Олег Николаевич Жилкин
Вино пророчеств
Я пью вино – вино пророчеств,
сон – лучшее из одиночеств
Сегодня приснилось, что у меня так заросло щетиной лицо, что казалось совершенно черным. Людей это пугало, но я думал о том, что стоит мне побриться, и все станет на свои места. И все-таки, черное лицо это что-то новенькое, таким я себя еще не видел никогда. Полагаю, что это к большим переменам, что в общем-то нетрудно предугадать, я действительно меняюсь, и меняюсь так кардинально, что это даже некоторых людей пугает.
Может быть во мне проявляется демоническая природа, но внутренне я не испытывал ни страха, ни удивления, я чувствовал, что либо это временно и не затрагивает основы моего характера, либо это и есть мое истинное лицо, которое нет смысла скрывать дальше.
Если бы кто-то сказал мне, что я демон, то я бы наверное нисколько не удивился. Мне комфортно в своем состоянии, поскольку даже в таком виде находятся люди, которые меня принимают таким, какой я есть.
Во сне я был одет в цивильный костюм, и все говорило за то, что я нахожусь на службе. Что ж, таким я себя и ощущаю – человеком без лица, действующим по предписанным мне правилам. Никто не знает, что у меня на уме, никто не видит моего лица, и то, что оно скрыто черной щетиной, наводит на людей страх. В то же время, я один из них, мне достаточно будет побриться, чтобы не отличаться от других людей. И все же, у меня есть сомнения на этот счет. Достаточно ли будет простого посещения парикмахера, чтобы вернуть мне прежний облик? Что если мне понравиться быть в том виде, в котором я увидел себя во сне? Мне скучно быть просто человеком, и мне нужно занятие, чтобы я не скучал.
Я выбрал себе занятие на первое время – я пишу. Когда я сомневаюсь в том, что я написал, я спрашиваю мнение своей подруги:
– Мне кажется я пишу неровно – говорю я ей.
Подруга подходит к окну и говорит мне:
– Смотри, за окном идет дождь, он идет ровно или неровно?
Она права. Как же она права. Она ничего не понимает в литературе, и все же, она понимает в чем-то больше, чем я.
Очень смешно, но я испытываю облегчение. Я – дождь. Очень неровный, но иду постоянно.
В первый год, что я прожил в Америке, я с энтузиазмом брался за любые случайные заработки, надеясь найти на этом «поле Чудес» свою золотую жилу. Я работал парковщиком автомобилей, некоторые из них были с механической коробкой передач, другие заводились простым нажатием кнопки. Все эти нюансы плохо укладывались в моей голове и случались ужасные казусы, про которые лучше не вспоминать. Через несколько часов работы меня с нее выгнали, и это к добру, я полагаю, потому что машины были дорогими и мне бы еще долго пришлось возмещать нанесенный ущерб. Я так нуждался в работе, что был готов учиться по ходу, методом проб и ошибок.
Я подавал одно резюме за другим, посещал собеседования, брался за любую работу, которую мне предоставляли временные агентства по трудоустройству.
Помимо работы на парковке мне запомнилось то, как я работал в крутом американском госпитале в качестве пожарного инспектора. Дело было в том, что на какое-то время в госпитале вышла из строя система пожаротушения, и выход был найдет в том, чтобы поставить людей, которые будут всю ночь ходить по всем помещениям госпиталя и принюхиваться, пытаясь убедиться в том, что нигде не пахнет дымом. Первое место в списке самых идиотских работ, которыми мне приходилось заниматься в жизни.
Госпиталь расположен на вершине горы, куда ведет специальная канатная дорога. С верхней точки открывается фантастическая панорама города и иногда сюда забираются туристы, чтобы полюбоваться открывающимся с горы видом. Пациентов в госпиталь доставляют всеми видами транспорта. Я видел, как однажды на крышу садился вертолет. Во время дежурства была возможность пройти по всем помещениям, куда вход только по специальному пропуску.
