Олег Рой
Белый квадрат. Лепесток сакуры

А для Виктора Афанасьевича свободное время, досуг и отдых были истинными врагами. Он избегал их, как донжуаны избегают назойливых бывших пассий, а ипохондрики – скоплений людей, среди которых наверняка есть заразные больные. Тем не менее с определенного времени он понял, что ему просто необходимо написать книгу. К этому моменту он подготовил десятки специалистов по рукопашному бою для рабоче-крестьянской Красной армии и рабоче-крестьянской Красной милиции; некоторые, наиболее талантливые, сами стали инструкторами, но Спиридонов не был удовлетворен тем, что получалось из их работы. Книга была необходима, чтобы любой инструктор правильно готовил своих подопечных. Слишком велика была жатва для одного делателя.

И Виктор Афанасьевич с энтузиазмом взялся за новое для себя дело. Впрочем, обладая от природы дисциплинированным разумом, склонным к четким и однозначным формулировкам, к ясным, структурированным схемам и однозначно понятным мыслям, Виктор Афанасьевич вскоре обнаружил, что новое, незнакомое дело спорится, словно он ничем иным, кроме написания методических руководств, и не занимался в жизни.

Однако у всякой медали есть оборотная сторона. Вынужденный взяться за перо, Виктор Афанасьевич стал меньше уставать, и у него, о ужас, появилось время, чтобы размышлять и вспоминать. Не так сильно, как обычно, уставшее тело не проваливалось моментально в черную, лишенную сновидений яму сна, и Виктор Афанасьевич оставался со своими мыслями один на один. Он ворочался в постели, доставал папиросу из пачки, лежащей на табурете возле кровати, и закуривал, стряхивая пепел в старую, треснувшую чайную чашку, но сон, как нарочно, не спешил к нему. Конечно, он пытался думать о книге, о том, что еще следует сказать в ней, что стоит подчеркнуть и как оформить мысли более четко, недвусмысленно и понятно, но…

Разум человека строптив. То и дело, обращаясь, скажем, за какими-то примерами из прошлого своего опыта, Виктор Афанасьевич невольно соскальзывал в область воспоминаний, чтобы тут же в панике броситься прочь, к спасительному настоящему. Он не любил своего прошлого, более того – если многие из нас мечтали бы вернуться во времена своего детства, то для Виктора Афанасьевича подобное возвращение было бы сущим адом.

Он знал, что ничего не мог бы изменить, что ему пришлось бы в таком случае вновь пережить то, что он едва пережил. Поэтому он не хотел даже мысленно, даже в виде воспоминаний возвращаться к тому, что с ним случилось. Он прекрасно осознавал, что никуда не убежит и не скроется, ведь бежать от прошлого столь же бессмысленно, как бежать от собственной спины. Но и возвращаться к этому прошлому лишний раз ему не хотелось.

Наконец сон одолевал его, но лишь для того, чтобы помимо его желания вернуть в прошлое, туда, где скрывались столь нелюбимые им воспоминания…

Глава 2. Между прошлым и будущим

Впрочем, память в тот день оказалась милосердной к Виктору Афанасьевичу, насколько вообще может быть милосердной память. Он вспоминал своих родителей. Отец Виктора Афанасьевича был вятским мещанином, ремесленником-слесарем, еще до рождения первенца перешедшим в купеческое сословие и державшим в Вятке небольшую мастерскую по ремонту простых механизмов. В этих механизмах отец души не чаял, постоянно что-то изобретал, и, вероятно, удачно – семья жила не бедно, а у Афанасия Дмитриевича водились солидные знакомства и в Министерстве путей сообщения, и в горном, и в военном, и в морском ведомствах.

