bannerbannerbanner
Арахно. В коконе смерти

Олег Овчинников
Арахно. В коконе смерти

Полная версия

«А что, если он застрянет в этой кротовой норе? – испугалась Аля. Как же я вытащу его обратно? За ноги?»

Но вот исчезли и они. Только черный кружок сузившейся до предела горловины тоннеля. Свет налобника просто тонул в черноте, ничего не высвечивая.

– То-ош? Ты где? – опасливо позвала Аля.

Долгoe время никто не отвечал. Потом в черном кружке показалось Тошкино лицо, его горящие, широко распахнутые глаза и сбившаяся набок каска.

– Алька! Немедленно ползи сюда! – вслед за головой в тоннель просунулась рука, закрутилась нетерпеливым пропеллером в зовущем жесте. – Ты не представляешь!.. – произнес Тошка возбужденно и почему-то громким шепотом.

Заинтригованная, Аля поспешила вперед по сужающемуся раструбу лаза. «А если застряну я?» – мелькнула запоздало паническая мысль. Однако она не застряла. Тошка не позволил, аккуратно принял на той стороне, помог подняться на ноги.

Да, здесь было достаточно просторно, чтобы выпрямиться в полный рост. А еще здесь можно было танцевать, а также бегать и прыгать в высоту… с шестом. Аля запрокинула голову, пытаясь хотя бы приблизительно оценить размеры помещения, в котором оказалась, и, видимо, именно от этого движения сам собой вдруг раскрылся ее рот. Ужас как неприлично!

Она бросила быстрый взгляд на мужа – он смотрел на нее с хитрой довольной улыбкой, – не найдя слов, покачала головой и снова медленно закружилась на месте, осматриваясь.

Конусы света от их налобников пронизывали темноту, перекрещивались, возбужденно плясали на поверхностях смутно угадываемых предметов, совсем как лучи прожекторов в заставке «Мосфильма». Того и гляди выхватят из окружающей тьмы какую-нибудь циклопических размеров статую. А что, Аля бы совсем не удивилась. Конечно, не работа скульптора Мухиной, но какой-нибудь застывший сказочный великан замечательно вписался бы в интерьер пещеры. Не учительская, и даже не спортивный зал – огромная зала, которой место разве только в сказке или в средневековом замке. В заброшенном замке, чьи обитатели куда-то ушли… или уснули…

Аля глубоко вдохнула – воздух пах влагой и простором – и сказала только:

– Мамочка моя!

Или это сказал Тошка, а она с ним лишь безоговорочно согласилась? Ах, не ищите последовательности в словах и поступках восхищенной женщины!

– Нравится? – тихо спросил Антон, и она, плотно сжав губы, несколько раз кивнула. – Пойдем!

Он взял ее за руку, и они пошли прочь от высоченной, немного нависающей над их головами стены к центру пещеры. Впрочем, тут все такое огромное, подумала Аля, что сразу и не разберешь, где он, центр.

Ей казалось, что она очутилась в каком-то музее. Забралась в червоточину безымянного тоннеля, сузившегося в конце до размеров слухового окошка, и выбралась наружу где-то в запасниках Эрмитажа… или даже Лувра. Мысль об этом вызвала у нее короткий и приятный приступ головокружения. Или она просто слишком энергично крутила шеей, стараясь увидеть сразу все и жалея только об одном: почему все-таки никто не догадался провести сюда электрический свет? Но, милый Боженька, как же все сверкает!

И Тошка шел рядом, светил фонариком, как указкой, и рассказывал обо всем, что она видела, не хуже музейного гида. Она слушала вполуха, иногда рассеянно повторяла что-то совсем уже непонятное. Сталактиты, сталагмиты… Господи, да какая разница, когда кругом такая красота! Ах, оказывается, разница в том, что одни свисают с потолка, как сосульки, а другие как бы произрастают из земли? Надо же… А они хрустальные? А вот это как называется? Ну когда от пола и до самого потолка, как колонна? Сталагнат? Ох, совсем запутал бедную девочку… Или дразнишься? А, признавайся! Нет? А вот эта – почему такая? Ну вроде как мутная.