Я проходил все эти круги жизненного цикла раз за разом, как того требовала инструкция. 11-й этаж – спящие младенцы, 12-й – травма, 13-й – поддержание жизнедеятельности. Веселее всего в травме. Персонал молодой, энергичный, у них все время что-то падало. Больше всего поразило то, что я входил в палату с младенцами без всяких дополнительных проверок состояния моего здоровья, в рабочей робе, без бахил и марлевой повязки. По-началу я думал, что младенцы тоже в отключке, однако под утро они начали подавать голоса и стало как-то по-веселей. В общем, не такой уж он и страшный этот американский ад. Я просто удивился, насколько легко было оказаться там, где жизнь и смерть соседствует друг с другом, словно в каком-то фильме ужаса, но никого это не удивляло и не пугало.
Через год поисков и случайных приработков, мне подвернулась работа по производству подошв на фабрике кроссовок Nike, и это уже была постоянная работа, которая пусть и оплачивалась не слишком хорошо, но все-таки позволяла надеяться на то, что моя рабочая квалификация со временем вырастет. Я периодически выводил из строя какие-то машины и механизмы. Возможно причиной тому было то, что подходил я к ним слишком утилитарно. Как истинный гуманитарий, я не знал, что у машин есть душа и обращение с ними требует деликатности. Я ненавидел машины и они мне отвечали той же монетой.
«Nike» нанимал сезонных рабочих через специально созданное агентство, на срок до одиннадцати месяцев, а потом увольнял их, экономя на страховке, заработной плате и бенефитах, которые предприятие вынуждено было выплачивать постоянным работникам. Я получал минимальную заработную плату и мои шансы устроиться на фабрику на постоянной основе были весьма призрачными. И в то же время, фирма везде рекламировала себя как передовое предприятие, где созданы благоприятные условия труда, исключающие расовую дискриминацию и неравенство. На самом деле, они зарабатывали миллиардные барыши на дешевом труде выходцев из Африки и Азии, вынося основные производственные мощности за рубеж. Посредническое кадровое агентство ухитрялось экономить даже на обязательной медицинской проверке работников, заставляя оплачивать драг-тесты из своего кармана. Спустя год после своего увольнения, я получил в качестве компенсации за это мошенничество сто долларов, благодаря тому, что кому-то пришло в голову подать на агентство в суд и выиграть дело.
«Nike» и впрямь было одним из самых успешных предприятий в городе. Я имел тридцатипроцентную скидку на его товары в фирменном магазине, и это была большая привилегия. Мне многие завидовали, хотя я и не мог воспользоваться этой скидкой, поскольку даже с учетом ее, цена на продукцию предприятия казалась мне необоснованно завышена.
Раз в год на предприятии проводилась распродажа неликвида, и на это время фабрика превращалась в настоящую барахолку, поскольку весь товар отпускался на вес и я набрал около четырех мешков фирменной продукции, потратив на все чуть больше ста пятидесяти долларов. В тот счастливый вечер я был настоящим дедом Морозом для своей семьи.
Работу на «Nike» я потерял, когда отправился в Россию на похороны мамы. Мама умерла от рака через год после нашего отъезда в Штаты.
Похоронив маму, в Америку я вернулся с котом, который прожил без нас год вместе с квартиранткой из Ростова.
Перевозка кота превратилась в целую эпопею. Если до Нью-Йорка я летел рейсом Аэрофлота, и кота спокойно взяли в багажное отделение, то до Портленда предстояло лететь американской авиакомпанией, которая наотрез отказалсь брать животное в багаж, мотивируя отказ тем, что температура летом в багажном отделении может угрожать жизни животного. В салон меня не пускали, потому, что для перевозки кота требовалась специальной сумка, а клетка не проходила по стандартам. Ни в одном из терминалов аэропорта специальной сумки не нашлось, несмотря на то, что я объездил со своим несчастным питомцем все станции, и обошел все бутики аэропорта Кеннеди. Я буквально сошел с ума на этой почве и это было заметно невооруженным глазом. Мы и так опоздали на сутки, провели ночь в аэропорту в ожидании рейса, и теперь нам предлагали задержаться еще на одну ночь, чтобы съездить в специализированный магазин в городе и приобрести подходящую поклажу. В конце концов, я уже начал кричать на старшую смены и угрожать ей тем, что брошу животное прямо в аэропорту, и это будет на ее совести. Вид у меня был безумным. Наконец, она вынуждена была согласится с тем, чтобы я вез кота в обычной сумке и это была настоящая пытка и для меня, и для кота, и для пассажиров, сидящих на соседних креслах. Вылет откладывался в связи с какой-то экстренной ситуацией в соседнем аэропорту, и мы мы два часа прождали своей очереди на взлет в самолете, стоящем на полосе.
Кот обезумел от сидения в сумке и мне пришлось силой его утрамбовывать в нее, чтобы не позволить ему сбежать. Кот орал, сопротивлялся, шерсть летала по всему салону, сидящий рядом джентльмен то и дело вздрагивал, как только кот в очередной раз собирал силы для побега.
По прибытию в Штаты кот с легкостью адаптировался к американской жизни. В его распоряжении оказался дом с участком, где он стал полноправным хозяином. Кот часами просиживал на заборе или под кленом, охраняя свои владения от регулярных набегов ехидных облезлых белок, живущих по соседству.
Я себя нашел на целый день,
я под кленом, клен бросает тень.
Кот под кленом тоже тень нашел,
так под кленом день наш и прошел.
Кот сидит в полоборота,
кот торчит, а мне работать.
Зря кричу коту: кис-кис,
кот торчит, мой кот завис.
У кота торчат усы,
кот торчит и ты не бойся.
Кот приспособился ходить в туалет на соседний участок. Его владелец приходил ко мне жаловаться на кота, потому что его собачка раскапывала кошачьи экскременты и заносила их в дом. Что я мог поделать? Я с трудом сдерживал смех, выслушивая от американского соседа жалобы на русского кота, которому я был совершенно не указ. Соседу пришлось уложить искусственный газон, а всю оставшуюся территорию участка закатать в бетон.
По возращению в Портленд меня не торопились взять в смену, всякий раз ссылаясь на то, что нужно немного подождать пока освободиться место и, предлагая мне работу в ночную смену, что мне не слишком подходило. Я уже понимал, что нельзя соглашаться на все подряд, чтобы потом не сетовать на хроническую усталость и нарушение сна. Двенадцатичасовый рабочий день больше подходил азиатам, чем европейцам, которых, кстати, на фабрике было подавляющее большинство. Здесь они себя чувствовали полноценными хозяевами, выстраивая порядки в смене на свой вьетнамский манер, что мне не слишком нравилось, говоря по чести. В смене даже работал один ветеран вьетнамской войны, который рассказывал о том, что ему пришлось пять лет провести в плену у коммунистов, на что я, впрочем, никак не реагировал и даже не проявлял сочувствия к его страданиям, поскольку в свои восемьдесят лет он был настоящим говнюком, пользуясь своим возрастом для того, чтобы добиться щадящих условий труда, вместо того, чтобы отправиться на заслуженную пенсию. Вьетнамцы очень трудолюбивый народ и конкурировать с ними за нищенскую зарплату не у всякого европейца хватит воли и сил. Это справедливо, что мы все разные, и нам нет никакого дела друг до друга. Американский «плавильный котел» это фикция. Каждый народ предпочитает здесь не выходить за пределы своей общины, предпочитая работать в своих национальных коллективах, посещать свои храмы, проводить свободное время в обществе людей своей национальности.