Женился отец Спиридонова в зрелом возрасте, матушка была лет на двадцать моложе его. Она была похожа на Царевну Лебедь работы Врубеля, возможно, еще потому, что всю жизнь была склонна к болезням. Так, она едва не умерла, рожая Виктора, после родов несколько недель страдала жестокой горячкой и потом еще долго едва вставала с постели. Потому Виктор оказался единственным ребенком в семье. Афанасий Дмитриевич нежно любил жену, заботился о ней, возил на курорты, оберегал от всего, как только мог, а когда у жены Светланы обнаружилась чахотка, перебрался в Москву, где медицина была не в пример лучше, чем в Вятке. Он всерьез подумывал о переезде в Италию, хотя был не настолько богат, чтобы в одночасье сорваться с места и там за считаные дни обустроиться. К тому шло, но он не успел.

Светлана Николаевна, матушка Виктора, умерла в сентябре четырнадцатого. Отец пережил ее лишь на полгода, в феврале пятнадцатого заняв заранее купленное рядом с ней место на Дорогомиловском кладбище.

Вспоминая это, Виктор Афанасьевич до скрежета сжимал челюсти, стараясь побыстрее покончить с этой частью своего прошлого. Дорогомиловское кладбище, куда он, несмотря ни на что, приходил еженедельно, было для него по-настоящему страшным местом, и не только потому, что там лежали оба его родителя. Самым страшным местом на карте Москвы было для Спиридонова Дорогомилово, самым страшным – и одним из наиболее часто посещаемых им мест…

Он заставил себя вернуться назад во времени. В те годы, когда родители были живы, когда матушка, видя вбегающего на просторную, залитую солнцем веранду их дома крепкого и здорового мальчугана, своего сына, приподнималась, опираясь на бледную, веснушчатую руку, и слабо, но нежно улыбалась, а ее зеленовато-карие глаза лучились солнечными зайчиками; когда отец, высокий и статный («как офицер», думал Витя), улыбался, сидя рядом с ее кушеткой на табуретке, сколоченной им самим. Он часто брал из мастерской какую-нибудь работу на дом, чтобы неотлучно быть со своим Светиком, как он называл мать. Виктор Афанасьевич был уверен, что мать прожила относительно долго и вполне счастливо лишь потому, что отец старался как можно больше времени проводить с нею.

Эта уверенность была еще одной занозой, раскаленной металлической занозой в плоти его памяти. Он старался во всем подражать отцу… и не сумел. Не сумел – и не мог себе это простить.

* * *

С младых ногтей Витя хотел быть военным. Нет, даже не так: с ранней юности он твердо знал, что станет военным. Такая перспектива немного пугала мать, но отец постепенно одобрил выбор. Одобрил не просто так – Афанасий Дмитриевич с детства относился к общению с сыном со всею серьезностью, беседуя с ним, как со взрослым, хотя, конечно, и с поправкой на возраст. Потому Витя с детства рос очень серьезным, не по годам смышленым и к тому же ответственным, намного ответственнее многих взрослых. Афанасий Дмитриевич несколько раз на протяжении нескольких лет беседовал с сыном о его выборе и убедился, что выбор военной службы – это не каприз ребенка, очарованного блеском галунов проходящего через Вятку на маневры уланского полка, а серьезное, ответственное решение. Отец лишь предупредил сына о тяготах армейской жизни и особенностях военной карьеры:

– Витя, каждый гражданин – хозяин своей судьбы. Но судьба военного принадлежит не ему, но Отечеству. Некоторые поступки, вполне допустимые для статского, для военного являются не только позором, но даже и преступлением. Тебе придется учиться ограничивать себя в своей свободе, пресекать свои желания. Подчиняться Уставу намного сложнее, чем кажется на первый взгляд…

Но Виктора это не пугало, и вовсе не потому, что он не понимал меру ответственности, о какой говорил отец. Болезни родителей быстро учат детей быть ответственными – а матушка Вити слишком часто болела. Нет, он прекрасно знал, что такое ответственность, и, несмотря на малолетство, был к ней готов. Более того, похоже, его характер был словно специально создан для воинской службы – чувство долга у Виктора Афанасьевича было растворено в крови. Впрочем, такие люди вовсе не редкость, и вся история нашей Родины тому подтверждение.