Хрустальная бахрома свисала с потолка, хрустальная трава поднималась ей навстречу с каменного пола, хрустальные сосульки, разделенные высотой пещеры, тянулись друг к другу и иногда дотягивались, чтобы слиться в подобие хрустальной колонны. Колонны нравились Але больше всего. И они не стали нравиться ей меньше даже после того, как Тошка – счастливый тем, что у него наконец-то появился повод выплеснуть на нее целый ушат почерпнутых из умных книжек знаний, – объяснил, что на самом деле колонны состоят не из хрусталя, а… Впрочем, она тут же забыла название. И мутные среди них попадаются, из-за взвеси карбоната кальция. По той же причине возникает осадок – видишь белесый налет? – во всех этих лужицах у нас под ногами. Воду в них еще называют горным молоком. Что? Пить? Конечно можно. Она, правда, едва ли приятная на вкус, но совсем не вредная. А зубы от кальция становятся только крепче.

Но Аля не стала пробовать воду. Боялась разочароваться из-за пустяка и этим смазать все впечатление от Удивительной экскурсии.

До чего же они разные! – восхищалась она, шагая между колонн, проводя ладонью по их гладким влажным бокам. Есть искривленные и безукоризненно прямые, в обхват рук и совсем изящные, сросшиеся недавно и оттого напоминающие приталенный силуэт песочных часов и те, которым до срастания осталась сущая малость – каких-нибудь десять сантиметров. Разве не чудо?

Аля заглянула к себе в душу и увидела, что абсолютно счастлива. И от собственных ощущений, и оттого, что Тошка доволен, как монах-отшельник, на огонек к которому заглянул долгожданный слушатель. И она готова была слушать мужа сколько угодно, пока у него не устанет язык или не иссякнет поток заботливо собранной информации, кивать ему, когда по нему видно, что он ожидает кивка, задавать уточняющие вопросы.

– Скажи, а вот этот… Ну, как ты там говорил…

Но Тошки уже нет рядом. Он неожиданно сорвался и убежал куда-то в сторону, мимоходом тронув ее за локоть и пообещав:

– Я сейчас.

Потом вернулся, вертя в пальцах какой-то камешек размером с куриное яйцо.

– Что это? – как ребенок при виде новой игрушки, оживилась Аля. Еще немного, казалось ей, и она просто лопнет от восторга. – Что-нибудь драгоценное?

– Наполовину, – кивнул Антон. – Это оникс, полудрагоценный камень. Причем, обрати внимание, он не серый, не розовый и даже не зеленый, а черный. То есть, перед нами собственно оникс или, иначе говоря, агатовый. Держи!

Аля взяла на ладошку тяжеленький бесформенный камешек и послушно изобразила понимание. Хотя, если честно, тусклость камня и его черный в серую полосочку цвет, фактурой напоминающий хозяйственное мыло, не сильно ее впечатлили. Она бы скорее предпочла, чтобы он оказался розовым. Или зеленым. И хотя бы немножечко отполированным.

– И что это означает? – спросила она, не зная, что дальше делать с камнем.

– А это означает, разлюбезная моя супруга, что мы с тобой забрались черт знает как глубоко. Черные слои оникса залегают глубже всех остальных. Так что над нами сейчас, – Тошка задрал голову и прищурился, будто бы пытаясь взглядом пронзить многотонную толщу гранита и определить на глазок расстояние до поверхности, – не одна сотня метров карстовых пород.

Аля посмотрела вверх, на далекий свод пещеры и зажмурилась. Ее качнуло. Все эти метры, тонны и карстовые породы внезапно навалились на нее, надавили на плечи и грудь так, что потемнело в глазах.

Это продолжалось всего пару секунд, но Тошка заметил.

– Что с тобой? – озабоченно спросил он, крепкими ладонями сжав ее плечи.

– Ничего. Голова закружилась. Уже ничего.

Он все равно настоял, чтобы она присела, выбрал место посуше, расстелил спальник, усадил. Аля села, опершись спиной о твердую гладкость какого-то стала… Как же его? И почему они все так похоже называются? Сталагната, что ли?