Я ждал месяц, пока освободится место на заводе, но тут мне попалось объявление о наборе сезонных рабочих на шоколадную фабрику. Оплата за час была такой же, как на заводе «Nike», но фабрика была намного ближе к дому, и это экономило мне время на дорогу и уменьшало расходы на бензин. Всякая новая сфера деятельности будила мое любопытство и питала энтузиазм. Работа на шоколадной фабрике казалась мне еще одной воплощенной мечтой детства. К моему удивлению, костяк коллектива составляли работницы русского происхождения, осевшие в Портленде и соседнем Ванкувере с конца 90-х годов. Это было для меня полной неожиданностью – я уже давно так плотно не общался с русскими, стараясь избегать скопления соотечественников в одном месте, так как был предупрежден опытными в этом деле людьми, что секрет успеха адаптации эмигранта в Штатах лежит в том, чтобы работать и общаться с коренными американцами.
Большинство работниц были уже в преклонном возрасте, но отлично справлялись со своей работой, посвятив производству шоколада от пяти до двадцати пяти лет своей довольно однообразной жизни. Многие из них совершенно не знали английского языка и не видели смысла в том, чтобы его учить, так как оставались членами русскоязычного религиозного сообщества, в рамках которого они полностью удовлетворяли свои информационные и культурные потребности. Большинство из них были баптистками, выехавшими в Америку целыми семейными кланами, по визам беженцев от преследований на религиозной почве. На производстве рабочим языком был русский – английским владели лишь менеджеры, которые осуществляли координирующую функцию, доводя до работниц указания руководства. Благодаря низкой мобильности персонала, руководство не утруждало себя финансовой мотивацией, и годами не повышало им зарплаты, которая оставалась в пределах допустимого законом минимума.
Помимо низкой зарплаты, недостатком работы на фабрике были постоянные сплетни и интриги внутри коллектива, без чего не обходится ни один женский коллектив наших соотечественниц, любящих хорошую сплетню не меньше, чем шоколад. Хорошая сплетня скрашивает монотонность труда и вносит в него оживляющий рутинные трудовые процессы элемент эмоциональности. Американцы надолго в коллективе не задерживались. Мне запомнился один из них, так как внешне он походил на наших забайкальских рыбаков, благодаря наличию в его крови примеси индейской крови. На вид ему было под шестьдесят. Звали его Джон – Иван, по нашему. Я узнал в нем человеческий тип, далекий от традиционного американского – сдержанного и холодного. Перед устройством на фабрику он развелся с женой, с которой прожил больше двадцати пяти лет. Из-за развода ему пришлось переехать в другой город. Дом он оставил жене, ему достались собака и машина. Собаку он не любил, потому что она напоминала ему бывшую супругу. Кроме того, на новом месте у собаки завелись блохи, и ему пришлось потратить сорок пять долларов, чтобы их вывести. Как-то при мне он спрашивал по телефону у ветеринара, что будет стоить ему дороже: вывести блох или усыпить пса.
– Это была шутка – пояснил он мне, но шутка была не в характере американцев, которые настолько привязаны к своим питомцам, что готовы оплачивать любые счета на их содержание и лечение. Вскоре он дал объявление в газету, о том, что отдаст животное в хорошие руки. Мне он тоже предлагал, но я отказался. Мне хватало моего кота с его блохами – не знаю почему, но блохи в Америке сущий бич местных аппартаментов. Собаку вскоре забрали, и Джон стал свободен совершенно.
Потихоньку я стал подталкивать Джона к завязыванию неформальных отношения с нашими дамами. Мужчин у нас в коллективе немного, а команде нужен стимул для хорошей работы – намекал я ему. Но Джон был пуглив и боялся обвинений в сексуальных приставаниях. Я старался объяснить ему разницу в менталитете русских и американцев, но он мне не верил.
– Как ты можешь такое говорить, ты же женат? – спрашивал он у меня
– Да, – отвечал я ему, – но это еще не повод для воздержания. В России, по крайней мере.
– И что, – недоверчиво спрашивал меня Джон, – в России женщины тоже изменяют своим мужьям?
– Конечно, – отвечал я ему, – у нас в России равноправие, ты не знал?
– И как мужья реагируют на это? – интересовался Джон.
– Радуются, конечно. У них больше времени на выпивку остается. Они для этого специально жен на курорты отправляют: в Турцию, в Египет, чтобы отдохнуть от семейной жизни.
Джон только недоверчиво вертел головой – моя информация явно превышала его возможности к ее адекватному восприятию.
Мужиков в цехе было действительно мало. Ден – мойщик посуды, сорока двух лет, ирландских кровей, рыжий, малообщительный, вечно стрелявший у меня сигареты, Джулиан – креативный директор лет пятидесяти пяти, фанатично увлеченный шоколадом – энергичный, стремительный франко-канадец, эстет и симпатяга, и его друг Ричард: круглый, бородатый мужчина с румянцем во всю щеку, лет сорока пяти, но выглядевший старше своего возраста из-за бороды. Был еще Дэвид – работник кухни, угрюмый высокий и нескладный чувак лет сорока, который вырос на Аляске, и это, отчасти, объясняло особенности его нелюдимого характера. Как-то я почти неделю помогал ему на кухне, и он меня очень сердил своими манерами. Однажды, уже в самом конце долгой и мучительной трудовой недели, я не выдержал, и случилось так, что я стал на него орать, при этом в руках у меня был молоток для разбивания шоколада. Что-то человеческое шевельнулось в его глазах, но не надолго. Вежливость давалась ему с большим трудом.
– Дэн, – спрашивал я проходящего мимо мойщика посуды – как будешь выходные проводить?
– Буду пить и смотреть телевизор – скупо отвечал мне он.
– Очень безопасная программа выходных. – делился я информацией с Джоном.
– Я в прошлые выходные пил водку и танцевал – неожиданно разоткровенничался он.
– Неужели, и что, там были девчонки?
– Много. Очень много.
– И у тебя был шанс?
– Был. Один.
– Этого мало. Ты так долго его ждал, что должен был повторить, по крайней мере.
– Я слишком стар, ты молодой и этого еще не понимаешь.
– В следующий раз возьми меня с собой.
– Ты женат! – стоял на своем Джон.
– Вы, американцы, настоящие лицемеры! – нарочито сердился я.
– Вы нет?
– Все в прошлом, Джон, на секс у нас нет ни лимитов, ни обременений. Россия – свободная страна.
– Какой мужчина пропадает! – горько сокрушался я перед нашими тетками, пятью минутами позже.
– Какой мужчина? – делали стойку тетки.
– Да, Дэн.
– А чего он пропадает? – интересовались они.
– Так неженатый, делать в выходные ему, бедняге, нечего, будет пить и смотреть телевизор.
– Так, он сам наверное не хочет жениться?
– Мало чего он не хочет. Многие ли в России хотят, но всегда найдется та, которая возьмется за дело с умом. У нас мужики на дорогах не валяются.
– Верно, – начинали соображать тетки – а сколько ему лет?
– Сколько тебе лет, Дэн? – кричал я ему через весь зал.
– Сорок три. – отвечал он.
– Молодой! – сокрушались тетки. Большинству из них под шестьдесят – вдовы, коротающие свой век.
– Ну, и что, что молодой, вот, – Ричард, тоже молодой, а выглядит на шестьдесят.
– И не женатый! – поддерживали они мою мысль.
– Женатый он! – давил я хилую надежду на корню.
– На ком? – удивлялись женщины.
– Так, на Джулиане и женатый.
– Да ты с чего взял? Друзья они.
– Мне все равно, друзья они, или нет, но я случайно познакомился с агентом по недвижимости, когда искал себе апартаменты, – что было чистой правдой, – так он предлагал мне воспользоваться его услугами, как постоянного агента, и, как только он узнал где я работаю, тут же, в качестве рекомендации, привел пример удачной покупки дома для семейной пары Джулиана и Ричарда.
Информация женщин потрясла. То, что они живут в Портленде – втором городе США по количеству проживающих в нем лиц нетрадиционной ориентации, никак не отражалось на их привычном восприятии мира, в котором доминируют семейные ценности.
Для наших теток подобные разговоры на рабочем месте бесплатное развлечение. Я чувствовал здесь себя как рыба в воде, огорчало лишь то, что за два года работы моя зарплата не выросла ни на цент.
Я начал подыскивать себе занятие с более высокой оплатой и вскоре в интернете наткнулся на объявление о наборе уборщиков в школу. Если на фабрике мне платили десять долларов в час, то здесь мне предлагали уже шестнадцать. Да и расстояние от дома значительно меньше, а следовательно, и еженедельные затраты на бензин снизятся вдвое.
Я прошел собеседование и мне предложили работу в качестве подменного уборщика. Это значит, что меня будут вызывать только тогда, когда во мне будет необходимость: на полдня, на день, на несколько часов после моей основной работы. Я согласился. Первое время было очень трудно. Отработав на фабрике полную смену с шести до половины третьего дня, я ехать в школу и убирал классы и туалеты до половины двенадцатого ночи. Первые три дня я думал, что вообще не смогу преодолеть присущей мне брезгливости, но постепенно чувство унижения ушло на второй план. Эта работа давала мне больше свободы и гораздо больше денег, и это решало все дело. Главное было справиться физически. Больше двух дней в неделю я не мог брать смены, хотя подработки в школе мне предлагали гораздо чаще. Мой рассчет был на то, чтобы попасть в постоянный штат, и тогда работу на фабрике можно было оставить.
Прошел год после смерти мамы и пришла пора ехать в Россию вступать в наследство. К счастью, мама перед смертью успела отменить свое завещание, которое она в сердцах переписала на сестру, но у сестры даже не нашлось времени, чтобы прилететь к ней на похороны. Я порвал с теткой после этого всякие связи, равно как и с родственниками двоюродной сестры моей мамы, чей муж напрямую назвал меня виновником ее смерти. Такова специфика сочувствия у людей, склонных по роду профессии влезать в дела других людей.
– Ты убил свою мать! – написал мне выживший из ума бывший придворный журналист. Журналисты склонны к эффектным заголовкам и у них, как правило, плохо налажены логические цепочки и очень короткая память.
Узким кругом близких родственников они уже осудили меня за отъезд в Штаты и попутно поделили мамину квартиру, отписав ее маминой сестре. Обдумывая свой ответ на обвинение, я вспомнил историю, как журналист в молодые годы сослепу действительно убил на охоте человека, случайно приняв его за зверя, и эта история чуть было не стоила ему свободы.
– Сам ты убийца! – написал я ему и посоветовал впредь не лезть не в свои дела.
Мама воспитывала во мне вежливость, но в делах подобного рода жизнь научила меня не церемониться.
В Ессентуках, где мама закончила свои дни, я мгновенно забыл об Америке, словно этого тяжелого года и не было в моей жизни. Я ходил на источник с минеральной водой три раза в день, записался на массаж, посещал танцы в местном санатории.
Я заказал маме памятник, выгравировав на нем умирающую птичку – знак ее скорой кончины, посланный мне 31 декабря 2012 года – за полгода до ее смерти.
В России я чувствовал себя как рыба в воде. Я прислушивался к русской речи, наблюдал за всем, что вокруг меня происходит, чувствую себя уместно в любой ситуации. Мне нравилось, что я могу свободно флиртовать с женщинами, и женщины отвечали мне своим вниманием, от чего я совершенно отвык в Америке. В России я ожил, и это чувство долго не давало мне покоя по возращению в Америку. Я настраивал себя на то, что как только получу американское гражданство, я немедленно вернусь в Россию. Я замечал, насколько в России люди более расслаблены, чего они даже не осознавали – настолько это было для них естественно. Жизнь в чужой стране приучает к осторожности и лишает твои действия спонтанности, а без спонтанности невозможно ощущать себя свободным и счастливым человеком.
