Олег Петров
Донос без срока давности

– Надеюсь, оперативный приказ два ноля четыреста сорок семь знаете назубок? Как понимаешь главную задачу момента, Филиппов? – уставился на сержанта-крепыша Григорий.

– Ликвидировать кулачество как класс! – вскочив, оттарабанил Филиппов.

– Спишь небось на политподготовке, – усмехнулся Кусмарцев. – Кулачество как класс ещё в конце двадцатых пузыри пустило. А вот недобитки остались. В ба-альшом количестве! Что это для нас в условиях вражеского окружения? Пятая колонна – вот что! Испанские события каждого должны научить. Буржуи со всех сторон оружием бряцают. Немчура пол-Европы подмяла, японцы не отстают. Так что с контрой надо кончать решительно, беспощадно и быстро. Пока же начальник отдела оценивает наши темпы как черепашьи. Разумеете, чем это пахнет? Приказ введён в действие по области с пятнадцатого августа, а ныне на дворе октябрь. Вот и кумекайте…

Григорий откинулся в кресле и снова тягуче прошёлся взглядом по подчинённым.

– Перейдём к конкретике. Что у нас в разработке?

Слушал доклады, листал следственные дела, задавал вопросы по сути. Взмокшие от начальственной въедливости сотрудники, отчитавшись, один за другим покидали кабинет с нескрываемым облегчением.

За окном уже окончательно стемнело, когда Григорий остался наедине с временно исполнявшим до него обязанности начальника отделения младшим лейтенантом Павлюченко. Уже ознакомившись с пачкой следственных материалов, которые докладывал оперуполномоченный, Григорий вдруг поймал себя на том, что пропустил в докладе Павлюченко по одному из дел какую-то знакомую деталь. А вот что?

– Оставь-ка ты мне свои бумаги, – проговорил, потирая лоб, Григорий. – Который уж час сидим, башка совершенно не варит. Иди отдыхай. Завтра домаракуем.

Но после ухода Павлюченко Григорий разжился у дежурного стаканом обжигающего крепкого чаю и снова принялся листать следственные дела. Не скоро, но – нашёл! Зацепка обнаружилась в деле № 09568 – знакомая фамилия! Стерьхов!

«Информатор “Взрывник” сообщает, что 23 октября с.г. по прежнему местожительству в селе Новая Кука, Читинского района, Читинской области, замечен кулак ПЛАСТОВ Иннокентий Илларионович, 1896 г. рождения, уроженец вышеназванного поселения, раскулачен в 1929 г., осуждённый в 1930 г. к 8 годам лагерей. Утром следующего дня убыл в неизвестном направлении со своей семьёй в количестве 4 человек.

Согласно справке учетно-регистр. отдела УНКВД по ЧО, ПЛАСТОВ И.И. 26 ноября 1930 г. осуждён в составе преступной группы по ст. 58–2 УК (состоял в к/р повст. банде Стерьхова К. М.) к 8 годам заключения в концлагерь, считая срок с 16/V-30 года (сл. дело № 2298). Сведений о сокращении срока наказания не имеется. Ранее судился по хлебозаготовкам два раза: за невыполнение обложения хлебом к 4 м-цам принуд. работ; за семфонд – к 1 1/2 года принуд. работ, но приговор отменен».

Кусмарцев, скептически сморщившись, отодвинул папку с делом. Рутина! А чего другого ожидал? Воскресения двурушника? Фамилию Стерьхова помнил по нашумевшему делу архиепископа Евсевия Рождественского. Чрезвычайно кичился в своё время Бухбанд этим делом, на всех совещаниях не забывал упомянуть в качестве примера оперативной работы. Только, откровенно говоря, хвалиться-то было нечем. Двум субчикам, завербованным в агенты, одним из которых Стерьхов и был, поручили создать фиктивную контрреволюционную группу, а они попытались заняться контрреволюцией всерьёз, получая при этом денежки от ОГПУ и попутно из-за кордона. Поистине, ласковый телёнок двух мамок сосёт, усмехнулся Григорий. «Вообще, надо бы это дело тридцатого года глянуть, – подумал, зажимая в зубах мундштук папиросы, – что это за история и не тянутся ли оттуда какие-нибудь ниточки…»