Антон опустился на корточки перед ней, заглянул в глаза, совсем как доктор, только вместо зеркальца на лбу – мощный фонарик, и, кажется, остался доволен увиденным. Снисходительно дернул за нос. «Ох уж эти мне ваши женские штучки!» – прочла Аля в его взгляде.

А он сел рядом, неловко обхватив руками за плечи. Сидеть так было не очень удобно, но Аля ничем не выразила недовольства. Заботится – значит волнуется, значит любит. «Чего же тебе еще, подруга?» – спросила себя Аля и задумалась над ответом.

– Красота-то какая, а, Аль? – сказал Тошка, и луч его фонарика прочертил широкую дугу в темноте. – Красотища! Пусть Снежная – самая глубокая, а Оптимистическая – самая длинная, но разве в них ты найдешь такую красоту? Да что там, даже Урултаю с его хрустальным залом до здешних красот мамочка моя как далеко! И все это – только для нас с тобой, представляешь?

Ничего не зная об Урултае, Аля осторожно спросила:

– А почему тут никого, кроме нас, нет?

– Так не знает никто, – пожал плечами Тошка. – Или боятся. Тут же полигон… Помнишь, я тебе показывал: забор, колючку… Да и до поселка ближайшего – полдня пыль топтать. А если дождь, то и за день не доберешься. Это нам с тобой повезло с попуткой. Да и вообще… Ты хоть чувствуешь, как нам с тобой повезло?

Аля чувствовала. Потому-то и ответила на собственный вопрос, пусть с опозданием: «Ничего. Ничего больше не надо. Все, что нужно, у меня уже есть».

Тошка решительно поднялся, точно от избытка чувств не мог долго сидеть на одном месте, протянул ей руку.

– Ну, отдохнула? Идем!

И они долго еще бродили между колонн, где-то спокойно, взявшись за руки, где-то – цепляясь друг за дружку и потешно скользя, не считая времени и не экономя на восторженных междометиях, пока Тошка не остановился со словами:

– Вот здесь, пожалуй, и обоснуемся. А? Чем не праздничный стол?

В одном из углов пещеры, которая все-таки оказалась небезграничной, посреди сталагмитовой рощи образовалась небольшая полянка. В центре ее из гладкого слюдяного пола поднимался пологий холм, похожий на спину не до конца закопанного мамонта. Он был невысоким, по пояс взрослому человеку и очень гладким, словно вылизанным временем.

– Есть хочешь? – с усмешкой спросил Тошка. Она громко демонстративно сглотнула. Еще как!

– Но сначала предлагаю накатить по чуть-чуть, – он отвинтил колпачок фляжки, глянул на жену немного смущенно. – Для аппетита.

 

Аля, как водится, поломалась для вида – но недолго: ломаться долго в таком чудесном месте было просто невозможно – и, озорно блеснув глазами, позволила Тошке уговорить себя.

– Ну, разве что для аппетита.

– Да, для аппетита, – радостно подтвердил Антон. – Давай зато, что мы в конце концов оказались здесь.

Аля взяла протянутую рюмку, вернее сказать, выкрашенный зеленой краской алюминиевый колпачок, проглотила залпом пахучий коньяк и даже не поморщилась. Только непрошеная слезинка одиноко скатилась по левой щеке.

– За то, что мы здесь оказались, – выдохнула она.

– Да, – кивнул Тошка и отхлебнул прямо из фляжки. – А теперь давай угощайся. Налетай, пока горячее.

Это была шутка: примус вместе с остатками надоевших консервов и круп оставили в Лежбище. С собой взяли только «свежатинку», никаких консервантов, если не считать обрубка сервелатной волшебной палочки по 9.80 за кило. Только мятый картофель в намертво въевшемся мундире, мягкие огурцы, вялые веточки кинзы и петрушки, лук, некогда зеленый, а теперь пожелтевший; с особым подозрением ели яйца. Но ничего, вроде бы обошлось без жертв. Нашлось даже молоко в литровом пакете-пирамидке. Купленный в местном магазине, где он проходил по прейскуранту под забавным названием «кумыс говяжий». Пакет сперва затерялся где-то среди прочих припасов, а этим утром неожиданно обнаружился. Конечно, за неделю пребывания под землей молоко успело превратиться в простоквашу, но и простокваша очень даже пришлась ко столу.

