Олег Хлебодаров
Предчувствие беды

Глава 5.

Пятиминутное опоздание на аудиенцию по меркам нашего перестроечного времени можно было вполне признать чуть ли не верхом пунктуальности. И я, и Дима частенько сталкивались в Москве с ситуацией, когда начальственное – причём не обязательно уровня ЦК – в 10.00 могло с лёгкостью превратиться и в 11.00 и даже в 12.35 (о графике работы поездов и электричек я просто умолчу!). Так что начатая в 9.35 по местному времени аудиенция у республиканского босса Герасима Герасимовича Долманова вполне приближалась к королевской – в плане пунктуальности, понятно дело, поскольку внешне на монарха глава республики походил не особо. Передо мной за огромным столом буквой «П» – специально для совещаний – сидел вполне себе среднестатистический партаппаратчик лет 50, правда, с ярко выраженной северной внешностью. Костюм на нём, как я отметил, был неплохим – во всяком случае, для главы автономии в далёкой Арктике. За спиной владельца кабинета на стене висел, естественно, портрет Горбачёва, причём, как и у нашего шефа с заретушированным пятном. Окна в начальственном кабинете мне понравились – они были отнюдь не маленькими и через них открывался неплохой вид на город. Я увидел и наш «гранд-отель», и бывший дом градоначальников, и даже вдали сбоку факел.

Встретил нас хозяин кабинета очень любезно, предложив не только присаживаться поудобнее, но и чая с местными травами. Мы с Димой на всякий случай отказались (а то вдруг попьём и станем козлятами, как в сказке!), после чего он по селектору произнёс какую-то фразу на элурмийском языке. Вскоре весьма привлекательная секретарша-элурмийка, которую мы уже видели в приёмной, принесла жёстовский поднос с тремя стаканами чая (нам с Димой принесли обычный, наверное, «со слоном). Подстаканники были украшены гербом автономии, то есть, явно сделанными на заказ.

И уже пригубив чай, первый секретарь обкома поинтересовался, зачем же корреспонденты из такого замечательного журнала – который он с супругой прочитывает от корки до корки, и хотя они и не соглашаются порой с авторами, но всё равно безумно ценят наш журнал – прибыли в возглавляемую им республику. Попутно он успел сказать, сколь глубоко уважает и ценит нашего главного редактора, с которым познакомился ещё в 60 каком-то году на съезде ВЛКСМ.

Я не стал брать «с места в карьер», а на всякий случай тоже произнёс для начала здравицу в адрес замечательной автономии и лично её руководителя, о которым слышал, разумеется, только хорошее и лишь потом, почти что между делом, сказал, что в нашу редакцию пишут, причём немало, из Элурмийской АССР и, к сожалению, далеко не всегда хорошее. И вот, вроде как, мы и хотим разобраться по существу, написать в итоге правду о делах в республике и тем самым содействовать улучшению жизни людей. Что, как я особо подчеркнул, очень важно в современных условиях. Ну и ещё я ввернул, что в Москве очень интересуются предстоящим Конгрессом элурмийского народа.

Герасим Герасимович выслушал меня на редкость спокойно и продолжил источать елей. Говорил он в основном примерно так, как говорят начальники на совещаниях, добавляя немного, как сейчас стало модно, личной эмоциональной окрашенности. Он поведал и том, что в республике, несмотря на сложности, идёт углубление перестроечного процесса. Что уже несколько десятилетий в республике развивается молочное животноводство и коневодство. Что ширится кооперативное движение, что имеет место демократизация общественной жизни. Но при этом же есть трудности с северным завозом, а потому ситуация со снабжением населения продуктами питания сложная. И особенно сложная та ситуация в отдалённых районах республики. А ещё сложная ситуация с экологией – тут он меня опередил, видимо, поняв, что избежать разговора об этом всё равно не получится – но тут, как он отметил, республика стала заложницей ведомственных интересов. Увы, но повлиять на нефтяников, он зачастую не в состоянии. При этих словах хозяин республики даже картинно развёл руками.

А вот мой вопрос об убийстве казачьего лидера – как было написано в переданной мне перед уходом из редакции от шефа инструкции, Виктора Александровича Колябина – явно моему собеседнику не понравился. Внешне, правда, он продолжил источать елей, однако глаза у него забегали. Начал он, как видимо, вообще принято у начальников на крайнем севере, издалека. Он сказал, что вполне положительно сначала отнёсся к созданию полгода назад Элурмийского республиканского казачьего общества, добавив, что первый его глава Валерий Максимович Петраков произвёл на него ну очень хорошее впечатление. Но что вскоре Петракова сместили с поста главы, а атаманом стал Георгий Васильевич Галкин. Вроде бы из отставных военных. «Лично я с ним не знаком!», – глава республики подчеркнул этот факт, словно снимая с себя всякую ответственность как за развитие казачества во вверенной ему республике, так и за всё, что может случиться с казаками. Покойный Колябин был заместителем Галкина и работал инспектором в гортехпожарнадзоре. Название организации мой собеседник тоже выделил, как бы подчёркивая, что покойный был вообще мелкой сошкой, а посему не особо достойным, чтобы его обсуждали такие важные люди, как он и я. Кроме того, первый секретарь («персек», как часто называют таких людей в нашей редакции, правда, не разу наши журналисты не употребили это слово в какой-либо журнальной статье) не без гордости отметил, что это дело было раскрыто по горячим следам и что в настоящее время ведётся следствие. Попутно он упомянул, какой замечательный республиканский министр внутренних дел («Он почти Шерлок Холмс! Ну ладно, шучу, просто гибрид Знаменского и Томина»¹⁶ – после этой фразы республиканский босс подмигнул, слово радуясь своей шутке про гибрид и неупомянутую напрямую Кибрит), и что виновный будет наказан по всей строгости закона («Мы ведь хотим построить социалистической правовое государство!»). Мне показалось, что после упоминания о правовом государстве персеку желательно было бы стукнуть кулаком по столу, но он, к сожалению, этого не сделал.

«А вообще у нас ведь как часто бывает», – с этими словами персек попытался сделать как бы очень простоватый вид, показав, что мы, мол, северные люди простые и маленькие, а потому – что с нас возьмёшь, «приедет один с вахты на буровой, а другой с прииска. Выпьют по чуть-чуть, потом ещё понемногу, потом ещё, да уже не понемногу. Ну и начнут они спорить, кто кого больше уважает. А в итоге один – труп, а другой на скамье подсудимых. Водка, она ведь такая… А ещё хуже, если «северное сиянье»¹⁷ выпьют или «шило»¹⁸», – персек чуть виновато посмотрел на меня и перевёл взгляд повыше – как я понял потом, уже выходя из кабинета, он смотрел на висевшие над входом часы. Далее он продолжил, пожалев, что золотодобыча в республике уже не так развита, как лет 15 назад, но что пить в республике всё равно продолжают, а потому вроде как преступность искоренить невозможно.

При этом же персек заявил, что элурмийцы массово бросили пить ещё в 60-е годы. «А до этого бывало, младенцы алкоголиками становились. Не можем мы элурмийцы, пить – фермента нужного нет, спиваемся почти сразу. Сколько ж людей от алкоголизма умерло – жуть. Если б в 60-е годы не бросили пить, не знаю, чтоб сейчас с народом было. Я вот сам только рюмку сухого выпиваю, да и то, когда в Москве в командировке надо с нужным человеком выпить. А так ни-ни», – улыбка персека должна была убедить меня в его добродушии, однако, что-то не особо добродушное и уж тем более елейное в ней было. Может быть, даже чувство превосходства над представителем народа, где много пьют.