Откинулся на спинку кресла, заведя руки за шею, потянулся всем телом. «Да-а… Ниточки – это бы здорово. Накрыть бы не просто беглого кулака, а контрреволюционную шайку. Заработал бы себе неплохие очки. Что очень бы кстати, так сказать, с места в карьер, а то некоторые думают, что в Читу из Иркутска за тамошней бесполезностью сослали…»

Наутро затребовал из архива дело № 2298. Содержание разочаровало. Никаких ниточек. Но другой интересный момент выявился. Приехали, стало быть, в Новую Куку два вербовщика-контрика. Предложили Пластову в повстанческую организацию Стерьхова вступить. Тот им ни да ни нет – подумать пообещал. А один из вербовщиков – личность не простая. Эмиссар из-за кордона. По всему, белогвардейская офицерская сволочь. И как показывает на допросе Пластов, узнал этот закордонный гость на фотографии приятеля и родственника Пластова, некоего Колычева. Да не просто узнал, а охарактеризовал как знающего подрывное дело. Пластов, в свою очередь, заверил, что к этому Колычеву тоже можно обратиться. Но в тот раз, по причине спешки, закордонный эмиссар со своим знакомым не встретился. А Пластов Колычеву про всё это рассказал. Но вот какое удивительное дело: в протоколе допроса эти факты зафиксированы, а из остальных бумаг фамилия Колычева исчезает. Занятно… Пластову за один разговор с вербовщиками восемь лет впаяли, а Колычева никаким боком не зацепили. «Постой-ка, постой! – зашелестел бумагами Григорий в тощей папке дела № 09568, отыскивая агентурное сообщение. – Ага, информатор “Взрывник”… Так это, по всей видимости, Колычев и есть! Скудная фантазия была у опера, мог бы новому агенту погремуху пооригинальнее придумать. И с агентурной конспирацией никудышно – дело-то надо было полностью подчистить, а то неувязочка в глаза бросается: у Колычева выявлена некая связь с закордонным гостем, но до этого следствию дела нет!.. Хотя это и к лучшему. В розыске беглеца Пластова поможет. Ишь, за домочадцами прикатил. Стало быть, уже где-то обустроился. Да и без боязни в родном селе объявился, хотя конечно же понимал, что обязательно там засветится. На деревне не спрячешься, вопросы у односельчан возникнут: получил восемь лет, ещё минимум полгода сидеть, а на свободе шастает. Срок сократили или сбёг? Значит, помимо всего прочего, документики себе какие-то выправил».

Кусмарцев вызвал Павлюченко:

– Вот что. Направь-ка ты в Новую Куку человечка. Нам для справки на арест, как того приказ по кулакам требует, надо собрать подробные установочные данные и возможные компрматериалы на этого Пластова. Я вот тут архивное дело полистал и одного, – Григорий усмехнулся, – словоохотливого родственничка-дружка Пластова выявил. Некий Колычев Георгий Иванович. Думаю, побеседовать с ним будет полезно.

– Вас понял, Григорий Павлович. Если разрешите – сам туда съезжу.

– Самолично, значит, хочется… Ну, давай. Я не против.

Через сутки Павлюченко появился в кабинете Григория в самом начале рабочего дня. Сияющая физиономия подчинённого говорила сама за себя.

– Есть, Григорий Павлович!

– Что есть?

– Известно, где Пластов нынче обитает!

– Ну, рассказывай.

– Вот, значит… – Павлюченко зашелестел страничками блокнота. – Проживает он в посёлке Красный Яр Шишкинского сельсовета Читинского района. Это лесозаготовительный участок Читинского лестреста. А в Новую Куку приезжал за семьёй. Он, как оказалось, появился в селе не впервой. Ещё в прошлом году домой наведывался, и не раз.

– Откуда известно?

– Опросил соседей и этого самого Колычева.

– Красота! – стукнул кулаком по столу Кусмарцев. – Беглое кулачьё свободно разъезжает, и никому нет до этого никакого дела! А что этот Колычев? Знал?