– Налегай, налегай на колбасу, – командовал заботливый Тошка, скармливая ей горбушку черного хлеба с кружочками сервелата. – Все равно завтра домой, не обратно же тащить.

– Да? А если я объемся и в лаз не пролезу? – сопротивлялась Аля. – Если застряну в стене, как Винни-Пух?

– Ничего, не застрянешь. Мы тут, наверное, задержимся. Переночуем, а завтра с утра уже двинемся. Ты не против?

Нет, она была не против.

Оставшийся после пиршества мелкий мусор аккуратно завернули в целлофан и убрали обратно в рюкзачок. Мусорить в Колонном Зале казалось кощунством.

Кстати, именно тогда пещера получила свое название. В тот день они исходили ее вдоль и поперек, все, что смогли, увидели, все, до чего дотянулись, потрогали и постарались запомнить. Тошка раз пятнадцать обругал себя за то, что не взял в поездку свой «Зенит». «Кто же знал, – однообразно сетовал он. – Кто знал…» Впрочем, вспышки к фотоаппарату у него все равно не было.

В конце концов их путь завершился у знакомого холма.

– Давай устраиваться, – сказал Тошка и стал деловито разворачивать спальный мешок. – Завтра тяжелый день. Пока наверх выберемся, пока до поселка доплетемся, а потом еще на вокзал… Ох-ох-оооох! – Он зевнул.

– Мы что, будем спать здесь? – удивилась Аля. – На столе?

– Это не стол, а подходящий элемент ландшафта. Сухой и более-менее ровный. А что тебя смущает?

– Да… ничего, – Аля неопределенно помотала головой. Никаких аргументов против вроде бы не приходило на ум. – Просто странно.

– Ничего странного. Давай уже, ложись, – сказал Тошка, помог Але снять каску и выключил налобник. – Я тоже, сейчас…

Примус остался далеко, по ту сторону безымянного тоннеля, поэтому когда в темноте послышался тихий перестук спичек в коробке, Аля подумала, что Антон собирается сжечь перед сном таблетку сухого горючего, как уже пару раз делал в Лежбище. Конечно, для того, чтобы действительно прогреть огромную пещеру таких таблеток понадобилось бы, наверное, миллион, но, как правило, хватало и легкого запаха дыма, чтобы почувствовать, как теплеет вокруг. Психологически теплеет. Однако Тошка удивил ее: вместо круглой таблетки достал откуда-то настоящую свечу. Оказывается, в своей потрясающей предусмотрительности он догадался захватить и ее. Лежа на спине, Аля заворожено наблюдала, как свеча медленно проплывает над ней, склоняется над обломком черного оникса, чтобы пролить над ним несколько парафиновых слез, а потом сама утверждается сверху. Только теперь Аля обратила внимание, что этот невзрачный камешек непонятной формы идеально годится на роль подсвечника. Сразу стало психологически тепло и так… романтично.

В ту ночь они с грехом пополам забрались в один спальник. В последний раз.

Потом Тошка заснул, только часто ворочался, пытаясь отыскать удобную позу, и периодически всхрапывал, когда сделать это не удавалось. Ему было не слишком комфортно на твердом ложе и в непривычной тесноте. А Аля долго еще лежала с закрытыми глазами, перебирая в уме большие и маленькие радости прожитого дня.

В этой пещере, казалось ей, обязательно должны обитать гномы. Или какие-нибудь еще сказочные персонажи, но обязательно добрые. Среди них она чувствовала себя Белоснежкой.

О том, что у сказки не всегда бывает счастливый конец, Аля не думала. И вообще, ни одна тревожная мысль не посетила ее за весь этот день, ни единое дурное предчувствие.