Любое государство, любая человеческая общность держится на таких людях, готовых брать на себя груз ответственности, нести этот крест, несмотря на испытания, на плевки, затрещины и жажду большую, чем желание напиться воды, – жажду простого одобрения, простого сочувствия, простого, элементарного сопереживания.

К счастью, мать и отец не только любили сына, но и понимали его, а потому с благословения родителей зимой тысяча восемьсот девяносто девятого года, еще не окончив гимназии, Виктор подал заявление в губернский военный комиссариат, не указав рода войск, где желал бы нести государеву службу – он готов был служить кем угодно, в любой воинской части. И все ж в глубине души, немного тщеславно, но, как оказалось, вполне обоснованно он полагал, что достигнет в армии высоких званий. В отличие от многих самовлюбленных мечтателей, Виктор сразу попал под крыло армейской Фортуны, хоть и не сразу смог осознать, почему его появление на медицинской комиссии вызвало такой ажиотаж. Как выяснилось, он очень удачно подал свое заявление: только что вышел указ по военному ведомству об очередном призыве и вакантными были самые привлекательные места. Хотя, конечно, для того чтобы занять такое место, одного желания было мало, но и тут юноше повезло – Бог и батюшка наделили его отменным здоровьем и крепостью, а от матушки ему достались завидная стать и благородный облик. Спустя некоторое время Виктор, а с ним и его родители были ошеломлены новостью: место получено в придворном Кремлевском батальоне.

Это известие еще больше успокоило матушку, ибо Кремлевский батальон тогда, как и сейчас, в плане тягот воинской службы считался, пожалуй, самым безопасным местом в стране. А вот сам Виктор, покачиваясь на верхней полке вагона пассажирского поезда, следующего по новенькому Транссибу в сторону Первопрестольной, и глядя в непроглядную черноту зауральской ночи, внезапно почувствовал досаду. Служить в придворной части не казалось ему таким уж большим счастьем, ему хотелось быть в «настоящей» армии, защищать Отечество и далекий дом от всякого лукавого супостата. А вместо этого придется тянуть носок на парадах…

В конце концов после короткой борьбы с собой Виктор решил, что тот, кто прикладывает усилия, цели своей добьется, и он с Божьей помощью сумеет выбраться из этого «паркетного болота». А там, глядишь, все может еще и к лучшему повернуться: в любой другой части он бы был всего лишь вольноопределяющимся из купеческого сословия, а так – рядовой Кремлевского батальона. Чем не старт для настоящей воинской карьеры?

Сама по себе карьера не была целью юного Спиридонова. Его идеалом было «служение без лести», а примерами для подражания были генералы Скобелев, Паскевич, герои Отечественной войны вроде Костенецкого…

Но плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, и молодой Виктор тоже мечтал. Увы, мечте этой не суждено было сбыться – но как часто наши мечты не сбываются лишь для того, чтобы уступить место чему-то лучшему, чем мы сами себе пророчили!

* * *

Иногда разочарование бывает намного приятнее ощущения своей правоты. Даже если ты при этом испытываешь стыд за собственные ошибки. Когда, скажем, человек оказывается лучше, честнее, благороднее, чем казалось тебе, – разве это не повод для радости?

Увы, все мы без исключения заражены вирусом обывательства, и самые лучшие из нас не избежали этой всепроникающей инфекции. Обыватель судит людей по самому плохому своему о них впечатлению. Некоторые называют это осторожностью, зрелостью, а то и мудростью, но это не что иное, как обычное обывательство. Стоит, например, чиновнику недобросовестно отнестись к нам, и не только конкретно этот человек, но и весь класс чиновников в наших глазах становятся взяточниками, лентяями и казнокрадами. Когда мы говорим о полиции, то вспоминаем не тех, кто порой ценой своего здоровья или жизни спасает граждан, о нет! Мы вспоминаем лишь тех, кто недобросовестен или корыстен… или в чем-либо нас ущемил.