– Знал. Но говорит: посчитал, что освободили Пластова досрочно. Только… Может, мне, Григорий Павлович, показалось, но вот такое чувство, что чего-то этот Колычев недоговаривает. Ей-богу! Темнит.

– Павлюченко, ты в партии состоишь?

– С двадцать восьмого года… – озадаченный неожиданным вопросом, не сразу ответил подчинённый.

– А чего Богом клянёшься?

– Богом… А… Да это ж к слову, как присказка.

– Мы с тобой не сказками занимаемся, – сурово заметил Кусмарцев, с удовольствием наблюдая, как с лица подчинённого слезает позолота удачной поездки. – Так, стало быть, в этот раз Пластов за семьёй приезжал. Большая семья?

Павлюченко снова зашелестел блокнотом.

– Вот, значит… Состав семьи: жена Ефимья Ивановна, тридцати семи лет, трое человек детей – сын Владимир четырнадцати лет, сын Григорий восьми лет, дочь Тамара пяти месяцев.

– Во как! – рассмеялся Кусмарцев. – Беглый-то беглый, а даром времени не терял! – Согнал улыбку с лица. – И что – увёз семью?

– Увёз. По всей видимости, на Красный Яр и увёз. Но там-то мы его…

– Да, займись вплотную и не затягивай. Сам знаешь, за показатели по репрессированности кулачья начальник на каждом совещании дерёт. И вот на что обрати особое внимание: как это удалось беглому осуждённому кулаку легализоваться в леспромхозе? Не иначе, кто-то поспособствовал. И хорошо поспособствовал: ишь, как уверенно и нагло этот Пластов себя ведёт – по-семейному обустраивается. Ничего не боится! Чую, свило там кулачьё гнездо! – пригвоздил кулаком картонную папку к столу Кусмарцев.

Полтора месяца спустя Григорий с довольным видом докладывал Врачёву результаты:

– На четвёртом лесозаготовительном участке Читинского лестреста в посёлке Красный Яр выявлена организованная кулацкая группа, по предварительным данным, в количестве пяти человек. Оперативным путём установлены личности следующих лиц:

Дроздов Павел Прокопьевич, 1903 года рождения, уроженец села Раздольное Сайфунского района Дальневосточного края, из крестьян-середняков, дважды исключён из членов ВЛКСМ, в 1931 году осуждён по статье 109 УК на один год принудработ. С сентября 1937 года работает заведующим тракторной базой, семейный, на иждивении имеет жену 28 лет и трёх человек детей от 2- до 5-летнего возраста;

Пластов Иннокентий Илларионович, 1896 года рождения, уроженец села Новая Кука Читинского района, беспартийный, русский, грамотный, кулак, раскулаченный. В 1930 году осужден тройкой ПП ОГПУ по ДВК по ст. 58–2–11 УК на 8 лет концлагеря. В 1936 году из ссылки бежал. Женат. На иждивении имеет жену 37 лет и детей три человека от пяти месяцев до 14 лет. Работает десятником по лесозаготовкам;

Шишкина Пелагея Назаровна, 1908 года рождения, уроженка села Шишкино Читинского района, беспартийная, русская, кулачка, в 1930 году вместе с мужем была выслана из села Верх-Чита Читинского района за пределы Забайкалья, из ссылки самовольно бежала. Работает поваром лесозаготовительного участка «Красный Яр», одинокая. Проживает в квартире Пластова…

– Это чё, он зараз двух баб окучивает? – оживился Врачёв.

– Вот чего не знаю пока, того не знаю, товарищ капитан, – изобразил подобострастную улыбочку Кусмарцев. – Выясним. Но, скорее всего, по причине скудости жилья в посёлке, а Пластову удалось выбить себе две комнаты в казарме, по причине наличия трёх детей. Разрешите продолжить?

– Валяй.

– Четвёртый в выявленной пятёрке – Таран Сергей Данилович, 1884 года рождения, уроженец бывшей Полтавской губернии, беспартийный, украинец, кулак. В 1931 году раскулачен и осуждён по статье 58–10 сроком на пять лет концлагеря. В 1937 году после отбывания концлагеря осел на жительство в Читинском районе, работает чернорабочим в ЛЗУ «Красный Яр». Имеет детей четырёх человек в возрасте от 8 до 16 лет, но они проживают с его бывшей женой в городе Иркутске.

И последняя личность – Челноков Семён Егорович, 1886 года рождения, уроженец села Беклемишево Читинского района, беспартийный, русский, из крепких середняков. В 1934 году из села Беклемишево бежал от коллективизации, проживает в посёлке Красный Яр без определённых занятий, занимается охотой. Семейный, имеет жену и пять человек детей от 8 до 21 года.

– Жиденькая шайка, скажу я тебе, Кусмарцев, – скривил губы начальник отдела. – Чистых кулаков всего троица обозначилась, остальные – не пришей кобыле хвост. Разве что за компанию пойдут…

– Тут, товарищ капитан, куда интереснее сведения всплыли, – поспешил поправить картину Григорий. – Огнестрельное боевое оружие в этой группе имеется.

– Так-так-так! Поподробнее! – хищно заблестели глаза начальника.

– Наводя справки на указанных лиц, выяснили, что ранее Дроздов работал помощником начальника строительной части управления военно-строительных работ Забайкальского военного округа. И был замешан в скандале, связанном с хищением со склада винтовки и патронов. Доказать не доказали, но под подозрением остался. Собственно, после этого оттуда и уволился. И второе. Названный Челноков, который из Беклемишево от коллективизации на Красный Яр перебрался, как я уже доложил, промышляет охотой. Так вот, по непроверенным пока сведениям, имеет трёхлинейку, которую, якобы не скрываясь говорил мужикам, пару лет назад купил у беклемишевского кулака Глотова, с ней и охотится. Более того, охотой занимаются и Дроздов с Пластовым. И у них местные охотники боевую винтовку видели.

– А вот это оч-чень интересно! – забарабанил пальцами по папиросной коробке Врачёв. Отвернувшись от Кусмарцева, задумался. Потом снова нетерпеливо бросил: – Что ещё по сути дела?

– А ещё эту компашку можно притянуть за антисоветскую агитацию и клевету на органы советской власти. Вот что тот же Дроздов говорил комсомольцам тракторной базы, когда они слушали по радио сообщения об арестах врагов народа… – Кусмарцев перелистнул несколько страниц дела: – «Не слушайте эти сообщения, что передают по радио, советская власть судит винных и невинных, ни в чём не разбирается». Дроздова на базе не любят – за высокомерие, барство и что рабочих оскорбляет разными похабными кличками: «шпион», «чан кайши», «гитлер»…

– Ну, что ж, – с удовлетворением подытожил Врачёв. – В таком виде дело уже посолиднее выглядит. Беглое кулачьё, вооружённое похищенным с воинских складов боевым огнестрельным оружием, организовалось в контрреволюционную банду, активно ведут антисоветскую агитацию. Конечно же, без вредительских действий тут не обойдётся…

– Вы, товарищ капитан, как в воду глядели! – изобразил восхищение Григорий. – Зафиксирован факт вредительства: у этого десятника Пластова три рабочих лошади были изувечены, две из них пали.

– Это хорошо, – прищурился Врачёв. – А что по легализации беглых? Или без документов на лесоучастке осели?

– С документами. Как удалось выяснить, тот же Пластов при найме на работу скрыл, что был раскулачен и потом осуждён за контрреволюционную повстанческую деятельность, и, по-видимому, липовую сельсоветскую справку предъявил, так что выписали ему трёхгодичный паспорт, как свободному гражданину. Наказание он отбывал на строительстве Беломорканала и канала Волга – Москва, а потом был сослан и из ссылки бежал в Киев. С документами Шишкиной пока выяснить не удалось. Но в леспромхозе постоянная нехватка рабочих рук, посему принимают на работу и чалых, и драных, лишь бы не прогуливали да не пили. Бабу могли и через койку взять.

– Да… разворачивается картина, – азартно потёр ладони Врачёв. – Ну, каковы дальнейшие действия?

– Полагаю, надо первым Пластова брать и колоть до задницы. И посмотреть на реакцию остальных. Уверен – другие хвосты и связи вылезут, новые фигуранты обнаружатся.

– Что ж, резонно. Скопом всю пятёрку брать не будем. Пусть засуетятся, как обоссанные мыши! – хохотнул Врачёв. – Справку на арест Пластова подготовили?

– Так точно, – протянул лист с отпечатанным на машинке текстом Кусмарцев.

– Тэк-с… «Показаниями свидетелей кулак Пластов изобличается в том, что сбежал из места ссылки и работая в Леспромхозе Читинского района, среди рабочих проводит к-р агитацию. Пластов И. И. подлежит аресту и привлечению к ответственности в порядке приказа Наркома Внутренних Дел Союза ССР № 00447». Угу… «Согласен». – Врачёв размашисто подписал справку. – Тэк-с… А постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения? Тоже имеется. Прекрасно. – Поставив вторую подпись, начальник отдела бросил ручку на подставку. – Оставляй. Как только Крылов бумаги утвердит – действуй. Только ребят потолковее пошли, чтобы жути нагнали. Что-то ещё?

Кусмарцев помялся.

– Георгий Яковлевич… Хотел бы просить разрешения на краткосрочный отпуск. Своих давно не видел, жена пишет, младшая дочка приболела. Гостинцы бы малым к Новому году передать, а то потом не до этого будет – усиление, опять же Пластовым надо будет вплотную заняться. А так его ребята возьмут – в камеру, пусть посидит пару недель на выдержке. Сами же знаете, такое ожидание на нарах, без вызова на допрос, арестованного сильно из колеи выбивает. В неизвестности дозреет до нужной кондиции.

– Хм… Насчёт выдержать, может, ты и прав, – раздумчиво кивнул Врачёв. – А с отпуском… Ладно! Трое суток дам. Без дороги, – уточнил, видя просящее выражение лица Григория. – Но двадцать четвёртого чтобы как штык: с субботы – усиление. Пиши рапорт.

Глава вторая. Колычев, май 1930 года

Опрокинутая Сов. Властью за борт жизни, потерявшая богатства, привилегии и эмигрировав за кордон белогвардейская реакция все еще не теряет надежд вернуться к старому – свергнуть Сов. Власть, реставрировать в России самодержавный строй, восстановить свое былое положение. Эти надежды реакции выражаются в поисках путей и возможностей свержения Сов. Власти, опираясь на поддержку контрреволюционного элемента внутри страны Советского Союза… И в этот текущий период ожесточенной классовой борьбы к-р элемент чувствуя свою неизбежную гибель использует трудности и недочеты роста экономической мощи Советского Союза как и всегда пытается еще раз, при поддержке к-р сил из вне потопить рабочее государство в крови рабочих и крестьян.

Из обвинительного заключения от 23 августа 1930 года (по следственному делу № 2298)

– Так-с, значица, гражданин Стерьхов Константин Михайлович, тысяча восемьсот семьдесят седьмого года рождения, бывший сотрудник для особых поручений при генерал-губернаторе, бывший гласный Читинской городской думы, а ныне лицо без определённых занятий. Это, стало быть, нигде не работаете, сидите на шее трудового народа. – Старший уполномоченный Читинского окружного отдела ОГПУ Яковлев с ехидцей глянул на сидевшего напротив допрашиваемого.

– Ваше благородие…

– Что-о?!

– Извиняюсь! Извиняйте великодушно… С волнения-с ляпнул. Правда ваша, постоянной работы не имею, здоровье на шестом десятке не позволяет, благо домочадцы работают, кормят… О-хо-хо…

– Здоровье, значица, не позволяет? А по округе шастать да тёмные делишки обделывать – позволяет?

– Господи… Да какие тёмные делишки! – Стерьхов заговорщицки наклонился над столом, приблизив округлое, с хитрыми морщинками в уголках глаз, лицо к следователю. – Наоборот! Со всем усердием выполняю установку органов гэпэу…

– Какую ещё установку, Стерьхов! Ты мне тень на плетень не наводи!

– Истинный крест! Как на духу! – осенил себя знамением бывший гласный. – Вона ещё в двадцать втором меня под следствие взяли, но, однако же, разобрались, освободили. Как невиновного и сочувствующего советской власти. И с тех пор я завсегда в ногу с властью шагаю и органам гэпэу активную помощь оказываю. Ин-фор-ми-ру-ю по су-ще-ству, – понизив голос, по слогам прошелестел Стерьхов.

– Эвона, активную… Обхохотаться! Заигрался ты, вражина!

– Зря вы так, гражданин следователь… – обиженно протянул Стерьхов. – От ваших же товарищей получил секретное задание и исполнял…

В курсе был старший уполномоченный и задания, и его исполнения. Тогда, в двадцать втором, взяли бывшего гласного на заметку, но активно не использовали – разве что иногда, для общей информированности, расспрашивали о настроениях среди «бывших», о том, чем дышит забайкальская клерикальная верхушка, потому как Стерьхов был вхож к епархиальному руководству, кое с кем даже приятельствовал по-семейному. А попы же народ такой – глаз за ними да глаз. Несут батюшки с амвона всякую религиозную хрень, а иной вдруг возьмёт и ляпнет нечто крамольное. Тоскуют по самодержавным временам. И причина очевидна: до двадцать второго года жила Забайкальская епархия припеваюче. От большевистской России забором Дальневосточной республики отгороженная. Понятно, что забор чисто условный, но масштабных гонений во времена военного коммунизма и изъятия церковных ценностей вполне благополучно избежала. Оттого и страха не было.

В 1928 году, когда обнаружился всплеск недовольства, вызванный бесцеремонным со стороны властей на местах раскулачиванием, сочувствие попов сельчанам и утешения ими страдальцев не всегда ограничивались призывами к христианскому смирению, хотя глава епархии епископ Евсевий, возглавив Читинскую кафедру в ноябре 1927 года, распорядился распространить по всем приходам «Декларацию» заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия и Временного Священного Синода, в которой духовенство призывалось к необходимости лояльного отношения к советской власти.

Увы, когда бы так. Среди духовенства и именитых читинских мирян хватало недовольных большевистскими порядками. И они сыграли положенную им роковую роль. Самым одиозным оказался иерей Николай Любомудров, перешедший в клир Забайкальской епархии в декабре 1927 года из Николаевского прихода байкальского села Слюдянка Иркутской епархии, где служил с февраля 1921 года. Известно было про Любомудрова, что в 1917 году он значился вторым священником Покровского собора города Камышлова, что в ста верстах от Свердловска в сторону Тюмени. А вот где и чем занимался отец Николай между семнадцатым и двадцать первым годами, было неизвестно, пока его великовозрастный сынок не проговорился: полковым священником был Николай Любомудров в армии Колчака. Но преосвященный Евсевий почему-то благоволил к Любомудрову, поспособствовал его возведению в сан протоиерея и даже переехал к нему в квартиру жить. Такая близость архиепископа к антисоветски настроенному, да ещё с «белогвардейской» биографией священнику стала для ОГПУ просто находкой. И в дело уже активно включили «информатора» Стерьхова.

Нарастало и ширилось крестьянское недовольство ретивым раскулачиванием, непомерным продналогом, насильственным по сути сколачиванием крестьянских коммун и артелей. Что и говорить, от усердия по выполнению циркуляров сверху палку перегнули. Забайкалье – не украинская житница, зерновые с большим трудом достаются, урожаи, конечно, не такие, как на полтавском чернозёме. По скотоводству положение получше будет, но вот попробуй убеди хозяина даже самого скромного поголовья сдать своих коровёнок, баранух и волов в общую, артельную собственность. Да и когда бы хоть малость убеждали, а то взяли за горло: или шагай со своим добром в коммуну, или ты – враг трудового народа. И забузили свободолюбивые гураны, среди которых казачья прослойка ещё та. Дело дошло до массовых вооружённых выступлений, расправы с представителями власти в сёлах, с милиционерами и активистами-коммунарами. Давить контру взялись решительно, порой и на арапа брали.

Стерьхова тогда для этих «арапских дел» и привлекли. Мол, ты в царские времена фигурой был заметной, за тобой крупная рыба из «бывших» потянется. Не увиливал Стерьхов, согласился. А куда увильнёшь, когда кое-какие старые грешки припомнили.

И поручили ему сколотить мнимую контрреволюционную организацию, привлечь в неё своих знакомцев, советской властью недовольных. Огонёк, стало быть, запалить, чтобы на пламя бабочки слетелись.

Стерьхов с епархиальных знакомств и начал. Даже до самого архиепископа добрался.

– Я ещё летом двадцать девятого года, гражданин следователь, Евсевия в организацию посвятил.

– Что значит «посвятил»?

– Открылся ему. Посвятил в то, что я работаю в монархической организации. Я полагал, что Евсевий будет полезным человеком для организации, сумеет вовлечь в это дело духовенство. Никаких лиц ему, кроме себя, не называл. От активной роли он отказался, вернее, дал понять, что он хотя и сочувствует изменению советской власти, но активно выступать не решается.

Нынче, 18 мая 1930 года, в этот по-летнему тёплый воскресный денёк, Стерьхов готов был давать показания на кого угодно, лишь бы спасти свою шкуру. Вправду говорят: сколько волка ни корми… В ГПУ докладывал одно, а на деле двойную игру повёл. Захмелел от собственной значимости.

К Стерьхову и впрямь потянулись «бывшие», вдохновлённые обстановкой: крестьянские волнения разгорались, закордонная белая гвардия не оставляла попытки щипать набегами из Маньчжурии приграничные уезды. Стерьхов и сам поверил, что появилась реальная возможность сковырнуть в Забайкалье Совдепию. Окрепла его уверенность, когда, как оказалось, слух о его «монархической организации» докатился до Харбина.

В апреле 1930 года нарисовался оттуда эмиссар. По всему видать, офицерская косточка – спину держит прямо, зыркает пронзительно, фразы рубит, не размусоливая. Без реверансов заявил, что направлен оценить степень полезности читинской организации делу восстания против Советов, а также получить свежие и точные данные о настроении населения. И не только предъявил Стерьхову соответствующий мандат, но и напомнил о неоднократных визитах к Стерьхову в 1928 году и позже Николая Ивановича Бронского, именовавшего себя представителем обосновавшейся в Маньчжурии боевой монархической организации, которая-де находится под эгидой самого великого князя Кирилла Владимировича[10].

Закордонного гостя, который в целях конспирации велел называть себя «Семёном», Стерьхов свёл с выросшим из официантов в рестораторы Лебедевым, с учителем, бывшим наставником читинской гимназии и регентом епархиального училища Калмыковым, с генералом Куном, командовавшим у Колчака артиллерией, с затаившимися, как и генерал, семёновскими полковниками Бушинским и Кобылкиным, со штабс-капитаном Солисом, тоже служившим при атамане, доктором Кусакиным и другими своими заединщиками. Предпринял «Семён» и поездку по сёлам Читинского округа. Вот эта поездка и сыграла для горе-монархистов роковую роль.

В числе прочих не обошёл вниманием «Семён» в инспекционной поездке и село Новая Кука. Сюда прикатил с мясоторговцем Охотиным. Жил тот на станции Яблоновая, мясо скупал в округе – у скотовладельцев в сёлах Ингода, Домна, Домна-Ключи, Жипковщина, Старая и Новая Кука, Татаурово, Бальзой. Отвозил в Читу, где продавал на рынке и в рестораны. И как раз через заведовавшего рестораном «Сибирь» Лебедева познакомился со Стерьховым. На предложение последнего вступить в монархическую организацию согласился не раздумывая – советские порядки раздражали Охотина до крайности, прежде всего налоговой политикой. А мечталось развернуться в предпринимательстве по-купечески, с размахом.

В Новой Куке Охотин знал крепкого крестьянина-единоличника Иннокентия Пластова. Прикупал у него прошлой зимой мясо для читинского клуба «Красный Октябрь» и был осведомлён, что Пластов большой любви к советской власти не испытывает. Причина известная: в двадцать девятом братьев Пластовых – Иннокентия, Сергея и Василия – раскулачили, реквизировав в коммуну двух лошадей, семь коров, восемь волов, полтора десятка баранов, отобрали конные грабли, сенокосилку, веялку и десяток борон. И по хлебозаготовкам, за невыполнение норм обложения сдачи хлеба, осудили Иннокентия к четырём месяцам принудительных работ, да и потом ещё таскали к следователю за недоимки по сдаче зерна в семенной фонд, хотели впаять полтора года, но потом отстали.

К Пластову Охотин с «Семёном» и нагрянул.

– Здорово, хозяин! – гаркнул Охотин, вваливаясь в вечерних сумерках в избу Пластовых. – Вот решил навестить тебя по старой дружбе. Чаем не напоишь? А то чёй-то подрястрясло в дороге, а ещё и дальше катить.

– И вам не хворать, Алексей Андреич. Отчего же не напоить. Как раз на свежие калачи подгадали. Фима! – крикнул Пластов, полуобернувшись. – Схлопочи-ка на стол. Гостей попотчуем да и сами поужинаем.

Пластов уважительно величал Охотина по имени-отчеству по причине заметной разницы в возрасте. Самому тридцать четвёртый катил, а гость уж пятый десяток к завершению ведёт. Второй-то из приехавших, однако, на вид с Иннокентием равнолетка.

– Семён, – протянул руку незнакомец, и Иннокентий ощутил заметную силу в его пятерне. И некую отчуждённость, которой наносило от гостя. «Из дворян, – с неприязнью подумал Пластов. – Ихнее барство никаким варом не залепишь, так и прёт изо щелей…»

– Ну, пожалте к рукомойнику да за стол, – протянула «Семёну» расшитое полотенце миловидная жена Иннокентия.

– Узор, как погляжу, малороссийский, – расправил на руках рушник «Семён», с видимым удовольствием оглядывая хозяйку, – из тех краёв будете?

– Ага, – зарумянилась Пластова и смущённо оглянулась на мужа. – Умыкнул в семнадцатом из Киева да сюда-то и привёз.

– Мы тогда там в гарнизоне стояли. – Иннокентий тоже смутился. – Меня-то на германскую годом раньше забрали, но в окопах не сидел, Бог миловал, я больше по шорной части, так что – среди обозников.

– Любая воинская служба во благо Отечества благородна и нужна, – сказал «Семён». «Из офицерья будет… – окончательно убедился Пластов. – И на кой ляд он Андреичу? Ваши благородия в торговцах не ходют. Стало быть, другой имеют интерес… Хотя какая мне разница? Катят по своим делам да и пущай катят…»

Сели за стол, выпили по чарке вполне сносного самогона, беседа дальше потекла.

– Ну так ты расскажи всё-таки, Кеша, как хохлушку такую справную умыкнул? – расщерился глумливой улыбочкой Охотин. – Орёл! А? – повернулся всем туловищем к «Семёну». – Вот така забайкальска гуранска стать и удаль! Орёл!

Похвала добавила Иннокентию хмеля в самогон, подвигла к словоохотливости.

– Нам-то только в марте, числа третьего аль четвёртого, про события в столице весть дошла. Как обухом по макушке – царь отрёкся! Весь Киев всполошился, как есть. И враз столь оказалось сторонников самостийности и прочего сброда – голова кругом! Орут на улицах: «Вильнисти ридной матке Украйне!», а сами магазины да лавки громят. Уж чего только не насмотрелся… – вздохнул Иннокентий. – Где-то в середине марта нас в оцепление поставили, весь батальон. И знаете, для чего? Чтобы народ друг дружку не передавил во время казни Столыпина…

– Столыпина? – усмехнулся «Семён». – Насколько помнится, его в девятьсот одиннадцатом застрелили.

– Да не… – отмахнулся Иннокентий. – Я про памятник евошный. Который опосля убийства поставили в Киеве на этой, как её… ага – Думской площади. Бронзову таку огромадную фигуру. Вот тогда, в семнадцатом, евошный памятник и повесили! Сколотили шустрые хлопчики натуральную виселицу, подцепили Столыпина за шею и вздёрнули. А потом куда-то увезли… – Пластов помедлил. – Он, конешно, сатрап ещё тот, народу после девятьсот пятого перевешал уйму, но по землице и налогам правильно решал, мы тогда малость распрямились, не то что… – Не договорив, замолк.