В частности, ей не приходило в голову, что минеральные образования, украшающие стены и пол пещеры сильно смахивают на зубы. Гигантские и очень крепкие, потому что за тысячи лет непрерывного роста они ни разу не испытывали недостатка в кальции. Ее также не озаботил тот факт, что холм, на вершине которого она лежала рядом с мужем, больше, чем на спину закопанного мамонта, походил на алтарь. А ведь, как, без сомнения, объяснил бы Тошка, если бы Але удалось его растолкать, первоначально алтарь представлял собой не что иное как жертвенник. То есть место для ритуальных жертвоприношений. Наконец, она так и не смогла сообразить, что же так насторожило ее в Тошкином предложении улечься спать на месте недавнего пиршества. Между тем причина ее настороженности была весомой и очевидной. Суть в том, что люди, как правило, не имеют привычки лежать на столе. По крайней мере, живые люди.

Но ни о чем таком Аля, разумеется, не думала. Она ощущала лишь приятную усталость и покой. Слушала капель с потолка и, чтобы все-таки заснуть и завтра не клевать носом всю долгую дорогу до вокзала, считала про себя невидимые мутноватые капли.

Кап… Кап… Кап…

Теперь она считала тройками. Шестьдесят три замечательно делится на три, без остатка, и Аля загибала палец – либо отгибала, если загибать становилось нечего – уже не всякий раз, когда подтягивала к себе правую ногу, а только после трех подтягиваний. Так было легче считать. Ползок, другой, третий – загнуть палец и полежать немного, переводя дыхание. Двадцать одна остановка – и привал. Вернее сказать, водопой.

Строго говоря, она могла бы обойтись без счета вообще, на всем участке пути от Семикрестка до Поилки нет никаких посторонних ответвлений, куда она могла бы по ошибке свернуть, а само озерцо-колодец чувствуешь издалека, но она все-таки считала. По привычке и потому, что счет помогал ей, если можно так выразиться, скоротать время в пути.

Длинные вязаные перчатки со срезами на кончиках пальцев, предохранявшие ладони и запястья от порезов и ссадин, Аля давно потеряла. Сняла для какой-то надобности, а потом забыла надеть. Или это сработала подсознательная брезгливость? Ну и пусть. Все равно пользы от двух размочаленных, не поддающихся стирке тряпочек – чуть. А вот комбинезон действительно, не только по названию, но и на деле оказался защитным. Хотя и в определенных пределах. К примеру, оба рукава на предплечьях и брючина в районе здорового колена от постоянных вылазок истончились и грозили вскорости протереться до дыр. Но пока что все было терпимо. Да, относительно терпимо.

Аля покрепче закусила конец веревки, который не переставала сжимать в зубах всю дорогу от Лежбища, чтобы не рассмеяться. На глубине двухсот с чем-то метров, рассудила она, посреди изгибающегося греческой буквой «кси» тоннеля, в кромешной темноте ее смех прозвучал бы несколько… несколько неуместно.

«Нуты, подруга, совсем, – высказала она себе. – Еще немного – и ку-ку! Начнешь разговаривать сама с собой».

И тут же огрызнулась в ответ:

«Да? А с кем еще?»

Действительно, с кем еще? Кроме нее, тут вроде бы нет никого из посторонних, а жаль. Она бы им, пожалуй, объяснила, чем ее так рассмешило словечко «относительно». О да! Она вообще могла бы много чего порассказать на эту тему.

Относительно? Ха! Все на свете относительно. Первым до этой простой мысли дошел Эйнштейн, правда, интуитивно, поскольку был теоретиком. Ему бы сюда, в пещеру, хотя бы на недельку. На практику, мрачно думала Аля. Уж она бы объяснила ему – на пальцах, что такое настоящая теория относительности. А то вот некоторые думают, что относительное – это все, что не безусловно. А что безусловно-то? Где оно, безусловное? Ну-ка, приведите примеры!

Вот, допустим, когда стертый локоть саднит, а под сломанный ноготь на мизинце камешек острый впился и так глубоко, гад, что без пинцета не достать, это как, противно? Угу, а вот и нет! На самом деле – дико приятно. Потому что синяк на локте и заноза под ногтем так занимают сознание, что можно за целый час ни разу не вспомнить, что у тебя четыре перелома голени, причем один из них – открытый.

