Дневник переводчик Посольского приказа Кристофа Боуша (1654-1664)

Полная версия

От научного редактора

Представляемый в данной книге источник – ранее не публиковавшийся дневник за 1654–1664 гг., атрибутируемый переводчику Посольского приказа Кристофу (Василию) Боушу. Текст «Дневника» публикуется в русском переводе с немецкого по рукописи из собрания Библиотеки Академии наук в Санкт-Петербурге^[1]. Расширенное издание, включающее оригинальный текст «Дневника» на немецком языке, публикуется в электронном виде под названием «Дневник переводчика Посольского приказа Кристофа Боуша (1654–1664): перевод, комментарии, немецкий оригинал» (М: Изд. дом ВШЭ, 2024).

При передаче в переводе имен, географических названий и специальных терминов публикатор руководствовался некоторыми общими соображениями.

Русские, украинские и белорусские личные имена и топонимы воспроизводятся в их общепринятой русской форме или, если идентификация невозможна, в наиболее вероятной с фонетической точки зрения реконструкции. В соответствии с авторским написанием в оригинале одно и то же лицо может быть обозначено различными вариантами имени («Долгоруков» и «Долгорукий», «Юрий Хмельницкий» и «Юрась Хмельницкий» и т. п.).

Иноязычные личные имена и топонимы воспроизводятся в их общепринятой в историографии русской форме или, если таковая отсутствует, по установленным правилам транскрипции. При наличии нескольких употребимых в русском языке норм предпочтение отдается той, которая наиболее близка написанию в «Дневнике» («Гонсевский» вместо «Госевский», «Дроммонд» вместо «Драммонд» и т. п.).

Топонимы и названия историко-географических областей воспроизводятся в принятой в отечественной историографии форме («Данциг» вместо «Гданьск», «Ревель» вместо «Таллинн» или «Колывань» и т. п.; исключение сделано в единственном случае: «Львов» вместо «Лемберг»). Топонимы, которые приводятся в самом «Дневнике» одновременно в русском и иноязычном варианте, воспроизводятся в переводе в соответствии с написанием, избранным в источнике («Корела» и «Кексгольм», «Орешек» и «Нотебург» и т. п.).

Русские термины, записанные в «Дневнике» латиницей, полностью воспроизводятся в переводе с устранением, если это необходимо, фонетических неточностей или погрешностей переписчика (Woijewod как «воевода», Diak как «дьяк» и т. п.).

Термины, приведенные в «Дневнике» на польском языке, или латинские термины, вошедшие в политический обиход в Речи Посполитой, даются в переводе в соответствии с существующей в русской историографии традицией (Podkomorzy как «подкоморий», Palatinus как «палатин» и т. п.).

Немецкие термины, описывающие политические, административные и военные реалии, воспроизводятся в виде их общепринятых эквивалентов в современном русском языке. Так, General везде передается как «генерал», хотя из контекста очевидно, что в русских реалиях это слово чаще всего соответствует термину «воевода», а в польских или украинских – слову «гетман»; аналогичным образом «канцлер» (Cantzler) может обозначать и польско-литовского «канцлера», и русского «думного дьяка». В некоторых случаях, когда речь идет о России или Речи Посполитой, немецкие термины могут передаваться бесспорно соответствующими им понятиями, принятыми в русских источниках (Hofrat как «думный дворянин», Hofjuncker как «дворянин» и т. п.).

При комментировании «Дневника» особое внимание уделяется расхождениям между содержащимися в нем сведениями и данными иных источников, а также трактовками, распространенными в исследовательской литературе. Датировки отдельных событий оговариваются в комментариях только в тех случаях, когда «Дневник» явно расходится с датами, указанными в иных источниках или принятыми в исследовательской литературе. Для «Дополнений», лишенных дат, датировки отдельных событий приводятся лишь в случаях, когда хронология нарушена или изложение нуждается в такого рода пояснениях. Комментарии к именам и географическим названиям опущены, за исключением ситуаций, в которых сведения «Дневника» существенно отличаются от принятых в историографии или являются очевидно ошибочными. Краткие сведения об упомянутых в тексте лицах и их деятельности в 1654–1664 гг. приводятся в аннотированном указателе имен. Комментарием снабжены упомянутые впервые меры длины и веса, наименования монет и термины, понимание которых может вызвать трудности у читателя.

* * *

Неоценимую помощь и поддержку в работе над этой книгой оказали мне коллеги и друзья, щедро делившиеся своими знаниями и временем: Н.Е. Асламов, А.Д. Власова, М.А. Волков, И.В. Герасимова, А.Г. Гуськов, И.В. Дубровский, К.Ф. Ерназаров, И.И. Кожурина, А.М. Лобанов, Ингрид Майер, Т.А. Опарина, П.И. Прудовский, О.С. Сапожникова, М.А. Сорокина, Артем Усачев, Искра Шварц, Штефан Шнек. Разумеется, вся ответственность за ошибки и неточности в настоящем издании лежит на его научном редакторе.

Олег Русаковский

Список сокращений

НИОР БАН – Научно-исследовательский отдел рукописей Библиотеки Академии наук (Санкт-Петербург)

РГАДА – Российский государственный архив древних актов (Москва)

ПДС – Памятники дипломатических сношений Древней России с державами иностранными. Т. 1–10. СПб.: Тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1851–1871

Leben und Taten – Versuch von einer Beschreibung des Lebens und der Taten Alexei Michailowitz // НИОР БАН. Собрание иностранных рукописей. F 16

Дневник переводчика Посольского приказа: автор, контекст, жанр
Олег Русаковский

Безгласные переводчики

На обложке этой книги – одно из самых известных изображений царского двора XVII в. Оно принадлежит перу Иоганна Рудольфа Сторна, который посетил Москву в составе посольства императора Священной Римской империи германской нации Леопольда I в 1661–1662 гг. Рисовальщик изобразил торжественный прием послов Августина фон Мейерберга и Гуильельмо Кальвуччи царем Алексеем Михайловичем в Золотой палате Московского Кремля 18 мая 1661 г.^[2] Мы видим русского государя, его ближайших советников и телохранителей, русских придворных и самих императорских послов. По левую руку от них, спиной, вполоборота к зрителю, стоит человек. Различить черты его лица невозможно. Угадываются лишь очертания профиля – рисунок столь небрежен, что, кажется, Сторн наскоро добавил эту фигуру поверх уже расчерченных ступеней, ведущих к царскому трону. Подпись к рисунку называет этого человека «московитским переводчиком» (der moßcowitische Translator). Благодаря русским документам и запискам императорских послов^[3] мы можем предполагать, что перед нами единственное сохранившееся изображение (едва ли его можно назвать портретом) переводчика Василия Боуша.

«Портрет со спины» оказывается невольной метафорой того, как историки в большинстве случаев смотрят на Боуша и его коллег. Благодаря исследованиям последних десятилетий мы многое знаем о переводчиках Посольского приказа, начиная от конкретных биографий и заканчивая обобщенным образом этой социальной и профессиональной группы^[4]. Нам известно, что большинство этих людей не были русскими по рождению, а происходили в первом или втором поколении либо из числа иноземцев, оказавшихся, часто не по своей воле, в Москве, либо, как это часто случалось с переводчиками восточных языков, из покоренных народов Поволжья или Великой степи. Благодаря знанию одного, а чаще нескольких иностранных языков, а также собственному таланту, незаурядному жизненному опыту, эрудиции и удаче они были незаменимы для русского правительства и могли рассчитывать на успешную карьеру. Эти немногие люди работали над переводами посольской переписки, европейских новостных изданий, художественных, научных и технических книг. Их повседневный труд во многом обеспечил политические успехи России, ставшей в XVII в. ведущей державой Восточной Европы. Без их усилий была бы невозможна постепенная вестернизация русской культуры времен первых Романовых, которая подготовила в культурном и практическом отношении реформы петровского царствования.

Наш взгляд на переводчиков Посольского приказа остается, однако, во многом взглядом со стороны. За переведенными ими текстами и формализованным языком челобитных мы не слышим живых людей, зачастую так и не ставших своими в чужой стране. Немногочисленные свидетельства иностранцев, подавляющее большинство которых не были подданными царя и находились в России лишь временно, помогают реконструировать поведение московских переводчиков в отдельных эпизодах, но остаются фрагментарными и почти всегда нуждаются в дополнительной проверке. При этом до настоящего дня нам не были известны какие-либо объемные источники личного происхождения, в которых русские переводчики XVII в. рассказывали бы о своей деятельности или о том, как они воспринимали перипетии большой политики, с которыми сталкивались ежедневно.