Образованные люди восхищаются талантом Салтыкова-Щедрина, но талант ли это или концентрированное обывательство? Возможно, куда более достойное занятие не бичевать пороки, а уметь заметить прекрасное в серости и грязи будней? Может быть, одно доброе слово дороже, чем сотни обличений?

Во всяком случае, почти каждый из нас хотя бы раз в жизни почувствовал сладость собственной неправоты, радость от того, что ошибался. Виктор Спиридонов, оказавшись в Кремлевском батальоне, испытал как раз это незнакомое ему дотоле чувство. Все оказалось не так, как он себе представлял.

Кремлевский резервный пехотный батальон, конечно, участвовал в военных парадах и охране важнейших объектов Москвы, но это была по-настоящему боевая часть, и военному делу учили в ней самым подобающим образом, по-суворовски. Батальон назывался резервным не потому, что всегда пребывал в резерве, нет, он представлял собой «костяк» пехотного полка, в случае войны пополняемый военнослужащими из резервистов. Потому всех проходящих службу в том батальоне фактически готовили по унтер-офицерской программе. А если прибавить сюда еще и парадную службу, которая отнюдь не так легка, как кажется, если судить по грациозности движений солдат Почетного караула, то можно себе представить, какая нагрузка с ходу свалилась на плечи вольноопределяющегося Спиридонова.

К тому же в план обучения входила верховая езда. Честно говоря, Спиридонов побаивался лошадей (но если бы его зачислили в кавалерию, он бы засунул этот страх поглубже в галифе – желание служить в армии было сильнее). Побаивался он и тогда, когда приступил к обучению, и еще некоторое время после, пока не понял, что у него получается. И страх внезапно уступил место восторгу столь сильному, что Спиридонов готов был, как монгольский нукер, дни и ночи проводить в седле своего коня. Звали коня Огонек. Но, к сожалению, батальон был пехотным, зато дружба с седлом предопределила дальнейшую специализацию Спиридонова – войсковую разведку.

Он был только рад сильной нагрузке, которая кому-то бы показалась чрезмерной. Человек, занимающийся любимым делом, никогда не станет роптать по поводу перегрузки и сетовать на усталость. Как говорил персидский шах своему хранителю покоев, утомляет бесцельная беготня, а не любимая работа. Но Виктор был влюблен в военную службу настолько, что в наше время, наполненное рациональностью и эгоизмом, подобное чувство очень трудно представить себе, хотя и сейчас такие люди, как Спиридонов, не редкость. Просто общество не так много уделяет внимания им: ценности у этого общества нынче другие.

Что бы там кто ни говорил, если человек подходит к какому бы то ни было делу с полнейшей самоотдачей, заслуженная награда не замедлит заявить о себе. На фоне других вольноопределяющихся, не менее влюбленных в дело, которому они посвятили жизнь, Спиридонов смотрелся выигрышно. Сын ремесленника из купеческого сословия, он обладал выправкой прусского офицера, которая, как известно, выработана не за одно поколение кадровой службы. Но, разумеется, выправка сама по себе ничего не дала бы, в отличие от преданности и упорства, с какими молодой Спиридонов постигал воинскую науку. Не прошло и года, как юноша получил унтер-офицерские лычки и отделение новобранцев. Командование отделением было для Спиридонова одним из многочисленных жизненных испытаний, и новоиспеченный унтер-офицер понял это почти сразу.

Он не просил ни о чем и ни на что не намекал. Казалось, ему было абсолютно все равно, что с ним будет дальше, и самым важным для него было превращение вверенного ему отделения в боевую единицу, в совершенный боевой механизм. Ему удалось это сполна, притом что его солдаты искренне сожалели, когда он передал свои полномочия сменившему его командиру. Да и самому ему, несмотря на юность, было жаль расставаться с солдатами, с которыми он успел пройти крым, рым и медные трубы, не выходя за границы Московской губернии, и которые многому его научили. Но, как и предупреждал отец, судьба военнослужащего ему не принадлежит. Отечество, наблюдая за Спиридоновым, решило, что этот вольноопределяющийся достоин большего, чем командование отделением, пусть и в Кремлевском показательном батальоне. Москва отсалютовала белой, еще ничем не напоминавшей кремлевские башней Рязанского вокзала, не так давно ставшего Казанским, и под колесами поезда понеслись версты, разделяющие Москву и Казань.

Впереди было Казанское пехотное училище. Двери этого училища, открывшись перед молодым унтер-офицером из мещан, вполне могли привести его к генеральским звездам. Виктор знал это и в глубине души чаял, что так и будет.

* * *

Прошлое приносит не одну только боль. В тот вечер Спиридонов заснул спокойно. Перед сном он вспоминал Казанское пехотное училище, и эти воспоминания нельзя было назвать неприятными. Шел тысяча девятьсот второй год; империя вот уже четверть века жила в мире, в достатке. Виктору недавно исполнилось девятнадцать.

Удачное начало военной карьеры немного вскружило голову, но не настолько, чтобы он изменил своим жизненным принципам. В Казанском пехотном училище Спиридонов приложил не меньше усилий и прилежания, чем он отдал Кремлевскому батальону. Возможно, его старания были не так заметны в сравнении с достижениями других – под сенью училища собрались лучшие унтер-офицерские кадры множества пехотных полков со всех концов Российской империи. К тому же, как было сказано, Виктор оказался в кругу таких же энтузиастов, как и он сам. Неудивительно, что довольно быстро он нашел себе друзей, и между курсантами, вчерашними подростками, завязалась самая настоящая, крепкая дружба.

Засыпая, Спиридонов вспоминал и совместную учебу, и совместный досуг, порой весьма бесшабашный, но не выходивший за рамки приличного для двадцатилетних курсантов. В конце концов, они были молоды, полны сил и надежд; молодость играла в крови, как вино нового урожая, только что выжатое и начавшее бродить со всею энергией, накопленной за солнечные летние дни. Но и в часы досуга они не забывали, что завтра им предстоит бросить силы на обучение военной науке. Немудрено, ведь каждый из них в бриллиантовых мечтах уже видел себя генералом, и свою бесшабашную компанию они именовали не иначе как «генеральный штаб тысяча девятьсот двадцать пятого года». Четверти века, по мнению членов «генерального штаба», было вполне довольно, дабы украсить плечи погонами с вензелями Государя и генеральскими звездами.

К счастью, Виктор Афанасьевич заснул до того, как течение мыслей могло бы привести его к тому, чем закончились эти мечты. У многих членов «генерального штаба» их сокровенное желание исполнилось, но, видит бог, наверное, каждый бы предпочел навсегда остаться поручиком, лишь бы не заплатить ту цену, в которую обошлись им и звезды на погонах, и ордена на груди. Многие однокашники Спиридонова давно покинули этот мир; пути с другими у него разошлись настолько, что часто военная судьба сводила их в непримиримом, смертельном противостоянии. Из всего «генерального штаба» в пределах досягаемости остался у Спиридонова один лишь приятель тех лет, Саша Егоров. В Казанском они были дружны не разлей вода, несмотря на всегдашнюю конкуренцию за место лучшего, какую ни взять дисциплину. Потом они надолго теряли друг друга, но в трудные для Спиридонова времена Егоров неизменно возникал рядом, будто ангел с небес. Появлялся он всегда вовремя, именно тогда, когда Спиридонову жить становилось настолько невмоготу, что хотелось выть волком или белугой реветь…

Не так давно они виделись, когда Егоров был переведен в Москву, но, как и предупреждал отец Виктора, жизнь военного ему не принадлежит, но принадлежит Отечеству. Саша Егоров, Александр Ильич, недаром был лучшим на курсе – сейчас он командовал Белорусским военным округом в чине комфронта, то есть добился куда большего, чем, видимо, представлял себе в самых честолюбивых мечтах. Вот только звезд на погонах у него не было, равно как и самих погон, что, впрочем, вполне компенсировало наличие четырех ромбов на каждой петлице. Ведь не в погонах с аксельбантами дело, не в наградах и регалиях, а в том, чтобы служить Отечеству.

И все-таки Виктор Афанасьевич был уверен, что для Сашки и это не предел. Он ожидал момента, когда однокашник станет наркомом обороны. Не потому, что по старой дружбе собирался выторговать что-нибудь для себя, отнюдь: Виктор мог бы сделать это и без помощи старой дружбы, будь у него такие намерения.

Ему ничего не нужно было исключительно для себя. Он был вполне доволен той комнатой, в которой жил. Доволен формой, какую носил, пищей из столовой младшего начсостава, папиросами «Кино», на вкус забористыми и противными, но по качеству все-таки лучше махорки, доволен делом, которым он занимался, и тем, что у него получалось. Текущие вопросы ему всегда удавалось разрешать с непосредственным начальством, потому что Виктор не был ни прожектером, ни хапугой-стяжателем и всегда обращался за помощью только в тех случаях, когда сам не мог решить проблему по не зависящим от него причинам и не мог оставить ее нерешенной.

Просто Саша Егоров был родом из юности Спиридонова, из тех дней, когда еще не случилось много хорошего, но и плохого тоже ничего еще не случилось. Они познакомились в последние безоблачные годы страны, которую оба беззаветно любили. Как же хорошо было бы снова встретиться с кем-то из того времени, поговорить, тем более с настоящим другом, каким был для него всегда Сашка, комфронта Егоров.

С какого-то момента Виктору Афанасьевичу стало не хватать близких людей. Он начинал исподволь, незаметно для себя, тяготиться своим одиночеством. Да, у него были его ученики, но он намеренно отстранялся от них, считая, что отношения учитель – ученик не должны перерастать в панибратство; да и большинство обучающихся у него были практически вдвое моложе его и относились к младшему поколению. Это были новые люди, те самые новые люди, о которых говорил перспективный и амбициозный (и, на взгляд Спиридонова, самый здравомыслящий) член ЦК Сталин, заведовавший в партии вопросами индустриализации.

А Спиридонов, как ни крути, был родом из предыдущего времени, как и Сашка Егоров. Потому Виктор Афанасьевич, засыпая, поймал себя на мысли, что скучает по товарищу юности. Увы, тот предпочитал появляться в минуты, когда Виктор нуждался в помощи и поддержке, а в спокойные времена исчезать надолго то в Белоруссии, то на Кавказе, а то и вовсе в далеком Китае…

* * *

Председатель ОГПУ Вячеслав Рудольфович Менжинский принимал без предварительной записи, потому Виктор Афанасьевич загодя настроился на долгое ожидание в приемной. Дел у преемника и друга Феликса Эдмундовича Дзержинского было, что называется, по горло. Откровенно говоря, Виктор Афанасьевич не особенно вникал в эти дела, но, не первый год зная Менжинского, полагал, что такой орел ловит отнюдь не мух.

В самом начале сотрудничества с ОГПУ, приняв первую группу будущих инструкторов, Виктор Афанасьевич вскоре пересекся с Вячеславом Рудольфовичем в неформальной, если можно так выразиться, обстановке – на позднем чаепитии у Железного Феликса. Поначалу Менжинский показался ему чересчур мягким и интеллигентным для чекиста, особенно на фоне резкого, как серная кислота, Дзержинского. Впоследствии, однако, Виктор Афанасьевич неоднократно убеждался, что за этой мягкостью и интеллигентностью кроется по-настоящему прочный стержень дзержинской закалки. Вячеслав Рудольфович не интересовался политикой, не вступал, как его шеф, в споры с высшим партийным начальством и не примыкал ни к какой фракции. Всю свою энергию он направил на борьбу с преступностью и тем, что таковой считалось.