Или взять зубную пасту. Например, болгарскую. Марки «Крест». По рубль сорок за тюбик. Вот она – зачем нужна? Скажете, зубы чистить? Как бы не так! Для чего их чистить, если два последних дня ничего не ел? Нет, с пастой надо по-другому. Нужно сперва выдавить на дно кружки примерно четверть тюбика, растолочь двумя столовыми ложками и высыпать туда же последнюю таблетку «аскорбинки» из аптечки, залить все водой и размешать. Потом поморщиться и выпить. А что? Если бы в пасте было что-нибудь вредное для здоровья, ее бы стоматологи детям не рекомендовали. А так выпил кружечку – и на полдня ни о какой еде думать не можешь, настолько питательным вышло блюдо. А уж каким свежим после него становится дыхание…

Так что все на свете относительно, все. То, что в обычной жизни кажется чем-то бесспорным, при определенных условиях выворачивается наизнанку и становится своей противоположностью. Подвиг оборачивается подлостью, от верности остается ревность, а предательство… Да, пожалуй только предательство останется собой, как ты его ни крути. Что же до всего остального…

Взять хотя бы ту ночь в Колонном Зале. Когда она лежала посреди пещеры в окружении хрустальных колонн – ни дать ни взять спящая красавица, разве что сна не было ни в одном глазу – и жалела о том, что сказка так скоро сказывается, еще чуть-чуть, и конец. И не будет больше этой красоты, и Тошка, весь день счастливый и по-особенному нежный, снова станет серьезным и подтянуто деловым: через неделю у него заканчивается отпуск. Как же ей не хотелось отсюда уходить…

И ведь не ушла в итоге.

Той ночью ей казалось, что минувший день запомнится на всю жизнь, волшебный день, сказочный. А прошло всего ничего – и все ее детские восторги поблекли, как цветастый платок после тридцати стирок, а вспоминается чаще всего не сталагмитовая роща и не свеча на подставке из оникса, а тот эпизод, когда она запихивала в себя сухую горбушку с жирными кружочками сервелата. Чуть не давилась, а запихивала. Не выбрасывать же…

Или, не ходя далеко, взять вот этот самый момент, который сейчас. Пять минут назад вроде бы изнемогала от голода и жажды, из сил выбивалась, а вот поди ж ты – разошлась, развела философию на ровном месте, так что и про ногу забыла, и про усталость, поползла с ветерком, как здоровая. Впрочем, здоровая бы, наверное, пошла… А может, это близость воды придает Але сил?

Она еще раз хихикнула в темноте. На этот раз – не сдерживаясь.

Зигзаг тоннеля подошел к концу, за размышлениями Аля не заметила, как миновала последний поворот, тем не менее пальцы ее продолжали машинально отмерять пройденное расстояние. Ладони стали кулаками, кулаки – снова ладонями, осталось только загнуть последний палец – и она у цели. Звон капели, при полном отсутствии прочих звуков разносящийся поразительно далеко, здесь становился громким и отчетливым. А еще он становился приятным. Поток воды с потолка не был водопадом. Отдельные капли падали слишком редко и независимо друг от друга. Только кое-где они собирались в короткие струйки, ленивые и неторопливые капли поджидали отстающих, чтобы потом всем вместе удариться о водную гладь с характерным «пл-л-л-лимк!» Так красиво! Первые дни после выхода к Семикрестку Аля могла слушать мелодию капель часами.

Но она не была готова слушать ее неделями! Каждую минуту! Даже в Лежбище, на расстоянии ста с лишним загнутых пальцев отсюда, измотанная вылазкой, истерзанная болью и безрадостными мыслями, Аля иногда подолгу не могла заснуть. Звук льющейся воды или его иллюзия, результат самовнушения, слуховая галлюцинация – жаль, Тошки нет, он бы подсказал правильное название – просачивался каким-то образом через затычки в виде грязных пальцев, сквозь барабанные перепонки, прямо в мозг. Порой он преследовал Алю даже во сне. Но иногда звону капели удавалось пробудить в ее душе хотя бы часть былого очарования. Обычно это случалось в моменты, предшествующие утолению жажды.

 

Поилка представляла собой идеально круглый водоем около пяти метров в диаметре. Просачивающаяся сквозь невидимые щели в коническом потолке вода заполняла естественную воронку с высокими белыми краями. Влажный, отполированный брызгами гипс блестел в свете фонарика, как фаянс, отчего сама Поилка приобретала сходство с огромным блюдцем. Однако воронка была достаточно глубокой – в своем отчаянном тридцатисекундном заплыве Тошка не смог достать дна – так что при ближайшем рассмотрении Поилка оказывалась не блюдцем, а скорее горловиной врытого в землю кувшина. Но все равно не верилось, что такое сооружение создано не руками человека, а самой природой, объединенными усилиями двух самых скоротечных стихий: времени и воды.

Спуск к водопою Аля давно научилась находить на ощупь, без ущерба для батареек. В одном месте вода, веками точившая камень, действовала особенно целенаправленно, край пятиметрового гипсового блюдца был здесь не то что бы отколот – сточен, и это давало возможность приблизиться к самой кромке по пологому влажному скосу. Главное – вовремя остановить скольжение, чтобы не плюхнуться в воду, как тюлень. Аля остановилась вовремя, сделала упор на запястья и левое колено, вытянула шею и раскрыла губы так, словно собиралась поцеловать свое невидимое отражение.

Первый глоток был как ожог. Аля, покуда могла, грела воду во рту, гоняла от щеки к щеке, пока не онемели зубы и не окоченел язык, потом проглотила, и вода колко прошла вниз по горлу, как будто царапая изнутри мелкими льдинками. Второй глоток напоминал по вкусу березовый сок. Третий был сладок, как газировка с сиропом. Аля пила долго, мелкими глоточками, не торопясь. Жалела, что не может, как верблюд, напиться про запас или унести с собой больше воды, чем умещается в стандартную походную фляжку. Но жалела несильно, больше по привычке, и не то что бы очень искренне. Канистру, даже если бы ее удалось отмыть от керосина, Аля все равно бы не дотащила до лагеря, равно как и котелок, проделать весь путь с полной кружкой в руке также было нереально, а никаких других подходящих емкостей в наличии не было. К тому же, если б не эти регулярные «прогулки по воду», Аля просто не представляла себе, чем еще она могла бы заполнить свой досуг.

Утолив первую жажду, она ополоснула ледяной водой лицо и шею. Потом долго, пока холод не пробрал до костей, мусолила друг о дружку заскорузлые ладони, оттирала въевшуюся между пальцами грязь. Потом, чтобы хоть чуть-чуть высохнуть и согреться, с минуту энергично сжимала и разжимала кулаки, словно повторяла перед строем гавриков привычное «мы писали, мы писали». Потом сполоснула и наполнила водой фляжку. Потом снова пила.

Обратная дорога всегда давалась труднее. Сказывалась накопившаяся усталость и то, что путь к Лежбищу по большей части шел в горку, пусть с едва заметным уклоном, но Але много и не требовалось. Отяжелевшая фляжка елозила по спине из стороны в сторону, свежеотмытые пальцы, как их ни береги, быстро возвращали себе защитный покров из пыли и грязи, но это было не самым обидным. Хуже, что к концу пути Аля выматывалась так, что готова была за один прием выпить всю воду, которую принесла с собой. Конечно, ничего подобного она себе не позволяла. Один колпачок максимум. Если совсем невмоготу, то два. И еще один маленький глоточек из горлышка, только язычок смочить. Не больше.

Единственное преимущество обратного пути, своеобразное послабление с известной долей издевки заключалось в том, что по дороге к Лежбищу Але уже не нужно было загибать пальцы. Возвращалась она по собственным следам, то есть по веревке, которую теперь сматывала в моток, растягивая между ладонью и локтем правой руки. Моток, который Тошка так и не приучил ее называть бухтой. Местами веревка ухитрялась свиться петелькой или завязаться в узелок, тогда приходилось останавливаться и распутывать ее при помощи зубов и изломанных ногтей. И вообще ползти без счета получалось гораздо медленнее. По крайней мере, так казалось. Может быть, оттого, что теперь она двигалась не навстречу своей призрачной надежде, а от нее?

На смятое ложе из двух спальных мешков и каких-то заношенных до неразличимости тряпок Аля упала в изнеможении. Вылазка на Семикресток, к Поилке и назад процентов на триста покрывала ее суточную потребность в движении. Она открутила колпачок и понюхала воду во фляжке. Нет, ни намека на коньяк. А жаль. Пары капель на двадцать грамм воды ей сейчас вполне хватило бы, чтобы забыться не рваным кошмаром, как обычно, а нормальным, желательно без сновидений, сном.

Почему-то не засыпалось. Рука сама потянулась к рюкзачку, из нарядной обновки быстро превратившемуся в грязную ободранную тряпку, ослабила тесемки, нырнула внутрь. Вот Любимая Книжка, пухлый, потрепанный том. Первые несколько ночей после ухода Тошки Аля читала ее перед сном, чтобы успокоиться, при огарочке свечи, оплывшей до состояния аморфного обмылка, в котором она не замечала уже ничего романтического. Потом фитилек догорел до конца, но Аля все равно иногда доставала книгу и перелистывала страницы в темноте, припоминая самые любимые, давно заученные эпизоды.

Но сегодня ей не хочется ничего припоминать, поэтому нераскрытая книга ложится в сторону, а рука зачем-то снова ныряет в горловину мешка, так уверенно, как будто лучше своей хозяйки знает, что делает. Интересно, что? Неужели ищет что-нибудь съедобное? Ха, это же бессмысленно! Последняя банка тушенки выскоблена еще три дня назад, так что и пятнышка жира не осталось на сизоватой внутренней поверхности. Да и сам рюкзачок Аля перетряхивала уже не раз и не два, даже выворачивала наизнанку – безрезультатно, ни горсточки риса не обнаружилось на пыльном дне, ни одинокого кофейного зернышка. Но, словно забыв об этом, ее рука зачем-то продолжает шарить внутри, настойчиво и деловито перетасовывая узнаваемые на ощупь предметы: зубная щетка в пластмассовом чехольчике, пустая мыльница, расческа, несколько мертвых батареек и снова зубная щетка – похоже, она шарит по кругу. А сухие напряженные губы почему-то повторяют без звука и без конца: «Боженька, пожалуйста…» Только «Боженька, пожалуйста…», больше ничего. Они не просят ничего конкретного, просто внимания, просто знать, что он есть, что помнит о ней, а значит, есть шанс, что все это когда-нибудь кончится. Зубная щетка, бесполезная без пасты, золотистые гробики батареек, расческа…

Действия, лишенные смысла. Почти как в тот раз, когда ей почудился запах бутерброда, доносящийся из тоннеля большого пальца. Отчетливейший запах сдобной булки и вареной колбасы, это-то ее и смутило. Не подсохшей черной горбушки, прикрытой кружочками сервелата, чей запах оголодавший мозг мог извлечь из хранилища памяти – нет, из тоннеля определенно пахло небрежно отломленным куском булки, поверх которого уложен аккуратный кружок колбасы по три пятьдесят, не слишком тонкий, в самый раз. Она поползла за ним по тоннелю, забыв о веревке, о ноге, обо всем на свете, ползла не меньше четверти часа и чудом вернулась назад. Спасибо тебе, токсикоз!

Но на этот раз Але почему-то кажется, что все будет иначе. Все будет по-честному, без обмана и не закончится жесточайшим разочарованием. Расческа, мыльница – Аля даже встряхивает ее в руке, и некоторое время слушает тиши ну, несъедобные батарейки… Какой в ее действиях смысл? И… чего не хватает в списке личных вещей? Секундочку… а где нитки? Она ведь брала с собой нитки и даже один раз воспользовалась ими – в поезде, чтобы перешить пуговицу на ставших чересчур тесными брюках. Простейший наборчик: прямоугольник из твердого картона с несколькими засечками для ниток разных цветов плюс пара иголок, одна большая, другая поменьше. Разумеется, Аля не могла положить нитки и иголки вместе с прочими вещами, чтобы не уколоться. Она убрала их…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru