Артем Скороходов
Журнал «Рассказы». Жуткие образы ночных видений

– Помогите! Помогите мне!

Девушка не услышала. Судя по лицу, мыслями она была далеко. Зато услышали дома.

Ключ зацарапался в замке. Ворвалась мама, пышущая яростью, хрипящая из-за астмы и оттого еще более злая, захлопнула окно, отбросила Соню на кровать.

– Чем это ты занимаешься? Хочешь посторонних позвать? В детдом хочешь?

– Кто ты такая? – прошептала Соня, пытаясь выползти из-под прижимающего ее к кровати тяжелого тела. – Ты не мама. Кто?

– А ты догадайся. – Мама отпустила ее, вышла в коридор. – Догадайся, раз такая умница. – И заперла дверь.

30 января

Соня проснулась от боли в запястьях. Мама нависала над ней, прижимала руки к бокам. Лицо выглядело озлобленным и совсем чужим.

– Лежи спокойно и выпей это, – сказала она и поднесла к губам кружку с чаем. Соня с трудом выпила.

Мимо прошествовал папа с большим куском фанеры под мышкой, с молотком в руке и гвоздями в зубах. Запрокинув голову, Соня увидела, как он, посвистывая, заколачивает верхнюю половину окна. Хочет оставить ее без солнечного света.

Соня с отчаяньем подумала об одноклассниках, учителях, соседях, прохожих. Обо всех тех людях, что могли бы помочь, но не помогут. Это не их дело. Все, что случается с детьми дома, остается дома.

– Нет у меня ангины, правда?

Мама покачала головой и еще сильнее вдавила ее запястья в матрас. Мамино дыхание стало тяжелым, начался очередной приступ. Без лечения астма быстро прогрессировала. Соня кое-как извернулась и выдернула одну руку. Не чтобы вырваться – чтобы достать из кармана маминой рубашки ингалятор.

– Ты не моя мама, но, пожалуйста, подыши.

Соня уже поверила, что перед ней совсем другой человек, но не знала, как теперь себя вести. Эта женщина все еще выглядела как мама. И чем страшнее становилось, тем больше Соня в ней нуждалась.

– Помнишь, ты учила меня правильно переносить болезни?

Мама сосредоточенно сжала губы, будто копаясь в памяти.

– С достоинством? Так она тебе говорила?

Соня вздрогнула от этого словечка «‎она», подтверждавшего, что с ней говорит чужой человек.

– Все это чушь, девочка.

– Почему чушь?

– Пожила бы с мое… – Мама наклонилась к уху и прошептала: – Двадцать пять веков кочуя по телам. Тогда поняла бы: достоинства в болезни нет.

– У моей мамы было!

– Люди способны выносить болезни, лишь пока верят: это временно. Пройдет! Они не понимают, что недуги рано или поздно настигают всех и вылечить их нельзя.

– С астмой можно жить! Ты просто запустила…

Мама, будто не слыша ее, продолжила:

– С каждым годом становится хуже. Знаешь, сколько существует болезней? Я испытала их все. Новое тело – новая беда. Болезни – это волки, кусающие за пятки. Вечно преследуют. Вечно голодные. Юность – единственная фора. Но и ее хватает ненадолго…

– Это всего лишь астма! – выкрикнула Соня.

– Я не хочу терпеть ни астму, ни даже насморк. Я получу здоровье. Твое здоровье.

Вошел дядя Антон со вторым листом фанеры.

– Это вон у него характер так и не испортился, – прокомментировала мама. – Можно сказать, родился для бессмертия.

Папа задорно подмигнул и включил центральный свет. Вскоре снова застучал молоток.

– Расскажи, кто ты, – попросила Соня.

– Много будешь знать… А впрочем, состариться не доведется уже.

Когда стук молотка затих, комната, лишенная естественного света, стала походить на старую фотографию: засияла глубоким желтым с металлическим отблеском.

Папа выключил свет, переставил табуретку, выкрутил лампочку из люстры и вторую – из настольной лампы. Соня не верила, что ее оставят в полной темноте, пока дверь не захлопнулась.

Первое время получалось притворяться, что наступила ночь. Хотя красные цифры часов складывались в 11:03 утра, она представляла, сидя в ногах кровати, будто пришло время отходить ко сну. Однако ожидание не скрашивалось сладостью дремоты. Зачем обманываться? Это был не отдых – заточение. Страх поднимался от живота к груди. Дикий, иррациональный.

Соня нащупала на кровати неоновые браслеты и переломила парочку до хруста. Во тьме возникли яркие световые пятна. Рядом она нашла и фонарик-брелок. Черный, компактный, он светил бездушным белым светом. Соня поводила им туда-сюда, осматривая углы комнаты. Никого. Она надеялась снова увидеть старуху-квартирантку. Настоящую маму.

Нельзя позволить страху нагноиться в мыслях. Соня нарисовала на фанере, закрывавшей окно, два лица – женское и мужское. Достала лук со стрелами и начала стрелять. Раз кочевник, два кочевник – и не осталось никого.

Она еще упражнялась, когда в двери зашуршал ключ. Соня кинула лук под кровать, стрелы сунула под простыню и села. Вошла мама с тарелкой жесткого мяса и желтой кукурузы.

– Ешь, пока не остыло. – Мама встала у двери.

Соня нахмурилась и украдкой тронула мясо: холодное. Остынет, как же. Его даже не разогревали. Там снотворное, подумала она.

– Ты лечишь свою астму? – спросила Соня. Ее жизнь сегодня зависела от того, сможет ли она вывести маму из равновесия.

– А зачем мне? – Кочевница хитро улыбнулась. – Недолго терпеть осталось.

– Знаешь, что я однажды нагуглила? Когда у меня еще был, ну, этот, как его, собственный телефон. Тот самый, который ты выкинула в окно. Я прочитала, что, раз мама – астматичка, у меня тоже будет астма. С вероятностью пятьдесят процентов.

Мама не изменилась в лице, но черты ее застыли.

– Волки тебя нагонят. – Соня встала с кровати и пошла прямо на кочевницу, схватила ее за руку. – Не надоело прятаться от смерти? – Мама отступила в коридор и закрыла дверь, видимо опасаясь еще и попытки побега.

Соня не медлила – живо ссыпала еду со снотворным в коробку из-под пазла, легла на кровать и притворилась спящей.

Спустя четверть часа пришли кочевники. Не открывая глаз, она слушала, как взрослые, вполголоса болтавшие на своем языке, поставили у кровати стулья. Ее правую руку подняли с простыни и сунули в какой-то предмет с острыми зубцами. У Сони невольно задрожали ресницы, и только полутьма комнаты, освещаемой лишь светом из коридора, пока спасала ее.

На Сонину расслабленную ладонь опустилась мамина теплая рука. Вопреки всякой логике, от этого прикосновения ей сделалось спокойнее.

Соня сосредоточилась на тактильных ощущениях. И вдруг – боль! В запястье вонзился десяток колышков. Она от неожиданности дернула рукой – раскрыла себя. Однако вырваться не удалось, потому что папа вдавил ее локоть в кровать.

– Смотри, кто проснулся! – промурлыкала мама дяде Антону. – Так и знала, что паршивка куда-то дела мясо. Ну, солнышко, тебе мама не рассказывала сказку про любопытную мышку, которая первой попала в мышеловку?

Соня наконец разглядела, где оказалась ее правая рука. Кисть исчезала внутри большой чаши, сработанной из золота и двух человеческих черепов. Одна пара челюстей с остро заточенными зубами смыкалась на ее запястье, другая – на мамином. Их сомкнутые ладони лежали внутри. Сама чаша, занимавшая пространство черепных коробок, разделялась надвое перегородкой. В ближней к Соне половине медленно поднималась алая кровь. Ее кровь. Другая уже наполнилась белой маслянистой жидкостью из маминых вен.

Соня снова дернула рукой, но не вырвалась – лишь сильнее разодрала запястье. Одна густая, плотная белая капля попала на красную половину чаши и плавала в алом, подобно лепестку розы.

«‎Вот и ангина, – подумала Соня, – только белый гной засел не в горле».

– У вас не получится, – прошипела она. – Душа останется со мной! Я знаю о правиле трех «эс» и перестану бояться! – Несмотря на ее слова, сердце лупило по ребрам как бешеное. Страх нелегко усмирить силой воли.

Папа покачал головой.