Вступив в наследство, я тут же дал объявление о продаже маминой квартиры. На мое счастье, покупательница нашлась за три дня до моего отлета в Америку. Она настойчиво пыталась сбить цену, но я стоял на своем. В последний перед моим отъездом день мы вышли на сделку и я получил деньги, которые тут же перевел в доллары. С учетом маминых сбережений, у меня на руках оказалась приличная сумма – почти сорок тысяч американских долларов. Я вернулся в Америку и эти деньги послужили залоговой суммой при покупке дома. Через два с половиной года жизни в США, мы наконец смогли приобрести свой небольшой домик в хорошем районе, недалеко от той самой библиотеки, куда я по-прежнему ходил за книгами и фильмами на английском языке.
Уже через несколько месяцев после своего возвращения из России, я получил приглашение на собеседование в школьный округ, где освободилась вакансия уборщика, и хотя работа на шоколадной фабрике доставляла мне гораздо большее удовлетворение, все-таки преимущество, с учетом зарплаты, социальных выгод и медицинской страховки, было за школой.
Томи – мой босс, в которой он числился старшим смены, в шутку иногда называл меня Оzy. Прозвище сложилось из двух букв моего имени: O и Z, в латинской транскрипции. Я оценил шутку, так как «Волшебник Изумрудного города» была моей любимой сказкой, как только в мои руки попалась книга про приключения девочки Элли из штата Канзас в стране OZ, под авторством Константина Волкова. Я чувствовал себя путешественником в сказочном пространстве собственной жизни, из которой, казалось, не было выхода, да я его, собственно, никогда и не искал. В глубине души, я никогда не воспринимал действительность слишком серьезно, и так продолжалось до тех пор, пока я не уперся спиной в стену, и случилось это уже в Америке, на шестом году моей эмиграции.
Только спустя время я понял, что Томи имел ввиду Оззи Осборна, ведь все, чем он по-настоящему интересовался это был рок-музыка. Томи был и оставался фронтменом местной группы, игравшей тяжелый металл. Я даже был однажды на его концерте, который он давал в парке. Его публикой были постаревшие рокеры, ради которых он скакал по столам и не жалел своих связок.
Называть Томи «боссом» мог только старательно лизавший ему задницу мой темнокожий коллега Блейд. Я не могу осуждать Блейда за его хитрость. Он вырос в семье, где вопрос выживания стоял очень остро, и от начальника зависела карьера, а стало быть и благополучие всей его большой семьи. У Блейда трое маленьких детей, супруга, дочь от первого брака, страдавшая алкогольно-наркотической зависимостью мать. Однажды мать Блейда нашли на улице нашли мертвой. Она умерла от передозировки наркотиками, и Блейд попросил администрацию школы, в которой работал уборщиком, провести церемонию прощания в актовом зале, чтобы сэкономить немного денег на ее похороны. Томи одобрил заявку Блейда и утвердил ее у директора школы.
«Босс» был главным уборщиком в смене из трех человек, он считал себя одним из самых важных людей в школе, на котором было все хозяйство. В его прежней жизни было все, что и полагается иметь белому выходцу из рабочей окраины Портленда. Черных в Портленде и сейчас не много, а во времена его молодости они и вовсе считались экзотикой, поэтому бедность никак не ассоциировалась со цветом кожи – она была фактом жизни, ее естественной средой. Томи и по сю пору сохранил присущее своему классу презрение к хорошей одежде, здоровой еде, образованию, верховой езде. Он ценит физический труд и людей, способных заработать своими руками на хлеб для своей семьи. Он знает, что почем в этой жизни, и не доверяет высокомерным выскочкам с университетскими дипломами. Он знает, что такое работать на улице, не иметь крыши над головой, голодать. Он пом огает бедным, бездомным, участвует в волонтерской деятельности, собирая для них еду и теплую одежду. У Томи большое сердце и детский ум. Томи патронирует Блейда и поощряет его трудолюбие.
У Блейда веселый нрав – он довольно гибкий и приятный в общении. Когда он повредил себе лодыжку, я временно занял его место. За то время, что я его замещал, Томи ни разу меня не похвалил. Как только Блейд вышел на свою смену после болезни, Томи тут же отметил, как качественно вырос уровень уборки в школе, намекая на то, что из нас двоих только Блейд достоин профессионального признания, а мне стоит брать с него пример. Я был зол на Томи, но мне пришлось проглотить эту невольную грубость своего начальника, поскольку он говорил то, во что искренне верил. Честно сказать, ему самому следовало бы поучиться аккуратности. Самое грязное место во всей школе это была приспособленная под офис кладовка – так называемый офис, в которой Тони проводил совещания со своими подчиненными. Томи был крупным парнем, старше меня на два года, с гривой седых уже волос и запущенной бородой. Несмотря на свой возраст он постоянно пребывал в образе крутого мужика, на которого возложена важная обязанность следить за порядком в школе. В молодости он был женат на стриптизерше, водил пьяным автомобиль, тяжело работал, крепко выпивал, имел проблемы с полицией, дважды начинал свой бизнес, и дважды был разорён. Лишь к пятидесяти годам, устроившись на работу в школу, он смог позволить себе обзавестись собственным домом и нормальной работой, гарантировавшей его семье стабильный доход.
Томи был справедлив к людям, на свой манер. Он любил трудолюбивых чуваков, умеющих что-то делать своими руками. В кармане он всегда носил с собой нож – Тони был не только мастеровым парнем, но и охотником, и знал цену оружию, которого у него в доме был целый арсенал. Разумеется, он был убежденным республиканцем. Когда-то мексы прикончили его бизнес, начав демпинговать на рынке строительных услуг и ему пришлось объявить себя банкротом и уйти работать смотрителем в лагерь, расположенным в национальном парке, что обеспечивало его семью крышей над головой, а его работой двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Поначалу это его не слишком угнетало. Томи любил охоту и рыбалку, и, в общем-то, не слишком нуждался в обществе двуногих собратьев. Томи любил свою жену, детей и ему этого было этого достаточно. Однажды из-за какой-то херни он чуть было не набросился на меня с кулаками, и мне пришлось гасить его гнев, взвалив на себя бремя цивилизованного человека, вынудив его разговаривать с собой в спокойной манере, чего он мне конечно же никогда не простил.
– Кто ты такой, чтобы говорить мне успокоиться? – едва сдерживал он свой гнев. – Я твой босс, я могу тебя в любой момент уволить!
Но Томи погорячился. В школьном округе действовал профсоюз, и я был его членом, уволить меня без серьезной на то причины было невозможно.
Томи считал себя настоящим патриотом своей родины, которую он готов защищать с оружием в руках. Его младший брат – героиновый наркоман, его средний брат два года назад умер от панкреонекроза – слишком много пил. Томи гордится тем, что у него нормальная семья и он не спился, как большинство его родственников и соседей, с которыми он вырос в американском гетто для белых. Его мир не имеет оттенков, он делится на хороших парней и плохих.
В Америке меня преимущественно окружали люди с не слишком развитой фантазией. Они мыслили буквальными категориями, наличие в команде эмигранта не слишком их напрягало, но и ни к чему не обязывало. Им не было нужды задумываться над тем, что мне пришлось преодолеть несколько тысяч километров, сменить страну проживания, крышу над головой, выучить язык, чтобы за все эти подвиги оказаться в обществе людей, убиравших школу, и мечтающих об отпуске в Диснейленде. То, что у меня на лице написано презрение к этой ранее мне плохо известной форме жизни, лишь ухудшало мое положение.
