Олег Рябов
Свинцовая строчка
II. Пусть бабка молится за меня
13.05.42
Северо-Западный фронт! Идет девятый месяц. Очень жалко, что все-таки начал я не с Южного фронта, ибо до Северного уже «рукой подать». Ну, какие изменения за восемь месяцев: я писал, что перестал смеяться и у глаз появилось по три маленькие морщинки.
Если вернусь домой, то смеяться буду, как и раньше, а морщинки – они останутся на память о настоящем. Вот 2 мая я написал хорошее письмо: так постараюсь из этих страшных мест писать хорошие письма. Во всем страшном есть своеобразная красота. Нельзя было бы даже предположить, побывав здесь раньше, что сюда докатится война.
Мы прошли по гати из бревен через огромные болота, тянущиеся на десятки километров.
Пока все! Идут самолеты.
Был перерыв на один час, я сидел под крутым берегом речки, по воде кругом шлепали осколки, на голову летела земля. Вначале это было даже интересно, а сейчас я устал, как и все вокруг меня. Бывает, целый день в себя не приходишь.
Мы под вечным гулом моторов и сидим то в канаве, то в воронке, прижимаясь к грязной земле. Заметьте, раньше я так не писал, раньше я не реагировал сильно на самолеты. А сейчас получается что-то вроде лотереи на жизнь.
Отвлекли они меня от нити письма. Так вот, когда мы шли по этим болотам, было жутко смотреть по сторонам; кругом, уходя под мрачные своды деревьев, светится вода, местами она грязно-бурого цвета, местами ярко-коричневого, а где проточная – то черная, как темное пиво. На обочине дороги виден радиатор «Сталинца» – это мощный трактор, который легко вытаскивает из грязи 152-миллиметровые гаубицы, а здесь он не мог вылезти сам. Дальше, в ста метрах от дороги, лежит красивый трехмоторный «Юнкерс-52». Он не утонул, но ведь это и не трактор, он создан для воздуха. Их много здесь по болотам, и они уже никогда не поднимутся в воздух, даже если и не сильно повреждены. Идти можно только вперед или назад, и ни шагу в сторону. Сюда зашли дивизии – десятки тысяч людей, и мне все-таки кажется, что я выберусь отсюда даже при самом плохом варианте. Я недавно где-то прочел стихотворение:
«Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждали, скажут —
Просто повезло!»
Некому писать мне так, но из песни слов не выкинешь, и я постараюсь, чтобы мне повезло! Лето промелькнет быстро, а вот осени не хочется, кажется, начинает сказываться усталость. Даже письма не пишутся.
Сегодня в первый раз увидел цветок, он рос рядом с дорогой, у полуразложившегося трупа лошади, но я его сорвал и принес к себе в блиндаж. В хатах мы больше не живем, но и в землю здесь закопаться нельзя, и это просто трагично.
Теперь несколько практических советов: пусть мама работу бросает, а то зимой пропадете. Она конца войны ждет, так пусть не спешит – он не близок. Второе – почему вы к военному магазину не прикрепились; если нужно справку, то пришлю. Третье – если кто фотографией занимается, пришлите карточки посмотреть.
Ну, все, писать кончаю, все время напряжен слух.
17.05.42
Тася, еще раз выкладываю мысли на бумагу, но делать это все труднее. Если приеду – расскажу.
Странно, как цепляешься за жизнь! Вот они, инстинкты, вот почему так размножаются люди.
Давно в Алма-Ате я прочел книгу и слал вам вырезки из нее. Там было написано, что в жизни каждого есть незабываемые дни – по два-три. Так один – это первый день на фронте. У меня такого не было. Где я попал на фронт? Встреча с первыми немецкими самолетами – это было за Волгой. Первые воздушные тревоги – где-то в тылах. Правда, были тяжелые ноябрьские ночи, когда мы были в обороне на Западном фронте. По мрачному небу шныряли немецкие самолеты, а ночами слышна была артиллерийская канонада. Немцы с юга обходили Москву. Но это был не фронт. Под Холмом, на Калининском фронте, я увидел войну. Сначала было интересно. Я совсем не боялся самолетов, и друзья шутя говорили, что меня не из пулемета подстрелят, а самолет крылом убьет, ибо очки я не надевал, а они летали, задевая верхушки елок. А теперь я уже очков не снимаю и залезаю от самолетов во все канавы. Значит, хочется жить!
Писем часто не ждите, я уже больше никому не пишу. Опять идут самолеты, даже писать не дают. Это все, конечно, только морально действует – здесь лес, и найди-ка нас да попади-ка в нас. Это не просто.
До чего поганый май: грязь, дождь моросит без конца, идет уже вторая половина этого обычно прекрасного месяца. Мы снова куда-то переезжаем, до Старой Руссы осталось 30 километров, а Ржев и Демьянск с сидящими там немцами – сзади. Эстония уже недалеко, постараемся посмотреть и Прибалтику. Вот тогда я буду писать хорошие письма. А сейчас пусть мама кончает работать и едет в деревню. Скоро осень, и мне хочется домой – я это чувствую. Ведь уезжал с мыслями, что это на год, а не получается.
Ну, всего хорошего, привет всем. Я Леле желал на фронт попасть. Так пусть меня извинит, сегодня я ему этого уже не желаю.
25.05.42
Вот я снова пишу! Писать можно много и без конца, ибо время насыщено переживаниями. Когда-то Легочка писал, что рассказывать не о чем, все скучно и однообразно. Да, он по-своему прав, так как не был здесь и не знает, что вокруг творится. Слово «скука» не подойдет никак! Есть ударные части, и дивизия относится к ним. Сейчас в сводках пишут: «На фронте не произошло ничего существенного». Правильно! Части везде стоят в обороне, но мы всегда там, где наносится очередной удар.
На узком участке сосредотачиваются несколько стрелковых дивизий и бригад, и им придаются артиллерийские части и «катюши». На воздух взлетают сразу целые деревни. Небо, до того спокойное, покрывается самолетами, которые простреливают каждый кустик, бомбят каждую телегу. Земля дрожит, в полном смысле этого слова, от непрекращающихся разрывов бомб и снарядов. Такой ад продолжается недели две, а потом мы уходим с этих рубежей, где в обороне остается старая дивизия. Я два раза посещал прежние места: опять тишина, на уцелевших завалинках сидят вылезшие из погребов старики, дети, старухи. Они смотрят на заходящее солнце, на разбитые дома, на полусгоревшие, разрушенные сараи и обычно молчат. А что говорить? Поздно вечером заунывно играет где-нибудь гармошка, а вдалеке за горизонтом гремит канонада.
Мы снова на новом месте, на берегу красивой Ловати, в 30 километрах южнее Старой Руссы. Последние бои мы вели на реке Пола, между Демьянском и С. Руссой.
Пока тихо, противник нас еще не обнаружил; подходят новые части, кажется, немало. 16-я немецкая армия, окруженная в районе Демьянска, теперь имеет выход, она уже не в кольце. Пользуясь распутицей и бедственным положением наших частей, стоящих среди топких болот, ударная группа, созданная немцами, разорвала кольцо и соединилась с 16-й армией. В окружении было 18 дивизий, а теперь они имеют выход, правда, проход – одна шоссейная дорога на село Рамушево, и вся эта полоска шириной 6 километров простреливается нашей артиллерией. Кажется, мы будем перегрызать это горло. Посмотрим!
Сегодня я шел по красивой дороге, и в памяти проходили картинки детства. Воротынец – наша комната, яркое-яркое солнце, на столе самовар, горячая картошка, и из печки только что вынули сочни с творогом. Наш сад и горы яблок, большие горы, их заколачивают в ящики. Шел, вспоминал и в это время увидел куст цветущей черемухи, вестник весны, символ любви. О, как жалко выглядела сейчас черемуха, она была в полном цвету, на самой дороге, и ею никто не интересовался. Я сорвал кустик, понюхал и бросил. Я хочу есть! Война здесь страшна вдвойне, а сейчас она страшна и голодом. Ведь сотни километров отделяют нас от железных дорог, а кругом непроходимые болота. Люди испытывают то, что описывает Гамсун в одном своем большом романе – голод. А война как таковая отошла на второй план, нам предложены новые испытания.
Вчера поздно вечером со связистами сидели у костра, на котором мой техник Иванов варил щи из крапивы. Мы молча сидели на мокрых бревнышках и смотрели на чарующие язычки пламени. Вдруг из леса, прямо из темных кустов, тихо вышел вымокший до нитки автоматчик и молча встал за нами, глядя на костер. По его щекам текли слезы. «Ты чего плачешь?» – спросил Иванов. «Кушать хочется!» – ответил автоматчик. Мы посадили его поближе к костру и первому налили котелок щей, насыпали на крышку соли, и всем стало теплей. Сознание твоей нужности кому-то повышает собственные жизненные силы.
Было время, я любил туризм, жизнь у костра. А сейчас лицо, брови, ресницы – все опалено огнем, спим под кустами. Вечером, лежа под моросящим дождем, мечтаю о Волге, о большом красивом пароходе, о каюте 1-го класса, о плетеных креслах на его носу, о ресторане с хорошим обедом. Я недавно шел по болоту по колено в воде, да-да, в полном смысле этого слова, два или три километра, и запах напомнил пароход – тихий вечер, садится солнце, и ветерок доносит этот запах с озера. Ну, я думаю, что еще увижу и Волгу, и Алма-Ату. А если писем не будет, ну и пусть. Я выберусь отсюда! Писать перестал всем!
Жалко выглядят письма, ну что в них напишешь? Об этом, вероятно, можно только рассказать!
7.06.42
Май прошел – это был самый противный месяц из десяти. Болота, грязь, бесконечный дождь. Вот прошло шесть дней июня, и сегодня весь день дождь. Может, война влияет на погоду. Это я серьезно – ведь какие происходят сотрясения воздуха.
Сегодня получил пять писем, связь налажена со всеми. Лучше всех живет и работает Игорь Пузырев. Он опять радиоинженер, у него в руках все новинки немецкой техники, он может совершенствоваться как инженер. Но завидовать в моем положении нельзя, ведь я живу лучше большинства. Игорь пишет, что если мы в одной армии, то будем наверняка вместе. Он не знает, как мы мотаемся, переходя из одной армии в другую. Вообще мы где-то рядом. Все устали порядком, мечтают об отдыхе.
Галинка Александрова пишет, что живет воспоминаниями о прошлом, и считает, что это старость. Неверно! Я тоже вспоминаю многие картинки прошлого. Вчера ясно представил себе, как двенадцатилетним мальчишкой вдвоем с двоюродным братишкой Шуркой ехали вечером большими полями с рожью, на горизонте которых садилось солнце. Затем сыроварня, где нас ждал родной Шуркин брат; перед нами большая крынка холодного молока, ком только что сбитого масла и каравай свежего черного хлеба.
Разве тогда я думал, что через 17 лет, где-то на берегу Ловати, мокрый от дождя, с удовольствием вспомню об этом, а может быть (чем черт не шутит), через несколько лет, где-нибудь на палубе волжского парохода, обязательно в тишине, мне вспомнится яркий зимний солнечный день, покрытые инеем елки, засыпанная снегом речка, и как я на лыжах спускаюсь с горы и взбираюсь на другой берег. В это время надо мной появились два бомбардировщика, один дает круг – заметили, я моментально прыгаю на сто восемьдесят градусов и кубарем лечу под елку. Самолет идет низко-низко над рекой и строчит из всех пулеметов. Я сижу под мохнатыми от инея ветками и с замиранием слежу за ним.
Так скажите Галинке, что, если есть что вспоминать, это еще не старость, а самое замечательное в жизни. Значит, не монотонно и не скучно проходит она. Скоро год войне. За этот год многое можно вспомнить, если придется. Сейчас нового ничего нет, где-то за лесом третьи сутки идет большой бой, третьи сутки идет дождь, третьи сутки над головой гудят моторы.
Вчера первый раз за полгода смотрел кино («В тылу врага») – на экране холод, свист ветра, пурга, я не досмотрел и пошел спать.
Стояла довольно хорошая ночь, где-то справа стреляли пушки, за рекой бомбили наши самолеты – «короли воздуха», так зовут У-2. Немцы все небо исполосовали трассирующими пулями. Вот зрелище! От земли к небу под различными углами тянулись красные, синие, белые следы пуль. В воздухе на парашютах висели белые яркие фонари, дающие свет на несколько километров. Разве это не интересно? – Но к чему привыкаешь, тем не восхищаешься. Действительно, прав был тот проводник-татарин, который о красотах Военно-Грузинской дороги выразился так: «И чего в этих каменюгах проклятых хорошего?»
А Волька Сибиряков в солнечной теплой Грузии, в Тбилиси, ходит в кино, пьет пиво и понемногу преподает радиотехнику.
Но я ему не завидую! Это точно!
Таська, читала, что англичане начали бомбить немцев? Правда, нам здесь от этого не легче. Как бы англичане войну не выиграли в 43-м году. Но тогда все равно домой. У вас там будущего так не ждут, как здесь. Уж очень не хочется провести осень в этих местах: лета мы не видели, а что будет осенью?
30.06.42
Вот только сегодня, кажется, началось лето, а дни пошли уже на убыль. Прошли белые ночи Ленинградской области.
Ох, как не хочется провести в этих болотах осень. Таська, вот теперь я с удовольствием бы уехал работать в тыл. Шесть месяцев непрерывных боев за глаза, а больше уж, кажется, лишку. Правда, я понимаю, что большинство окружающих меня устали сильнее. Теперь редко, очень редко можно услышать звуки гармошки, они тревожат душу и напоминают о чем-то далеком, недосягаемом. Перед сном в памяти проплывает все, даже мелкие детали. Этот перерыв в жизни (война) как огромная перегородка, все осталось за ней. А впереди что-то неясное и призрачное, во что трудно верить. Даже нельзя представить, как, когда, каким образом можем мы попасть домой. Это будет единственный, особенный день в жизни каждого.
А туристом я больше никогда не буду. До чего осточертел этот дым от костров, который съел все глаза, руки и лицо. Костер – наша подмога, даже от комаров спасает «родной» костерок. Да, представьте себе, это при наличии непрекращающихся дождей.
Тася, получил от тебя письмо. Почему мама не пишет? Деньги – 700 рублей – послал на тебя. Таська, смотри, пусть мама едет в Воротынец и сделает запас до следующего июля. Загоните все и доставайте продукты. Между прочим, и сейчас есть сказочные уголки в нашей стране. Некоторые получают письма с границы, из Южного Казахстана, так там масло 25 рублей кило, сало 30 рублей, свинина 10 рублей, яйца 8 рублей, мука пшеничная 40 рублей пуд, курица 15 рублей, но это места, куда без пропуска не пускают. А в Алма-Ате теперь денег столько, сколько и в Горьком, но цены все-таки раза в 1,5 ниже. Вообще, конечно, о жизни и о войне вы знаете больше нас, ведь здесь нет радио и очень редко бывают газеты. Мы знаем только то, что делается на фронте в пределах 10–15 километров, но войну немцы, кажется, уже не выиграют, большие шансы имеют американцы и англичане.
Тася, а я завидую Ольдекону. Скажи ему, что он в сорочке родился. Не желаю им попасть сюда, а когда-то Леле желал, не помню, почему. Пусть извинит! Ведь они туризм не любили. А я стремился сюда и не жалею об этом.
Леле скажите, что мы с ним прокатимся еще на пароходе и попьем пива в хорошем тихом ресторане или на палубе, но только обязательно в тишине. Денег достанем, пусть не беспокоится. После войны займемся сельским хозяйством или чем-либо подобным.
А то, что Лелька мне писал, так это свист, но я на него не обижаюсь – ему, вероятно, не до писем.
25.07.42
Двадцать дней непрерывных боев. Дорого нам обходится Старая Русса. Бой завязался такой, что на каждую дивизию приходилось два-три километра фронта. Войск было столько, что не найти кустика, под которым бы не жил солдат.
Приказ был: перерезать дорогу и замкнуть снова кольцо вокруг 16-й армии немцев. Целая армия (11-я) наступала на эту маленькую шоссейку с севера, и еще армия (1-я ударная) наступала с юга. А для немцев это был вопрос жизни и смерти. Они засыпали нас, кроме снарядов, листовками, в которых писали, чтобы мы помнили Холм и не думали об этом шоссе.
Двадцать дней, не прекращая, била артиллерия. Несколько раз наши части выходили на это шоссе, но с 11-й армией так ни разу и не соединились. Все снабжение немцев шло, как и под Холмом, по воздуху: с утра до темноты и в туман, и в дождь гудели «Юнкерсы», доставляя все, начиная от снарядов и мин и кончая лошадьми и живыми свиньями.
Я двадцать дней провел на наблюдательных пунктах полка, часами просиживал на вершинах огромных густых сосен, откуда прекрасно просматривалась вся панорама боя. Можно было даже видеть артиллерийскую подготовку 11-й армии, наступавшей с севера; интересно смотреть, как буквально мимо носа, на уровне этих сосен, вдоль речки плыли груженые тяжелые «Юнкерсы». Они летели к своим, низко-низко над самой рекой, чтобы не быть подстреленными, ибо наши артиллеристы били по ним изо всех стволов.
Немцы засыпали нас минами так, что земля в лесу была сплошь покрыта зелеными ветками, сбитыми осколками. На некоторых наблюдательных пунктах невозможно было выйти из укрытия по нужде. Цвет лиц у людей стал землистый от напряжения. И вот в этой обстановке приходилось ремонтировать радиостанции. Было не до того, чтобы носить их куда-то. Приходишь на место, залезаешь в шалаш на животе, закуриваешь махорку, и тебе объясняют в полутьме дефект рации, а над головой в верхушках сосен рвутся мины. Как только прекращается обстрел, вылезаешь вдвоем с помощником на свет, расстилаешь плащ-палатку и начинаешь ремонт: отвернешь несколько винтов, а где-то над головой опять уже рвутся мины и падают на землю зеленые ветки. А мой радиомастер Иванов, удивительного спокойствия человек – он даже под артобстрелом продолжает мотать свои катушки, – усядется спиной к сосне так, чтоб фронт был сзади, и крутит чего-то. Иванов на два года старше меня, у него жена и трое детей где-то в деревне под Костромой. Он как заговоренный – неделю назад шальная пуля, на излете, видимо, попала ему в грудь, пробила ватник и упала за пазуху, только синяк на груди остался. Иванов провертел в этой пуле дырку и носит, как образок, на веревочке. Вот благодаря таким людям и выигрывает войны Россия. Его уже два раза представляли к ордену, но оба раза давали медаль «За отвагу» – рядовым пока ордена не дают.
Людей в полку порядком поубавилось, многие, уже калеками, отправились в тыл. А ведь воюем сущий пустяк. Мой друг, помначсвязи полка, с которым мы неразлучны, первый раз был ранен под Холмом и только успел вернуться, как вчера с перебитой кистью руки отправился окончательно в ваши края. Возможно, ему повезло, по крайней мере, многие так считают. Люди кончились, и война автоматически умолкла.
30.07.42
Что-то редко я стал получать письма из дома. Сначала они шли через 10–15 дней, я считал это нормой, затем интервал увеличился до месяца, а теперь второй месяц пошел, и ни привета, ни ответа – негоже получается! Правда, время летит с головокружительной быстротой, сначала летели дни, я их считал, затем пошли месяцы, а скоро, возможно, пойдут года. Да, эти быстрые месяцы являются сгустком чего-то большого, непередаваемого. Как хочется попасть домой, но отсюда, до тех пор пока здоров, это невозможно. А мне пишут, что дома побывали почти все, но про войну вам рассказали мало, ведь они немцев-то видели, как льва в зоопарке.
Маме хочется на меня посмотреть, так это будет очень, очень не скоро. Между прочим, 8-я гвардейская – наша предшественница – легендарная Панфиловская дивизия, уехала на переформирование в Алма-Ату. Вот это повезло! Ох, как нам хочется повторить их маршрут. Пусть чужой, неродной город, но как бы было приятно. Оттуда «земляки» шлют нам подарки, хорошие папиросы, прекрасный табак, жалею – Леле не могу прислать. Да, а интересно было бы попасть мне в Горький в моих обносках. Вероятно, Легочка и Игорь ходили там в военном обмундировании, и на них приятно было смотреть. А я только ночью смог бы пройти по городу. Моя шинелька – она мне все: и одеяло – расстегнув хлястик, я завертываюсь в нее весь с головой и ногами, – и подушка. Я вытираю об нее и лицо, и руки, режу на ней хлеб и селедку, вытираю ею ложку и котелок. Она подпалена, пробита осколками мин, и пола ее прожжена зимой на костре. Сапоги в вечной непросыхающей грязи. И вот так бы попасть на Свердловку.
31.07.42
Занятный день! Когда нет войны, когда кругом тихо, переживания бывают более выпуклы. Вот двадцать дней очень тяжелых боев прошли, как все прежние дни войны, а сегодняшний день, вероятно, навсегда останется в памяти. Была гроза, дождь загнал меня в деревушку. Жителей, конечно, нет, их давно всех эвакуировали из этих страшных мест, только в некоторых полуразбитых домах живут наши. В одном из таких домишек с выбитыми ставнями я встретил полкового гармониста. Лил дождь, он играл мне грустные мелодии, я закурил, снял ремень, пилотку, так как после бега очень вспотел. Он заиграл «Синий платочек», и я вспомнил наши пластинки (крутите ли вы их?). Дождь стал утихать, и в середине этой песенки вдруг слышу свист, шум, и первый снаряд разрывается под окном. Я падаю на пол, в ушах звон, на голову летят доски, земля с разбитого потолка, а снаряды рвутся один за другим. Гармониста как ветром сдуло. Я бросаюсь в дверь – открытая со всех сторон площадка, снова доски летят, – спасаясь от осколков, ложусь на пол, затем залезаю под крыльцо, но что такое гнилое крыльцо, а снаряды продолжают со свистом лететь. Я не знаю, куда деться, бегу в сарай – соломенная полураскрытая крыша; новый разрыв снаряда укладывает меня на навоз, где я и лежал какое-то время. Налет закончился, и все стихло.
Дождь перестал, на улице, наряду с приятным запахом после грозы, пахло пороховым дымом, который стлался вдаль сизой дымкой. Вылезали из-под домов люди, несли в санчасть раненых, во дворе в предсмертных судорогах билась лошадь – осколок распорол ей живот, и все кишки вывалились наружу. Из-за уходящих рваных облаков выглянуло веселое солнышко: я вбежал в дом, взял ремень, пилотку – и мигом из села. Через несколько минут я уже шел вдоль ржаного поля, под ногами текла быстрая речка, в небе после грозы пели десятки жаворонков. Кругом было все так обычно для теплого июльского дня. Только сзади, в деревушке, остались суетящиеся, немного побледневшие люди. А война здесь вообще-то окончилась, и мы находимся в относительно спокойном месте. И вот, когда я шел по полю, со звоном в ушах, мне стало неприятно от только что пережитого и очень не хотелось, чтобы это повторилось.
Тасе хочется в лес и на речку, а мне надоели эти кругом шумящие речки и эти нигде не кончающиеся леса. Правда, по мирному времени это красиво, но жить в болоте и под непрекращающимися дождями надоедает. Лето кончается, а дороги так и не просохли, о лесе и не говорю. Ходить приходится так, что иногда зачерпываешь полные сапоги.
14.08.42
«Ну, что ж, мы были в жарком деле,
Пройдут года – заговорят,
Как мы под тридцать лет седели
И не старели в шестьдесят».
Вот теперь я могу написать, что все кругом монотонно и однообразно. Каждый день похож на прошедший, бывают изредка неприятные дни, но мне кажется, что, если рядом рвется снаряд, к этому все равно не привыкнешь. А снаряды сейчас падают по принципу «на кого бог пошлет»: стреляют не по целям, не по дорогам, а равномерно по всем лесам, по-артиллерийски это называется обстрелом по площадям. Вот и вся здешняя война. Самолеты исчезли и стали в диковинку. Все взоры направлены на юг. Скоро осень, а лета так и не было. Восьмой месяц я не слышал гудка паровоза и с зимы не видел автомашин. Полгода не видел людей, обычных, как вы, полгода без кино, без театра. Недавно пришел на батарею, там была женщина-врач; я что-то стал объяснять человеку и сказал нецензурное слово, и только после сообразил, что по старой, забытой морали, которая существовала там, дома, которая, вероятно, существует и сейчас, такие вещи говорить не положено. Самое интересное теперь – это сны; в них повторяются недосягаемые картины прошлого, и вот под впечатлением снов я пишу письма. На днях я во сне возвращался домой, приплыл на пароходе и подымался по лестнице наверх. На скамейке сидели Леля и Леночка, и мы пошли тихонько по Откосу. За Волгой, как всегда, красиво садилось солнце. И вдруг, возможно, близкий разрыв снаряда перебросил меня во сне сразу из прошлого, через 1000 километров, как бы в настоящее. Я во сне видел летящие самолеты и разрывы падающих бомб, залезал под корни какой-то сваленной сосны, а осколки летели медленно-медленно, сбивая на пути большие сучья, которые накрывали меня. Внутри опять все напрягается – даже во сне, сколько резких переходов.
В общем, я переключился на сны, писем не жду ни от кого и только мечтаю о письме из дома. Сначала мне хотелось, чтобы писали друзья и знакомые, и я просил об этом, а получал такие ответы, что мне стало тошно. Во мне сейчас ничего не пошевельнется, если на глазах снаряд разорвет человека. Маме не нравилось, что я много смеюсь, так вот, мама: Лукинов людям говорит, что за все время лейтенант смеялся один раз – и это верно. Конечно, я улыбаюсь, но это не прежний беззаботный смех. Не подумайте, что я изменился, я такой же, как и год назад. Только потолстел и пожирнел трошки, стойку на руках, пожалуй, не сделаю, но знаю, что в день могу проходить, не уставая, по 40 километров.
25.08.42
Таська! Без меня замуж не выходи. Чуток обожди, говорят, все-таки нечестно сейчас устраивать свою личную жизнь, когда так много, очень много хороших людей рискуют ею для всех остальных.
Вообще сама жизнь заставляет людей приспосабливаться, а посему я стараюсь быть в стороне от осуждения других. Таська, здесь с презрением относятся к женщине, которая родила во время войны, но большинство из этих людей ничем не лучше осуждаемого ими человека. Когда-то давно Иисус Христос сказал толпе, бросающей камни в блудницу: пусть бросит камень тот, кто самый чистый, и такого, кажется, не нашлось.
Так было, так есть, так будет всегда!
Но все-таки лучше подождать еще годок-два, я в этом уверен, и все кончится, и мы должны увидеться. Я Лукинову говорю, если мы не вернемся, то кто же вернется; ему это не нравится, и он всегда говорит обратное. Леля все думает, что мне плохо, да мне лучше вас всех. Под ногами в двух метрах речка, кругом лес, тишина, никого нет.
Где-то далеко слышны раскаты рвущихся бомб. До наших наблюдательных пунктов 10 километров, война там и еще чуть дальше. Делать нечего, и я хожу везде, бываю на всех батареях, которые разбросаны по лесам, проверяю рации. Часто, идя с батареи, собираю грибы. Лес – глухой сосновый бор, кругом ковер из мха и масса брусники. Тихо-тихо, только прыгают птицы на ветках, иногда защелкает белка на вершине сосны. Идешь обычно напрямик по телефонному проводу, дороги здесь не нужны, да и неприятно по ним ходить. Сегодня набрал прекрасных белых грибов. И, как раньше в детстве, ночью перед глазами мелькали красноголовики, подберезовики и на толстых ножках боровики. В лесу очень много малины, но я увлекаюсь грибами. Август все-таки выстоял замечательный, дороги почти просохли, но мое болото уже не высохнет, ходить по нему приходится по щиколотку в воде.
Война застряла в лесу, а километрах в 10–15 от «передка» стоят ржаные неубранные поля. Убирать некому, жителей нет, все так и останется.
Между прочим, это те места, природа которых вдохновляла Левитана, под впечатлением от них из-под его кисти выходили лучшие произведения. А природа не изменилась, только кое-где ее попортили бомбежка и артиллерийские налеты.
Где стоят батареи, там просто дачи: высокие сосны, под ними столики, скамейки; приходишь – тебя угощают обедом, чаем, ставят на стол целые котелки малины, черники. Посидишь, попьешь чайку, покуришь махорочку, затем полежишь в блиндаже полчасика (там прохладно) и 1–2 километра по телефонному проводу идешь до следующей батареи. Правда, иногда и на батареи бывают огневые налеты: падают срезанные сосны, летят в воздух столики и скамейки. Люди залезают в блиндажи и пережидают эти неприятные минуты. Но ведь это ж война!
Рации у меня работают хорошо, и я в полку теперь на привилегированном положении. Иногда хочется уйти из полка, проходит пара дней, и снова жалко расставаться со всеми. Еще много здесь друзей осталось с Алма-Аты.
10.09.42
Год! Ровно год назад в это время я вышел с завода. То был один из самых хороших дней в моей жизни. Я вышел из проходной в 2 часа дня, и на душе стало легко и свободно. Дул теплый ветер, на Оке была небольшая рябь, погода радовалась в этот день. Я прошел по крутому берегу до Караваихи и поехал домой.
Меня радовало в тот день все: и солнышко, и река, и ветер.
Парадоксально, но это факт.
Люди могли удивляться, пусть – меня это не касалось. Мне могли сказать, что я не знаю, что такое война; нет, я предполагал.
Прошло 365 дней, сзади осталось 11 000 километров и 4 фронта; этого мне хотелось. Почти все уезжали с тяжелым настроением, и люди сильно изменились за год, они постарели на 5–6 лет. Я гляжу на их лица и вспоминаю Алма-Ату, там это были молодые ребятишки, а сейчас – взрослые люди, увидевшие и пережившие многое, почувствовавшие дыхание смерти. О себе я молчу, как напишешь? Но мне кажется, что я изменился меньше всех.
В этом артполку я, похоже, последние дни – уже есть приказ о переводе меня в дивизию, в батальон связи. Видите, какая хорошая годовщинка. Делал я попытки попасть в армейские мастерские, но теперь очень рад, что не уехал. Попасть в тыл мне было бы очень неприятно. Я все же не понимаю Миколку. Вчера получил от него открытку – пишет, что после полудюжины рапортов он вырвался из ВВС. Пишет из Мурманска, и даже адреса нет, шлет вам всем привет. Виделся с Генкой Калиновским, но где он, не понял – или в Севастополе, или в Ленинграде, артиллеристом. Но и артиллеристов убивают, Валентин Легостин убит где-то здесь на нашем фронте, может, рядом, где был я, – не знаю.
Тасе, вероятно, неприятно от этого, но ведь война, а на войне это обычно. Когда-то Борис Логдилов писал, что удивляется тому, что еще жив; это было написано точно и без прикрас, ведь он был в пехоте. Артиллеристы писать так не имеют права, ибо у них лотерея немного другая. Ну, письмо мое съехало не туда!
10 сентября должно быть всегда чем-то отмечено. Сегодня первый день надели шинели, кажется, наступает осень, а в прошлом году мы катались на яхте, ели помидоры, огурцы там, под Печерами, на песках. Было тепло, я снимал из «лейки», что получилось – так мне и не прислали. С Орловой прощались тогда, но уговорились выпить после войны. Мы не пехотинцы и уже не артиллеристы, а посему будем мечтать о будущем.
Год тому назад я лежал ночью у нас во дворе на площадке и глядел на звезды, а Леля дежурил и, извините за выражение, воровал с чужих грядок огурцы; он совмещал приятное с полезным. После огурцов переключился на морковь и все угощал меня, а я лежал и думал, попаду ли еще на наш двор. Леле я сказал, что не увидимся минимум год, он не верил. Так скажите ему, что этот минимум передвигается еще на 1,5–2 года. Но мы молоды, а год или два – это миг в нашей жизни; ведь год уже промелькнул.