– Ты умная девочка, но не выйдет. После такого стресса душе нужны месяцы, чтобы оправиться. Давай объясню.

Он нашел в одеяле один из светящихся браслетов.

– Милая штучка. Представь, что это твоя душа. Страх надломил ее там и тут. Изменил ее свойства. В крови плавают сгустки боли. Если сказать тайное слово, они станут белыми, как у нас. Такое сразу не пройдет, даже если посадить тебя на транквилизаторы. Поняла?

Соня изучала его спокойное лицо, отражающее сдержанное любопытство. С такими эмоциями ученый смотрит на лабораторную мышку. Кочевница была права: он легко переносит бессмертие. Легко, как самая последняя бездушная мразь.

– Чувствуешь, как твоя личность деформируется? Скоро все кончится.

У Сони екнуло сердце. Неужели она забудет саму себя даже прежде, чем потеряет тело? Осталась ли еще любовь к маме, свету, жизни? К соцсетям, в конце концов…

В голове метались странные белые вспышки. Чужие воспоминания – лошади, золотые бляхи, повозки, жертвоприношения – вспыхивали под один удар сердца и исчезали под второй. Пришлая душа, пока еще ущербная, гуляла по крови, как вирус.

Соне пришла на ум фраза, сказанная Антоном на свадьбе: «‎…если вдруг с мамочкой что случится, останешься со мной». К этому дню ее настоящая мама уже была мертва. Должно быть, кочевница переселилась в новое тело в спешке, лишь бы сбежать из умирающей старухи, и быстро поняла, что с астмой жить не хочет. Возможно, думала Соня, ее юное тело всегда было их целью. Только кочевница не хотела оказаться в детдоме. Не хотела, будучи взрослой по уму, жить ограниченной жизнью ребенка. Они заключили брак ради удочерения, и тогда Антон, не скрывая радости, проговорился: «‎ты останешься со мной».

Когда она об этом подумала, одна из белых вспышек в голове стала отчетливее. Соне удалось увидеть глазами старухи, как та подмешала какой-то порошок ей в еду. Так объяснилось недомогание, от которого она страдала, когда мама болела за закрытой дверью, а квартирантка умирала. Это была не черная полоса в жизни, ее травили.

Соня затряслась от озноба. Следующая белая вспышка дала ответ на страшный вопрос о прошлом. Она увидела маму, еще настоящую маму, в большой спальне. Услышала, как бледные губы шепчут: «‎Берите мою кровь, только дайте Соне противоядие. Пусть она живет». Пазл сложился. Не котята на желтом фоне – кое-что жуткое. Оказывается, маму заставили подчиниться шантажом. Мама любила ее. До самого конца.

Соня только теперь заметила, что та рука кочевницы, что не лежала в черепе, была привязана к спинке стула. Значит, обмен телами произойдет сейчас, и они избавятся от старой оболочки и лишней души, ее души.

– Вам совсем меня не жаль? – спросила она.

Папа хмыкнул и ответил:

– Ты пока чистый лист, незаполненная душа. Твой жизненный опыт – ничто по сравнению с нашим.

– Нет, вы просто боитесь смерти!

– Деточка, не злись. Нам нужно твое тело, ничего личного.

Соняобратилась к кочевнице:

– Сколько в тебе осталось от мамы?

Та пожала плечами:

– Все воспоминания еще тут, солнышко. – Она постучала по виску. – Только чувств никаких.

И Соня прекрасно поняла, что мама хотела сказать. Ведь ее собственная личность уже начала распадаться.

– Вы же можете оставить меня в живых? – спросила она.

– Конечно! – Антон ни секунды не помедлил с ответом, и из этого явно следовало: он врет.

Соня изобразила облегчение на лице.

Стоило обратиться к собственным мыслям, как вернулись белые вспышки. Одна из них распалилась, стала трещащей и яркой, как молодая звезда. Реальность отплыла в сторону, и Соню поглотило чужое воспоминание.

Самый долгий день ее жизни начался и закончился в Белой бухте. Она, юная, пышногрудая девушка, обрекла себя на страшное испытание, когда влюбилась в улыбчивого и вместе с тем холодного жреца, одного из белокровных, и решила во что бы то ни стало разделить с ним вечность.

Рано утром она оделась в церемониальные одежды, поела, сидя на земле, и вместе с несколькими воинами отправилась к месту, где должны были хоронить царя.

Вокруг заранее подготовленной ямы стояли слуги и держали подле себя стреноженных лошадей. А поодаль длинной нитью распределилась конница. Никто сегодня не сможет убежать из Белой бухты.

Неделя кошмаров, вызванных настойкой из степных трав, подточила силы ее тела, однако еще оставалась решимость одолеть путь, ранее пройденный ее возлюбленным. Еще горело желание стать ему достойной парой.

Она подошла к ближней лошади, положила ладонь ей на лоб, посмотрела в глаза. Не могла не посмотреть. Напоследок.

Слуга, державший коня, дернул за веревку, связывающую передние ноги, и животное рухнуло наземь. Она ухватилась за удавку на мускулистой шее, повернула палку, всунутую в петлю. Минута агонии – и дергающиеся копыта замерли, упали на землю. Такая смерть представлялась ее народу милостью, ведь удушение – бескровное убийство, и вся душа остается в теле.

Она подняла глаза на стоявшего рядом слугу, дрожавшего от ужаса, подобно лунной дорожке на волнах. Лицо было ей знакомо: рыжеволосый помощник конюха, красивый мальчик, умелый, понятливый слуга. Без такого мертвому царю не обойтись.

Она посмотрела юноше в глаза. Не могла не посмотреть. Напоследок. Потом накинула удавку ему на шею.

Какие образы посетили его в минуту смерти? Мысли храбреца или труса? Верил ли удушенный, что погребальная жертва поможет народу обрести заступника среди богов? Или боялся умереть так сильно, как никакое иное животное бояться не способно? Она не стала спрашивать: зачем принуждать человека врать? Особенно такого хорошего слугу.

Прежде ей случалось убивать лишь врагов. Убивать братьев – удел жрецов, сегодня ставший и ее уделом. Сотни невидимых иголок кололи тело. Душа, изгнанная из сердца травами, трещала и ломалась.

Вторая жертвенная пара – слуга и конь – дались легче. Удушенный не был ей знаком. Однако надо смириться, что прежде, чем она закончит, встретится немало примелькавшихся лиц. Впереди еще сорок восемь коней. Сорок восемь слуг. Если выдержит рассудок, справятся и руки.

Церемония затянулась до позднего вечера. Последнего слугу она душила долго, мучительно. Потом упала рядом с умершим – сто первая среди сотни тел. Воины понесли ее к яме и разместили в ногах у царя, поверх золотых украшений. Рядом положили десяток удушенных слуг. Рыжеволосый помощник конюха оказался напротив, смотрел на нее остекленелыми глазами.

Остальные безжизненные тела насадят на кольядля жесткости и водрузятвертикально на туши коней. Жуткие сторожевые сберегут курган от чужаков. Этой церемонии, а также возложения тотемных камней она не увидит: яму уже накрыли бревнами, начали класть дерн. Ей не суждено выйти из погребальной камеры долгие сорок дней.

Когда перестали болеть руки и над головой затих шум насыпаемой земли, она сказала тайное слово, и кровь в жилах вспыхнула белым. Свечение было пока слабым. Несмотря на убийства, ее душа не сломалась полностью. Оставалось еще человеческое.

В свете собственной крови она пила и ела заготовленную трапезу ради поддержания жизни в усталом теле. Вокруг зловонно разлагались трупы. Тлел и царь: благовония, которыми наполнили его утробу, не могли перебить смрада.

Она принадлежала мертвым, и мертвые жили в ней. В легких, в животе, в сосудах. Кровь светилась все ярче, вены пульсировали – бедная душа надеялась сбежать.

Спустя дней двадцать, когда силы истощились, она поползла прочь из погребальной камеры – к отдушине в конце коридора. Сквозь маленькое окошко между бревнами увидела звезды. Но тут в дыре появилось острие копья. Ей не позволят выйти раньше времени. Слишком многие отдали жизни, чтобы ритуал состоялся. Нет права отступить.

Душа, согласно их верованиям, являлась в мир чистой, как небесная гладь. Если в голове хранились лишь самые необходимые воспоминания, душа накапливала все, даже мелочи. Но главное – в ней обитали чувства, придававшие событиям смысл. Из души исходили обида, удовольствие, ненависть, любовь. Все, что делает человека собой.

После смерти боги смотрели усопшему в душу, оценивали: много ли груза он собрал за жизнь? Стоит ли сохранить его личность? Не заинтересовавшие их души стирались и рождались заново на земле. Все их прежние страдания и радости оказывались бессмысленными.

Наконец настал сороковой день. Об этом ее оповестили истошные крики, доносящиеся с поверхности. Сегодня души слуг, претерпевшие агонию разложения в мертвых телах, начнут отлетать. Она снова сказала тайное слово и увидела белый дым, поднимавшийся от трупов. Пришло время призвать богов и освободить душу царя, убрав травы из его живота.

– О великая Табити! – закричала она хриплым от долгого молчания голосом. – О Папай и Апи! Вы, Ойтосир, Аргимпаса, Таргитай, Тагимасад! Умер величайший из людей! Зрячий среди слепых! Бог среди смертных! Достойный зваться вашим братом!

Ее слова о царственности усопшего подтверждали мерцающие груды золота и отлетающие души слуг, которые слились в единую белую воронку. В этом смерче возникли призрачные лица. Их выражения менялись ежесекундно: злое-доброе, довольное-разъяренное.

– О великие! – обратилась она к лицам. – Взгляните на верных слуг, отдавших себя во славу царя царей! Взвесьте золото, данное ему в дорогу! Не это ли достойный вас собрат?

Она вскрыла живот царя ритуальным ножом и вычерпала бальзамирующие травы. Душа его взметнулась под потолок языком белого пламени и присоединилась к чехарде добродушных и злых лиц. Ритуал свершился. Народ обрел нового заступника в сонме богов, а умерший царь получил истинное бессмертие.

Что же досталось ей?

Она ползла к выходу из кургана, превратившись в иное, проклятое существо, чья побелевшая душа никогда уже не вернется в сердце и будет вынуждена скитаться по чужим телам. Вечно.

Соня очнулась и успела увидеть, как опорожняется чаша из черепов. Белая жидкость текла к ней в руку, алая – в тело матери. Души постепенно менялись местами. Ускользало что-то важное: счастье детства? мечта познакомиться с отцом? любовь к матери? Соня сохранила все воспоминания, но некоторые из них стали блеклыми. Без наполнявших их чувств они потеряли всякий смысл.

И все же любовь к жизни у Сони еще осталась.

Голова, и без того ватная, закружилась. Желтая-желтая детская поплыла перед глазами, мебель затанцевала, и над Соней возникла люстра, висевшая по центру комнаты. Свершилось.

– Всё! Всё! – раздался ее старый детский голос. – Задуши ее!

Папа кинулся к ней с протянутыми вперед руками. Соня, такая неуклюжая в новом взрослом теле, повалилась набок вместе со стулом. Спинка спасла ее.

Она изловчилась и сунула руку под простыню. Кочевница, запертая в детском вялом теле, схватила ее, но оказалась слишком слаба. Соня взялась за стрелу поудобнее и – вжик! – всадила Антону в глаз. Папа задергал конечностями, как кузнечик, попавший к детям-живодерам.

– Нет! – вскрикнула кочевница.

Соня схватила вторую стрелу и – вжик! – засадила Антону в горло. Белая гнойная кровь хлынула на пол. Папа поскользнулся, упал на живот, вогнав стрелы еще глубже, и затих.

Кочевницалепетала что-то на своем языке и плакала от ярости: Соня впервые видела такое выражение на собственном лице.

– Не злись, ничего личного.

Кочевницапопыталась встать. Соня бросилась на нее всей мощью взрослого тела, обездвижила. Освободила привязанную руку, выдернула из-под головы девочки подушку и стала ее душить. Все было кончено прежде, чем она остановилась.

Соня отстранилась, дрожащими пальцами достала ингалятор из кармана рубашки и несколько раз глубоко вдохнула лекарство. Она выжила.

Выжила в чужом, больном теле, уже исчерпавшем свои лучшие годы. Обычно, когда люди хворают, у них есть привилегия думать, что болезнь стала следствием их неразумных поступков. Соня же была обречена существовать с астмой, которую не заслужила.

Она выжила в теле, хранящем мамины воспоминания, но не ее личность. Теперь ей открылось лицо отца, которого она не знала, но чувства мамы к нему так и остались загадкой. Навсегда.

Соня выжила, чтобы не суметь объяснить, почему убила двух человек – нового мужа и дочь. Выжила, чтобы сесть за это в тюрьму.

Она сложила в туристический рюкзак часть маминой одежды, лук со стрелами, деньги, какие отыскала в квартире, и вышла навстречу керченскому ветру. Если получится, она найдет других кочевников и уничтожит! этих! тварей!

Соня уже представляла статью, которая вскоре появится на городском портале: «В доме по ул. Буденного совершено жестокое убийство». Что ж, если повезет, будут и другие хорошие новости.

Примечание: Известно, что у скифов существовало сословие жрецов, однако среди многочисленных курганов их погребений нет.

Олег Савощик
Навлон

Привкус металла противным налетом осел на языке. Тяжелый ком спускался все ниже, драл горло. Вика запила его полным бокалом вина, выдохнула. Налила из бутылки еще. Она заслужила.

Мерзкий Боров мертв, а значит, сегодня первый день ее свободы. Думал, она его не достанет. Ха!

Остатки шардоне взяла с собой в ванную. Повернула хромированный вентиль крана, выключая воду. Та уже набралась, дышала паром. Вика проверила кончиками пальцев – горячая, как она и любит.

Бутылку с бокалом поставила на деревянную подставку, а сама скинула халат и перешагнула высокий керамический бортик, чувствуя, как от ног поднимается легкая блаженная дрожь. Медленно опустилась в воду. Устроившись поудобнее, двумя жадными глотками допила холодное вино из бокала.

Подстегнутый жаром алкоголь добрался до головы, приятно затуманил мысли. Вика легла и закатила глаза от удовольствия.

Услышала шаги за стеной и тихий щелчок дверной ручки. Села резко, подтянув колени, инстинктивно прикрывая наготу, и едва не перевернула подставку с недопитой бутылкой. Пену для ванн Вика на дух не переносила, но сейчас она была бы весьма кстати.

– Как вы вошли? Я думала, вы нумизмат, а вы, оказывается, еще и домушник!

Пожилой гладковыбритый мужчина в коротком бежевом пальто и бежевой шляпе, которую он даже не потрудился снять, не обратил на реплику никакого внимания. Скользнул равнодушным взглядом по голой Викиной спине, подошел ближе, присел на бортик ванны.

Аркадий Сергеевич был в своем неизменном костюме-тройке мышиного цвета, полосатой рубашке и коричневых туфлях. Из нагрудного кармана пиджака торчал аккуратный треугольник платка. Вику еще при первой встрече рассмешило, с какой помпезностью старик цепляется за моду своей молодости. Еще эта шляпа…

Сейчас руки Аркадия Сергеевича скрывали тонкие кожаные перчатки. Вике очень не понравилось, что он пришел к ней в перчатках. По ее плечам пробежали мурашки, ей показалось, что вода в одно мгновение остыла.

– Давайте сразу о важном, – сказал Аркадий ровным голосом. – Ваш человек не вернул то, что принадлежит мне.

– Могли бы и позвонить!

Вике стоило немалых усилий расслабиться. Она откинулась на спинку, вновь вытягивая ноги, убрала локти от груди. Пусть смотрит, старый козел, ей нечего стесняться. Она только что избавилась от одного страха и не позволит другому так просто собой завладеть.

Аркадий молча ждал ответа. В его глазах ничего не поменялось, он даже не опустил взгляд. Женская нагота его не только не смутила, но и, кажется, не интересовала вовсе.

– Это не мой человек, – бросила Вика, слегка обиженная реакцией старика. – Простой исполнитель. Пешка.

– Это не меняет дела. Вы брали монеты под свою ответственность. И спрос теперь с вас.

– Мы уже решаем вопрос. Вам все вернут.

– Я сам верну. Как мне его найти?

– Не знаю.

Аркадий снял перчатку, подтянул рукав и опустил руку в воду. Вика не сдержалась, дернулась, решив, что он собирается схватить ее за ступню. Но старик лишь нажал на кнопку слива. В трубах зажурчало.

– Видите ли, Виктория… – Аркадий распрямил рукав и с досадой посмотрел на черное от влаги пятно. Замочил все-таки. – Эти монеты мне очень дороги.

– Вам все вернут! – повторила Вика твердо. – Но я правда не знаю, где искать этого…

– А кто знает?

– Гриша его нанимал…

– Как найти Гришу?

Старик вбивал вопросы, будто гвозди, не давая опомниться.

– Давайте я ему позвоню и назначу встречу? – предложила Вика. – У вас телефон с собой?

Аркадий покачал головой.

– Предпочитаю общаться лицом к лицу. Так я могу быть уверенным, что объясняю достаточно доходчиво. В нашем случае я, видимо, это упустил. Моя вина, признаю. Так или иначе, Виктория, я всегда возвращаю свои монеты. Простым путем. Или сложным.

Ей не нравилось, как он на нее смотрит. Так Боров смотрел на тех, кто перешел ему дорогу, на тех, кто еще не понимал, что их уже нет, как не понимают карпы, выпущенные поплавать в ванну перед четвергом. Все еще живые, но уже обреченные. Так Боров однажды посмотрел на нее, и она поняла, что надо бежать.

Воды в ванной осталось совсем мало, и Вика почувствовала, что замерзает.

Подумав, решилась рассказать о Грише. Уж он-то должен справиться с наглым стариком!

Аркадий кивнул, но уходить не спешил. Дождался, когда сольется последняя вода, достал из кармана монету.

– Сыграем?

– Нет! – резко сказала Вика. – Не надо. Пожалуйста!

Старик, проигнорировав, подбросил монету. Та вспорхнула, крутясь и размываясь в воздухе, как крылышки колибри, и вернулась в руку.

– Что там? – сдавленно спросила Вика. – Что?..

Боль горячим жалом пронзила голову от затылка до челюсти. Все мышцы тела разом напряглись в ужасной судороге и обмякли.

– Что такое? – спросил Аркадий участливо. – Сердце? Или, может, инсульт?

Вика не могла ответить. Не чувствовала ни языка, ни губ. Казалось, в лицо воткнули сотню булавок, как в подушечку швеи. Перед глазами все плыло. Вика смотрела на странной формы предмет прямо перед собой, но не могла понять, что это. Лишь помнила, как раньше ставила на то место бутылку.

– Видимо, все же инсульт, – заключил Аркадий.

Очертания его шляпы постоянно менялись, она то ветвилась над головой оленьими рогами, то, растекаясь, сползала ему на лоб жуткой маской.

– Вашему мозгу понадобится какое-то время, чтобы умереть окончательно. Но мне интересно, способны ли вы что-то почувствовать в таком состоянии?

Смысл его слов с трудом доходил до сознания, размякшего, как залитая кипятком овсянка. Вика услышала звук сливного клапана. А затем и шум воды из крана. Боль ошпарила ногу, но онемевшая конечность отказывалась слушаться, отказывалась сдвинуться от обжигающей струи хоть на миллиметр.

Бегущих по щекам слез Вика не чувствовала. Остались только боль и ужас, скованные неподвижными цепями бесполезной плоти.

– Жаль тех, кто придет сюда убираться, – сказал Аркадий, натянув перчатку и поправив шляпу. – Но ничего не поделаешь. Такова участь всякого, кто нарушает договоренности, – стать примером для остальных. Достаточно доходчиво, не находите?

* * *

Гриша Курочкин по кличке Курок устроился с подносом за одним из немногих свободных столиков у стены. Этот держат незанятым специально для него.

Он аккуратно развернул огромный бургер, сделал первый укус. Закинул в рот несколько долек румяной картошки, запил ледяной фантой из высокого стакана. И сморщился, будто хватанул горечи, когда к нему подсел человек в бежевой шляпе.

– Тебе чего, дядь?

Аркадий Сергеевич обвел взглядом шумный фудкорт. Единственный приличный ТЦ в городе собирал народ даже из ближайших деревень. Очереди тянулись к лавкам с лапшой, пловом, бургерами, сэндвичами, мороженым и суши. Сам Аркадий Сергеевич очереди терпеть не мог, но легко скрывал раздражение.

Виктория была права, ее прихвостень почему-то любил обедать именно здесь.

– Парень, которого вы наняли. Он сбежал с моими монетами.

Курок хмыкнул, сказал с набитым ртом:

– Петька? Не бери в голову, никуда этот сученыш не денется. Он нас тоже, того… поиметь хотел. Мои его уже ищут.

– Где ищут?

Курок взглянул на Аркадия внимательней, даже жевать перестал.

– А ты, дядь, не лох какой-нибудь, я смотрю. Только что́ ты так из-за монет своих кипиш разводишь? Тебе уже за это старье солидные бабки отвалили…

– За аренду, – поправил Аркадий. – Не за покупку.

– Угу. – Большие куски бургера исчезали в пасти Курка. Его усы покраснели от кетчупа.

– Так где?

– На хате у него пусто, – нехотя ответил Курок и снова сёрбнул из стакана. – Есть еще пара мест, где он часто ошивается.

– Например?

– Гаражи за Слесаркой. Говорят, он там тачки подрезанные держит.

Аркадий кивнул и полез в карман. Курок облизал пальцы и взялся за новый бургер.

– Сыграем? – спросил Аркадий, ставя монету на ребро.

Курок глянул искоса. Хохотнул, отчего крошки изо рта полетели на рукав его кожанки.

– Ты мне голову, дядь, этой хренью не морочь! Это ты к Вике иди со своей паранормальной лабудой, она у нас любительница. Не знаю, что там у Борова было и как ты его… – он понизил голос, – как все подстроил. Но со мной твои игры не прокатят. Я сказал, найдем сученыша. А ты отдыхай, Мессинг, блин!

Аркадий щелкнул пальцем по краю монеты, запуская ее танцевать по столу, крутиться волчком. Курок выпучил глаза, будто ему с размаху влепили по затылку. Засипел, широко раскрыв рот. Лицо его налилось кровью, набухли синюшные жилы на толстой шее. Одной рукой он хватался за горло, другая сжимала бургер, расплющила булку, выдавив котлету. Соус капал ему на штаны.

Люди шли мимо, спешили занять очередь или найти свободное место, чтобы сесть. Никто не смотрел на столик с тихо задыхающимся человеком.

Когда монета замедлилась, Аркадий прихлопнул ее рукой. Курок закашлялся с такой силой, будто его внутренности рвались наружу. Пережеванная каша хлынула по подбородку, плотные комки застревали в бороде. Все такой же красный, он со свистом втягивал воздух, его широкие плечи мелко дрожали.

– Видимо, не сегодня. – Аркадий похлопал Курка по спине и встал прежде, чем тот успел прийти в себя.

* * *

Больше всего Петьке Счастливчику хотелось сбежать из этого города. Подальше от шума и запахов заводских районов, прочь от серости однотипной застройки. Билась родничком непослушная мысль: так жить нельзя. Или остаешься покрываться пылью здесь, где после девяти вечера освещенными остаются лишь пара центральных улиц, или рвешь когти.

Вот только калитка в большой мир открывается совсем не дешевыми ключами.

Деньжата у Петьки, конечно, водились. Порой везло получить заказ на какую-нибудь заезжую колымагу, и потом можно было пару месяцев беззаботно набивать пузо, водить девчонок по кафешкам да кино. Но этого мало.

Петька грезил Москвой, вот только кому он там сдался, что он там будет делать? Пополнит желтую армию курьеров? Без связей тачками не займешься, да и не вечно же с «удочкой» ходить.

Нет, столицу надо брать нахрапом, считал Петька, врываться с туго набитыми карманами. Чтобы можно было сразу в бизнес. А для бизнеса необходим капитал. Одно большое дело с хорошим наваром, как в кино.

И Петька дождался. Не самая обычная работенка…

Он сильнее натянул капюшон и обернулся, наверное, уже в сотый раз. Если не считать бродячего пса, который увязался по пятам, больше за ним никто не шел.

Возвращаться на хату, конечно, было рискованно, но что делать? Прятаться в гараже не очень-то удобно. Нужно было забрать заначку, хоть что-то из вещей… Петька подтянул рюкзак. Вроде все прошло гладко. Он больше часа маялся у подъезда, высматривая быков Курка, прежде чем решился зайти домой. Стоило представить, как он встречает там бородатую рожу Гриши, и предательская слабость селилась в теле, холодными руками сжимала позвоночник.