Возможно, если бы Виктор Афанасьевич больше вникал в дела ОГПУ, он мог бы изменить свою точку зрения на Менжинского, но сам не интересовался тем, что не входило в сферу его компетенции. На том знаменательном чаепитии Менжинский, начав издалека, подвел Спиридонова к мысли, что его дзюудзюцу лучше всего было бы оттачивать на практике. С этим Виктор Афанасьевич не мог не согласиться, более того, он эту мысль разделял целиком и полностью, но посетовал, что не все из того, что он преподает, возможно отработать в спарринге, ибо его секция – не школа гладиаторов, и кадры надо беречь. На что Менжинский, заметно ободрившись, предложил ученикам Спиридонова проходить действенную практику в рабоче-крестьянской Красной милиции, по сути – по месту службы.

– Совместив при этом необходимое с полезным, – добавил он, прихлебывая пустой чай вприглядку (на столе лежала желтовато-буроватая головка свекольного сахара). – Проверить и отточить навыки в обстановке, приближенной к боевой, не будучи скованными необходимостью беречь партнера. Сказать откровенно, мы ежеминутно нуждаемся в каждом бойце. Как говорили ксёндзы, zniwo wprawdzie wielkie, ale robotników mało^[2].

При этих словах Менжинский поморщился, словно надавил на больной зуб.

– Конечно, бойцы, которых вы готовите, так или иначе вольются в ряды рабоче-крестьянской Красной милиции, – глухо произнес он, – но уже без вашего контроля, что хуже. Да и вам будет интересно оценить поведение своих подопечных в подобных ситуациях. В своей записке на мое имя вы акцентировали внимание на необходимости совершенствования практических приемов борьбы в условиях, далеких от состязательных. Вот вам и случай представится.

Теперь поморщился Спиридонов, но не потому, что был не согласен. Он не любил чай без сахара, но отломить кусок от сахарной головы не решался.

– И как это можно организовать? – спросил он, и в следующие полчаса они с Менжинским со всех сторон обсудили возможности такого сотрудничества. И Виктор Афанасьевич сложил о своем будущем руководителе определенное мнение: при мягкости и интеллигентности – решителен, конкретен и рассуждает только по делу, без лозунгов.

Как заправский военспец. И это Спиридонову было, если начистоту, по душе.

* * *

В приемной, на удивление Виктора Афанасьевича, оказалось непривычно пусто, лишь за новым в столь знакомом ему интерьере, но видавшим виды канцелярским столом сидела девушка-комсомолка в эркаэмовской форме без знаков различия и красной в белый горошек косынке. Девчушка сосредоточенно что-то штопала, как Спиридонову показалось, какое-то там бельишко, которое при его появлении она быстрым движением спрятала и вскинула на него взгляд:

– Э-ммм, товарищ! Простите, но к товарищу полпреду нельзя!

Виктор Афанасьевич понимающе покивал:

– А кто у него?

Девчушка отчего-то смутилась:

– Н-никого… просто пускать н-не… сказали, что не пускать.

– Кто распорядился? – уточнил Спиридонов. Он не выказывал раздражения, однако был раздосадован – в ОГПУ он бывал нечасто, а кое-какие проблемы, по книге, надо было бы обсудить очень срочно, притом непременно с Менжинским. Собственно, не проблемы, а только одну: нужен фотограф для иллюстраций, вернее говоря, фотограф есть, а вот материалов для его работы – нет. Виктор Афанасьевич не думал беспокоить по этому поводу начальство ОГПУ и совершил вылазку сначала в промтоварный магазин главка, где искомого не нашлось, затем – на Сушку. На Сушке, то есть на Сухаревском рынке, по сведениям продавца промтоварного, можно было купить не то что фотоматериалы, а хоть живого слона. Слона, положим, Виктор Афанасьевич на Сушке не обнаружил, однако повстречал цыгана с унылым медведем, похожим на овчарку-переростка, а вот фотопластины и реактивы нашел. После чего, даром что был хорошо воспитан, помянул живым русским словом всех спекулянтов на свете – цены, сказать мягко, кусались, как блохи в ночлежке у Казанского вокзала, и если бы Виктор Афанасьевич потратил свои деньги на эту покупку, месяц, а то и два ему пришлось бы питаться сладким, но не очень калорийным московским воздухом. Потому Виктор Афанасьевич скрепя сердце решил навестить начальника – авось ему поспоспешествуют и найдут три десятка пластин в закромах родного главка, наводящего на нарушителей порядка страх и тоску…

– Врачи, – ответила девушка, постепенно приобретая цвет немногим более тусклый, чем косынка на ней. – Товарищу полпреду^[3] сильно нездоровится…

Тихонько скрипнула дверь, и раздался мягкий голос Менжинского:

– Ничего, Верочка, пусть пройдет. Здравствуйте, товарищ Спиридонов.

– Здравия желаю, товарищ полпред, – отчеканил Виктор Афанасьевич, глядя начальству в глаза. Сразу было видно, что Менжинский весьма нездоров – бледное, слегка синюшное лицо, потухший взгляд. – Вообще-то, у меня дело терпит, я мог бы…

– Оставьте, Виктор Афанасьевич, – слабой рукой отмахнулся Менжинский. – Зачем я тогда на работу вышел, на диване прохлаждаться? Проходите, будьте любезны, а ты, Верочка, сделай-ка нам с товарищем чаю.

– Но… Вячеслав Рудольфович… – принялась было возражать Вера, но Менжинский, кашлянув, остановил ее.

– Не тревожься, этот товарищ вряд ли меня раздраконит, – чуть улыбнулся он. – Да и у меня к нему есть дельце, не терпящее отлагательства. Ну, иди же, да положи гостю в стакан пару кусков рафинаду.

Чай с Менжинским пить было приятнее, чем с покойным Дзержинским. Невесть как, но этот сразу смекнул, отчего его подчиненный за чаепитием столь невесел, и чай для Спиридонова не забывал указывать сластить.

* * *

– Что случилось, Вячеслав Рудольфович? – с тревогой спросил Спиридонов, садясь на стул у стола в углу кабинета. Менжинский устало опустился в кресло напротив и тяжело вздохнул. – Выглядишь ты что-то неважно.

– А чувствую себя еще хуже, – признался полпред, – сердце, do jasnej cholery^[4], вчера прихватило так, что думал, уж и концы отдам.

– Работаешь много, – резюмировал Виктор Афанасьевич.

– Если бы! – снова отмахнулся Менжинский. – Работа, как говорится, не волк, беда в другом – не знаешь, откуда напасти ждать. Раньше мы все были как одно целое, как в песне поется, «братский союз и свобода – вот наш девиз боевой»…

Менжинский поморщился.

– И где оно, братство то? Начинаешь копать глубже – кругом враги; все друг на друга щерятся, каждый другого подтолкнуть хочет. Легко ли на это смотреть, понимаешь?

Спиридонов кивнул – дескать, да, он понимает. Это было заметно еще с того времени, как развернулась нещадная борьба между Сталиным и Троцким. Тогда казалось, что, стоит только вышвырнуть ревизионистов-троцкистов, и все наладится. Не тут-то было! То и дело появлялись слухи о новых контрреволюционных заговорах, а через несколько недель слухи становились новостями, и то, во что ты не хотел верить, неожиданно оказывалось правдой.

– Друзья, люди, с которыми прошел такое… – продолжил его невысказанную мысль Менжинский, – с кем краюхой хлеба делился, у кого прятался от охранки, do jasnej cholery, кому доверял, как брату, теперь вредители, гады подколодные… И все через меня идет. Веришь…

В дверь осторожно постучала Вера, звякнув подстаканниками. Полпред замолчал, дожидаясь, пока девушка поставит на стол чай и неизменную сахарную голову, а когда та поспешно вышла, продолжил: