Спускается в ров,
И пышные пенные брызги
Опутывают сады,
И тянутся, тёплы и склизки,
По-русски, еврейски, балтийски,
Сдвоённые руки звезды.
Третье подражание псалму
Огнь иссекнется в тротуар,
И сердце, съеденное гарью,
Через парны´ х созвездий взвар
Пойдет обратно, к Государю.
Его безногие стрижи
несут (Летят – не шелохнутся)
…Старайся, кровное, дрожи… —
Дай Бог еще тебе вернуться…
1986
«Прощайся, не все уже снится…»
Прощайся, не все уже снится,
Но можешь еще поспеть… —
Стоящая на небе птица
Стоит, позабывшая петь;
И ветви в последнем исподнем,
Наброшенном кое-как,
Несутся за ветром Господним
И голос несут на руках.
А стоит ли все усилья,
Когда так немного до тьмы
И каменных бабочек крылья
Скрежещут по стеклам, как мы?
1986
Воспоминание о юге I
Как ртуть, как шелк, как щекот, как
Раскосая луна морская,
В ногах, и в пахе, и в руках —
Везде во мне есть кровь людская:
Как луч, съезжающий в рекý,
Как месяц, таемый туманом,
Как занавесь по сквозняку
И как рука над женским станом —
Чуть-чуть прогнувшися, она
Стоит-скользит, натяжена.
(Когда же в каменной тени
Круглоступенных гор у моря
Я вспомнить смог другие дни
И вздрогнул от стыда и горя,
Вся кровь – от кроны до корней! —
Заскрежетала и запела;
Хоть воли не было у ней,
Но вдруг она, прорвавши тело,
Вся – вверх, во все ее крыла…
– И Божья кровь ко мне вошла —)
1986
В этой комнате
В этой комнате стопки теней
Разложились, кренясь, по углам,
И зернистого мрака туннель
Разрезает ее пополам,
И печально сужается щель
Меж рассеянным светом стекла
И отсветами сильных вещей,
Раскаленных внутри до-бела.
А сейчас ты глядишь за окно,
Где крупицы деревьев – парят,
Где в распоротых тучах – темно,
И воскресшие звезды не в ряд
Волей Божьей расставлены там,
Чтоб ты смог еще что-нибудь смочь,
Чтоб прихлынула к праздным устам
Та небесная родина – ночь.
1986
Младенец
Осыпается мгла с небес
На поставивший мрежи лес,
И глазницы иссякших звезд
Стали пенно-зыбки.
А младенец, плывя вверху,
Сеет светлой рукой труху
Из жемчужной зыбки.
Видно, свод полýнощный – ветх,
Иссякает и мякнет верх —
Так воздушный редеет мост
Над всходящим низом.
Видно: вышелушилась тьма,
В зернах – свет, и дрожит тесьма,
Куда он нанизан.
А младенец плывет вверху,
Сея светлой рукой труху,
Осыпающуюся на лес,
Что сетцы раскинул.
Иссыхает небесный Нил;
Кто бы люльку остановил
И младенца вынул?
Ведь и есть-то лишь лес один,
Где спасется наш господин,
Его ищут и там, и здесь,
Во граде, по полю…
Все оцеплены берега,
И на всех площадях врага
Есть, где встать глаголю.
1986
Плаванья
(7 стихотворений, в том числе 3 подразумеваемых)
Елене Андреевне Шварц
с любовью и восхищением
2. Плаванье
Я не знаю, как жил, и писал, и расчел
Неразменный запас на вьюки и меха;
И под облачным парусом облачный челн
Облака проскользнул по лучу маяка.
Беспрозванной земли я отсунул засов,
Ибо выпил я сердцем прекрасную тень
И не слышу назвáной земли голосов,
Что уходят стволом в кровеносную сень.
Барабан провернулся и щелка ушла.
Не видать позади и внизу ничего.
Этот город исчез, и легло в зеркала
Несветящимся облаком сердце его.
Я узнал: ничего не обещано мне.
Я оставил незваной земли голоса.
Мой корабль по лучу, исчезая, скользит.
Ухмыляются рыбы небес.
3
Всё кишит в полночной яме
Свет – идущим вверх дождем.
И горящими струями
Черный воздух обведен.
Выйти за границу ночи
Я хотел и не хотел.
Звездной корочки короче
Вздох моих горючих тел.
С якоря сошла дорога,
Обвивающая тьму.
Небо – узко и немного,
И ступенечки в дыму.
Отчего уходит небо,
Рассевая пенный след,
Угол тающий и недо —
Возвратившийся отсвет?
Как здесь выйти за границу,
Ускользающую прочь?
Тел бренчащую седьмицу
Разгонять уже невмочь…
5
Я кровью говорил: уйди…
Но тишина не уходила.
Рябился месяц впереди,
Река удушливо кадила.
Какая маленькая тишь
Лучом – прищелкнув! – шевельнула!
Раздвинул рёберки камыш
И лодка угол разогнула.
Куда я плыл? Куда ж мне плыть…
В ночи исчезнул провожатый…
Не всю ли жизнь вот так пылить
На жесткой влаге волосатой?..
6
В чужом окне стоит звезда,
Как рыба за стеклом зернистым.
О, кто ж ее загнал сюда?
Чья ж эта черная уда?
Кто тяжкой тенью с краю льда
Навис – набычен и расхристан?
А лёска гладкая бежит
По маленьким волнам слоеным;
Катушка холодно жужжит,
Крючок, надкушенный, дрожит,
И рыба на весу лежит. —
Когда же вытащат ее нам?
1986
Баллада
И уж кажется, смерть позабыл,
Но некрашеной тенью короткой
Острый всадник становится в тыл
И становится иноходь ходкой
Уходящих налево снегов,
Становящихся, как для расстрела:
И стоишь, и не меришь шагов,
Потому что уже отсмердело…
Эти женские руки зимы
Накопали корней первородных;
Стало, ночь наступала взаймы
В одеялах светящеся-потных;
Наступая на лона снегов,
Выступаешь из духа и тела
И стоишь, и не слышишь шагов
По тому, что уже отсмердело.
А когда просыпаться пора,
На нечищенной чаше рассвета
Мир вскользает наверх, и дыра
Рабьим зеркалом встала под это
Воскользанье к небесному льду;
Не в нее ли, безмолвьем глушимы,
На резиновом, страшном ходу
Ускользают деревьев машины?
И вослед этих страшных винтов
Поднимаются плоские дула
Вверх сдвигающихся ветров;
И сквозь конус сетчáтого гула
Поднимаешь глаза, и на них,
На сетчатке, светящей по-смердьи,
Отпечаток – в оглядке на миг —
Ускользающей одвуконь смерти.
1986
«Луны недолгие глаза…»
Луны недолгие глаза.
Китайские ее усы.
Но знаю я: еще нельзя
На смертные глядеть часы.
Ведь Север не сошел на Юг,
Ведь лист не возвратился в пресс,
И ведь земли лазурный лук
Не прободил листву небес;
И явственней, чем поворот
Короткой грани мировой,
Болван клюет наоборот
Зыбко-продольной головой.
1986
Просто стихи
Глядит в Луну квадратная река
Сквозь ослепительные облака.
Взросли дома, а отраженья их
На легких звездах вытеснены мелко;
И так зима – проклейка и побелка —
Встает в гроши, в невытесненный стих.
К чему стихи? Пора уж и начать
(Раз легким в тягость сладкий смрад бумаги)
Писать снежком по черной невской влаге
И тайным звездам отдавать в печать.
Так делают леса, и города,
Особенно же наш. Но вот беда
1986/1987
Отрывок
…Одна уж и осталась просьба,
И та исполнится сама:
Волн вечереющая оспа,
Сеть расстилающая тьма,
Костры на береге пологом,
Краеугольных туч соски
И ветер, реющий над рогом
Горы, завинченной в тиски.
Я жил как жил. Я был на Юге.
Я брел в разобранной Москве,
Я кровью, выцветшей от муки,
Встекал к заоблачной траве,
Я тенью обтекал извивы
Небесных рек – и в мгле живой
Земли червонный шар червивый
Тлел, истекая синевой…
1986
О мрачная звезда раздевшихся морей
О мрачная звезда раздевшихся морей,
Недвижно стонущих на наклоненных ложах,
О мрак, раскатанный над спальнею моей,
Катящейся за небоскат на обжиг,
О том, как спать один, забыл я. Сколько дней
В пустой постели с кроткими морями…
Когда приходит ночь, становится ясней
Блестяще-ржавый меч, лежащий между нами.
Как знать, какой еще разыщется разврат
В сей жизни, будущей? В той, бодрствуя, сущей…
Пока ж мне хорошо. Я сплю. Я жив. Я рад
Глухой звезде, над ложем тьму кующей.
1987
Стихи о небесном наборе
Не превратить земли в отсек
Не превратить Земли в отсек
Печальной сволочи земной.
Хочу я слышать голос всех,
Кто надо мной и подо мной.
И раз уж мы легли на дно,
Хочу глядеть я в полый луч
За Авраамово руно
Туч.
…Когда поднебной лодки нос
Взойдет, как золотоголов,
Тогда по краю мира нож
Прокатит кремнем без углов,
И бабочкою вспóрхнет плоть,
За новым краем закружив. —
Тогда скажу я: жив Господь,
Завет наш – жив.
…И в крошечном своем окне
Увидишь вздыбившийся хвост
Живой ладьи – в живом огне
Звезд.
1987
Ode on the unstructured world
Есть часы в ходе нашей зимы,
Растянувшей мелованный полог,
Когда тени исходят из тьмы,
Когда жизни из ветхих иголок
К перетолку о темных вещах
Вылетают – за промельком промельк —
И дымы совершают свой шаг
С треуголок чернеющих кровель,
Чтоб сплестись, созмеиться, белы,
В непомерную дымную розу,
И цепочкой сугробов волы
Поднимаются к лунному рогу.
То не просто такие часы,
Когда в шаре полночного цирка
Под свеченьем небес полосы,
Над ковром из лоскутного цинка
Пляшет, каменным смехом сквозя,
Земнородная жить или нежить,
Чтоб смеженные неба глаза
Полоумной игрой проманежить.
То не пьяные духи вещей
И не драные тени растений,
Не томящийся призрак ничей
И не запах соленый сожжений —
Здесь другое: здесь враз из всего
Истекают основы и сути,
На такие часы вещество
Только видимость, лужица мути,
Человек – только кожи клубок,
Только снег оседающий – древо,
Только плашка без дырки – замок,
Львиный рык – только зеркальце зева.
И выходят на небо из труб
Костяки меловых мыловарен,
И теперь этот мир – только труп,
На мгновенье предъявленный тварям.
1987
Элегия с эпиграфом
От вас я не хочу прощений и проклятий,
– Всего страшней – сошедший с рубежа,
Скажу я к ужасу своих смиренных братий, —
Что воздух чуж, а не земля чужа.
Когда вернулся я с предутренной прогулки,
Уж разобрали ночь рабочие небес:
Сияли вытертые выемки и втулки,
И были стены тьмы запрятаны за лес.
Что здесь, в сусветице? – Ни вещного, ни теней…
А кто ж за стеклышком, задымленным, возник?
– О, лишь трубчатый бог разымчивых сиреней
В пушистых колпачках персидских, разрезных!
А кто ко мне в окно, приплюснувшись, глядится
Блестящей тысячью своих губатых глаз?
Чьи это кожаные сморщенные лица
В летательных шарах, мерцающих, как газ,
Я не желаю знать.
Раз нанялся – к работе.
Названий и расценок ведать не хочу.
Когда настанет срок – мы вспомним о расчете,
Тогда и я – что должен – получу.
1987