Немецкая рукопись, найденная недавно в собрании Библиотеки Академии наук в Санкт-Петербурге, позволяет хотя бы отчасти заполнить эту лакуну. В библиотечной описи рукопись обозначена как «Дневник войны о войне (sic!) русских и поляков с 1654 по 1664 год». Действительно, содержащийся в ней текст представляет собой дневниковые записи за период с августа 1654 г. по конец 1664 г., снабженные краткими погодными «Дополнениями» (Supplementa). Речь, однако, не идет о личном дневнике в прямом смысле слова. Перед нами – история внешней политики России, и прежде всего ее войны с Речью Посполитой (1654–1667), ставшей ключевым событием в истории Восточной Европы XVII в.

В первые годы войны царь Алексей Михайлович, поддержав восставших против Речи Посполитой запорожских казаков, захватил почти всю территорию Великого княжества Литовского и часть украинских земель и добился в 1656 г. выгодного Виленского перемирия. В 1656–1658 гг. Россия вела в Прибалтике боевые действия против Швеции, также претендовавшей на часть польско-литовского государства, но не смогла добиться успеха и вынуждена была в 1658 г. заключить компромиссное Валиесарское перемирие, а в 1661 г. – Кардисский мирный договор. В 1658–1660 гг. русские войска, возобновив боевые действия, потерпели ряд поражений и были вынуждены перейти к обороне, а литовская шляхта и часть запорожского казачества встали на польскую сторону. По завершившему войну Андрусовскому перемирию Россия вернула потерянные в Смутное время Смоленск и Северскую землю, а также присоединила Левобережную Украину и Киев на правом берегу Днепра. За тринадцать лет, прошедших с начала войны, конфликт вышел далеко за пределы польско-литовских земель, а его прямыми или косвенными участниками оказались все ключевые державы Восточной, Южной и Центральной Европы: Швеция, Дания, Бранденбург, австрийские Габсбурги, Османская империя и Крымское ханство^[5].

«Дневник» отразил множество граней этого сложнейшего конфликта. Его автор рассказывает о боевых действиях, поведении русских войск на оккупированных территориях, судьбе польских пленных в России, событиях при царском дворе, порче монеты, восстаниях и политической борьбе в России, Запорожской Сечи и на территории польско-литовского государства, пожарах, вспышках чумы и прочих бедствиях. Многочисленные и подробные сообщения, записанные, как кажется, очевидцем, относятся к приемам иностранных послов в Кремле и переговорам русских дипломатов на посольских съездах с польскими и шведскими представителями. Хотя большая часть сообщений, несомненно, отражает взгляд из Москвы, автор «Дневника» не скрывает своей неприязни к «московитам» и сочувствия к тем, кого он именует «поляками».

Рассказчик не называет своего имени и избегает любых упоминаний о себе и своей семье. Его знания о российской дипломатии, однако, столь обширны, приводимые сведения точны, а владение несколькими языками – немецким, русским и польским – несомненно, что предположение о службе автора в Посольском приказе напрашивается само собой. Последующие сопоставления данных «Дневника» и приказной документации всецело подтверждают эту догадку. Их совокупность почти неопровержимо свидетельствует о том, что автором «Дневника» был Василий (или, вернее, Кристоф, если использовать его немецкое имя) Боуш, которого Сторн запечатлел за работой в 1661 г. Сочинение Боуша не только содержит уникальные свидетельства об истории России середины XVII в., но и позволяет разглядеть в ее авторе человека, охваченного сильной политической эмоцией и ищущего способы и жанровые рамки ее выражения. Настоящая публикация впервые представляет современному читателю этот своеобразный текст в комментированном русском переводе и (в приложениях к электронному изданию) немецком оригинале^[6].

Все начинается с рукописи

Хранящаяся в БАН рукопись представляет собой, насколько нам известно, единственный сохранившийся список «Дневника». Это поздняя беловая копия, выполненная профессиональными писцами. Манускрипт in folio занимает 189 листов. Для него характерны широкие внешнее, верхнее и нижнее поля, в то время как поля с внутренней, примыкающей к переплету стороны листов отсутствуют совершенно, что в редких случаях затрудняет чтение. Использованная бумага может быть с большой долей вероятности датирована периодом между 1710 и 1740 гг.^[7] Рукопись заключена в переплет из плотного картона, выполненный, вероятно, в конце XVIII – первой четверти XIX в. На внешней стороне его верхней крышки вытеснен императорский герб в виде двуглавого орла, а на первом листе – штамп Академии наук того же времени с аналогичным гербом.

Пагинация в рукописи непрерывна и, вероятно, выполнена некоторое время спустя после ее написания. Очевидно, что конец списка (одна или несколько тетрадок) утрачен. Текст обрывается на середине предложения внизу последнего, 189-го листа. Один из листов, а именно лист 115, не имеет отношения к основному содержанию и, вероятно, был подшит по ошибке во второй половине XVIII в. На его обороте помещается список книг, переданных в библиотеку Академии из собраний различных учреждений по распоряжению княгини Екатерины Романовны Дашковой, директора Академии в 1783–1794 гг.

Основной текст написан двумя четкими почерками, очевидно, принадлежащими профессиональным писцам первой половины XVIII в. Объем выполненной ими работы неравен. На долю первого переписчика пришлось более 90 процентов текста, в то время как второму принадлежит лишь относительно короткий фрагмент на листах с 47-го по 54-й (записи с 11 января 1657 г. по 22 апреля 1658 г. и «Дополнение» к 1657 г.). Текст на написанных им листах, за исключением двух последних, заключен в прямоугольную рамку, а поля сокращены. Кроме того, в пометах можно выделить еще по меньшей мере два почерка, значительно более небрежных. Одним из них сделан латинский подзаголовок Res gestae Cz[aren] Alexii Mich[ailowicz] ab Anno 1654 usque 1664 – «Деяния царя Алексея Михайловича с 1654 по 1664 г.» в начале текста, вторым – рубрикация на полях рукописи. Вероятно, первым из этих почерков сделаны также частые пометы и исправления внутри текста рукописи, касающиеся орфографии, замены или объяснения отдельных слов, фразеологических и грамматических конструкций.

Немецкий язык, на котором написан текст, был, несомненно, родным для автора, привычного к написанию сложных текстов на этом языке. Синтаксис «Дневника» подчас весьма запутан за счет большого количества сложноподчиненных предложений и оборотов, заключенных один в другой, что в целом характерно для немецких барочных текстов. Некоторые синтаксические конструкции не завершены, возможно вследствие ошибок переписчиков, и представляют определенные сложности для понимания. Ошибкам переписчиков, быть может, следует приписать и нерегулярность падежных и глагольных форм. Некоторые формы сильных глаголов (претеритум begunte, fund; причастия abgesand, vermuchtet; инфинитивы begaben, gelangen и т. п.) весьма необычны. При этом в «Дневнике» довольно мало диалектных слов и выражений, заимствованных из нижненемецкого языка, которые могли бы указать на возможное происхождение автора (Kante, Tolk, Skute, vertrokken и некоторые другие).

Будучи носителем немецкого языка, автор «Дневника» продемонстрировал также владение русским и польским языками. Он уверенно и свободно употребляет русские термины, относящиеся к придворным, государственным и военным чинам, и приводит для них корректные немецкие соответствия. Его транслитерации русских личных имен и топонимов в большинстве своем оправданны и последовательны, а допущенные в них отдельные ошибки (например, Almar вместо Almaz в имени думного дьяка Алмаза Иванова и т. п.) следует, вероятно, приписать небрежности переписчиков. Велико в «Дневнике» также число слов и выражений, заимствованных из латинского и французского языков, что, впрочем, типично для немецких текстов XVII в.

Отмечая в целом довольно большую аккуратность переписчиков «Дневника», нельзя исключать, что некоторые фрагменты текста не вошли в копию, которой мы располагаем сегодня. Отдельные предложения в тексте заканчиваются сокращением etc. («и т. д.»). Остается неясным, следовали ли переписчики имевшемуся у них протографу или же подходили к тексту с некоторой долей избирательности. Вместе с тем достаточная степень откровенности дошедшего текста, автор которого не скрывал своей неприязни ко многим действиям русских, в особенности к их политике на оккупированной территории Великого княжества Литовского, исключает, как кажется, возможность последовательной цензуры по политическим мотивам со стороны переписчиков.

В стенах Академии

Все сведения об истории рукописи, которыми мы располагаем, относятся к одному эпизоду из истории Санкт-Петербургской Академии наук. В феврале 1735 г. правительство императрицы Анны Иоанновны приняло решение о переиздании «Уложения» царя Алексея Михайловича с параллельным немецким текстом. В качестве своеобразного развернутого предисловия к этому изданию сотруднику Академии Иоганну Георгу Лоттеру было поручено подготовить биографию царя на немецком языке с последующим переводом на русский^[8]. Уроженец Аугсбурга, учившийся в Галле и окончивший университет в Лейпциге, Лоттер получил известность как автор работ по античной и средневековой истории и в 1734 г. принял должность профессора риторики и греческих и римских древностей при Петербургской Академии наук. Помощь Лоттеру, в частности, в составлении генеалогических таблиц по русской истории, оказывал его более известный соотечественник, историк и филолог Готлиб Зигфрид Байер^[9]. Он же взял на себя завершение жизнеописания после смерти коллеги в апреле 1737 г.

Труд Лоттера и Байера, озаглавленный «Опыт описания жизни и деяний царя Алексея Михайловича», сохранился в полной беловой копии в Библиотеке Академии наук. Знакомство с этим объемным текстом, занимающим 339 листов in folio, не оставляет сомнений в том, что главным камнем преткновения для его авторов стала языковая проблема. Оба немецких историка прожили в России недолго и не овладели в должной степени русским языком. В своей работе они отчасти опирались на выписки из русских нарративных источников, которые были по заказу Лоттера переведены на латынь кем-то из русских сотрудников Академии. В рукописи «Жизни и деяний» эти латинские выписки, с краткими и не всегда понятными указаниями на их происхождение, приведены параллельно основному тексту. Помимо этих фрагментарных записей, Лоттер и Байер использовали иноязычные свидетельства. Описывая ход войн Швеции с Речью Посполитой и русским государством, они широко ссылаются на «Историю Карла Густава» Самуэля фон Пуфендорфа, а для описания русско-польской войны используют латинские сочинения польских авторов. Кроме того, в рукописи приведен в пересказе один объемный фрагмент из знаменитого дневника шотландского наемного офицера Патрика Гордона за 1661 г.^[10] Рассказ о казацком мятеже на Украине в 1668–1669 гг. и восстании Степана Разина в 1670–1671 гг. опирается на не дошедший до нас дневник некоего немецкого офицера, служившего в одном из русских солдатских или рейтарских полков^[11].

Рукопись «Дневника» оказалась для Лоттера и Байера поистине бесценной находкой. Описывая вступление царских армий в пределы Великого княжества Литовского в 1654 г., они впервые дают ссылку на «рукопись пленного поляка, который затем остался на русской службе в качестве переводчика (Translateur) (Григория Колерцкого (Gregori Kolerczky)) и описал события 1654–1664 гг. и которому мы, за недостатком многих известий, будем большей частью следовать, исключая те случаи, когда я (sic!) обращаюсь к польским писаниям»^[12]. Это откровенное признание совершенно справедливо. В дальнейшем наши авторы более тридцати раз прямо упоминают сочинение «Колерцкого» как свой основной, а в подавляющем большинстве случаев и единственный, источник. Фактически же «Жизнь и деяния» превращаются в подробный, иногда почти дословный пересказ «Дневника». Когда сведения «Колерцкого» вступают в противоречие с сообщениями Пуфендорфа, академики, не утруждая себя аргументами, принимают на веру записи «Дневника»^[13]. Говоря о скандальном приеме английского посольства в Кремле в ноябре 1663 г., они замечают: «Все последующее взято из журнала (Journal) Г. Колерцкого; напротив, можно воздержаться от чтения напечатанных путевых заметок, которые совершенно пристрастны (voller Partheylichkeit ist)»^[14], имея в виду, вероятно, записки секретаря английского посольства Ги Мьежа^[15].

Дойдя в своем изложении до начала 1665 г., один из немецких историков с сожалением отмечает: «До сей поры журнал Колерцкого служил мне верную службу. Здесь, однако, он кончается, и я не нахожу никаких известий, кроме тех, которые я могу почерпнуть из другого журнала одного немецкого офицера, начинающегося, однако, лишь с 1667 г. Поэтому я не могу ничего сказать в особенности об Андрусовском мире и вообще о 1665 и 1666 годах»^[16]. Таким образом, Лоттер и Байер пользовались тем текстом «Дневника», которым сегодня располагаем мы и который открывается описанием событий лета 1654 г. и обрывается концом 1664 г.

Опубликованные протоколы заседаний Конференции – центрального управляющего органа Академии наук – позволяют реконструировать процесс работы Лоттера и Байера и сделать предположения о происхождении использованных ими источников. 12 декабря 1735 г. копиист Академии Юберкампф получил приказ «являться к барону Гюйсену и со всем тщанием подготавливать отрывки (excerpta), относящиеся к русской истории, в особенности касающиеся жизни Великого Князя Алексея Михайловича, [из сочинений], которые принадлежат барону Гюйсену»^[17]. В то же время нет никаких свидетельств, ни подтверждающих нахождение интересующей нас рукописи у дипломата русской службы Генриха фон Гюйссена или по крайней мере его знакомство с ней, ни отрицающих такую возможность. В исторических сочинениях самого Гюйссена материал «Дневника» использован не был; впрочем, экскурсы в царствование Алексея Михайловича в них были весьма кратки и не требовали специального отбора источников^[18]. По сведениям, которые приводит, хотя и без дальнейших ссылок, историк Академии П.П. Пекарский, выданные Лоттеру манускрипты могли происходить из библиотеки покойного сподвижника Петра I Якова Брюса^[19]. Брюс действительно умер в апреле 1735 г., но опубликованные описи его собрания не содержат никаких упоминаний о рукописи, содержание которой было бы сходно с «Дневником»^[20].

Первую часть своего труда, занявшую в чистовой копии 48 листов, Лоттер завершил в конце октября 1736 г.^[21] К этому тексту прилагались родословные древа последних Рюриковичей и первых Романовых, выполненные Байером и включенные впоследствии в беловую рукопись^[22]. Зимой 1736/37 г. в ход работ, однако, вмешалась болезнь историографа, вызванная, по официальной версии, скверным петербургским климатом, а по отзывам современников, невоздержанностью по части женского пола^[23]. 8 февраля 1737 г. врачи еще обнадеживали Лоттера в том, что весной он сможет вернуться к работе^[24], но уже 1 апреля 1737 г. историк скончался^[25].

Еще при жизни Лоттера, в феврале-марте 1737 г., его черновики и подготовительные материалы, включая «шесть письменных известий о России (sechs Stück schriftliche Nachrichten von Russland)», передали Байеру как продолжателю труда умирающего историка^[26]. Байер, хотя и жаловался на недостаток источников, завершил свою работу к осени 1737 г., представив Академии 4 ноября беловую рукопись «Жизни и деяний…» – вероятно, ту самую, которой мы располагаем сегодня^[27]. Она, однако, так и не была опубликована. Возможно, одной из причин этого стала скоропостижная кончина Байера 10 февраля 1738 г.^[28] Продолжателей у историка не нашлось. Сложно сказать, осталось ли руководство Академии недовольно результатами изысканий Лоттера и Байера, или же в правительстве вовсе потеряли интерес к этому историческому сюжету.

«Жизнь и деяния…» оказались прочно забыты и за последующие без малого три столетия удостоились разве что кратких упоминаний в общих работах по истории Академии. Столь же незавидной была и судьба использованных Лоттером и Байером материалов. Списки, сделанные по заказу Академии, в том числе сохранившаяся до сегодняшнего дня рукопись «Дневника», оказались в академическом архиве. Оригиналы же возвратили владельцам или, если последние не высказывали заинтересованности в них, выставили на продажу^[29]. Вероятно, именно тогда стены Академии покинул и был навсегда утрачен протограф «Дневника».