На мой вопрос, а как же обстоят дела с межнациональными отношениями в республике, персек начал опять источать елей и уверять с жаром, что всё очень даже хорошо. И даже, наверное, ещё немного лучше. Сначала, правда, он зачем-то поведал, о том, что несколько месяцев назад открылся собор Архангела Михаила на улице Маркса – «он там до революции ещё был, но в 36-м закрыли, а потом там склад был». Он, разумеется, упомянул, что это хорошо, что государство поворачивается лицом к церкви, хотя лично он, Герасим Герасимович Долманов, остаётся коммунистом. Правда при этом же он прибавил, что в детстве его крестили, и что вообще большая часть таёжных элурмийцев, из которых он и происходит, православные. Ну и похвалили он настоятеля храма отца Афанасия, который не побоялся перебраться из Красноярска служить в их город. Его сам скончавшийся вчера патриарх Пимен¹⁹ на это благославил.

После этого он поведал о том, что у евреев синагоги в Северосибирске пока нет, зато есть замечательный ансамбль «Семь сорок», концерт которого он очень рекомендовал нам посетить. «Супруга моя на них пойдёт в воскресенье обязательно, а я вот не смогу – на нашем, элурмийском конгрессе занят буду…».

После этого он ещё рассказал, что в прошлом году в республику переехало несколько семей беженцев из Степанакерта. «Тут нам бывший директор треста ресторанов и столовых помог. Гурген Эрвандович – вообще настоящий кавказский человек: горячий, но справедливый! А в республике нашей давно своим стал. Так что к нам за несколько тысяч километров отсюда люди жить переезжают!»

– А про меннонитов²⁰ Вы знаете?, – явно предчувствуя мой ответ, спросил опять же в своей елейной манере персек.

Услышав, что собственно он и ожидал, а именно то, что ни про каких меннонитов я не слышал и не читал, он рассказал мне, что уже 100 лет с хвостиком в Северосибирске живут сектанты. Переехали они откуда-то из-под Харькова и Мелитополя, спасаясь от призыва на военную службу. Многие из них до сих пор верующие люди. Храма у них своего нет, но они собираются на квартирах у наиболее авторитетных членов общины. Фамилии у некоторых до сих пор немецкие, часть же носит фамилии либо русские, либо украинские. Место в Северосибирске, где они жили, до сих пор горожане называют Берлин.

– Там ещё вроде памятник архитектуры, дом купца Граубе вроде, – решил я блеснуть эрудицией, вспомнив, что успел прочесть в книге.

– Совершенно верно, – мой собеседник как бы случайно взглянул на запястье левой руки, где у него красовались японские часы «Сейко», – а сейчас его потомок возглавляет кооператив «Швейник». Они – я имею в виду меннониты – у нас на швейной фабрике работали в основном. Нынешний Граубе там раньше замдиректора был, а когда кооперативы разрешили, ушёл. В последние лет 15, как тепличное хозяйство рядом открыли, так там ещё меннониты стали работать. Не забыли, как их предки исправными земледельцами были!».

Персек ещё поизливал елей, рассказывая о том, как русские, элурмийцы, украинцы, евреи, армяне, немцы и прочие любят свою малую родину и как ударно трудятся на её благо. При этом же бросание им взгляда то на запястье левой руки, то поверх меня на стену над дверью в кабинет, стало всё более частым.

Глава 6.

– А ведь знаете, Герасим Герасимович, даже про пережитки рабства в республике пишут, – я ожидал, что мой собеседник впадёт в ступор или же наоборот начнёт лить елей и уверять меня, что во вверенной ему республике всё ну очень-очень хорошо, однако просчитался. Мало того – у него изменился взгляд. Глаза перестали бегать, в них появилась какая-то сила и уверенность. В чём именно, я мог ошибиться, но, скорее всего, в осознании собственного превосходства. Превосходства и надо мной – каким-то столичном бумагомарателем, и над Димой, и не исключено даже, что надо всеми русскими.

– Рабство, говорите, – с металлом в голосе сказал Долманов, – так ведь можете считать, что перед Вами тоже пусть и бывший, но рабовладелец сидит!

Я признаться даже поперхнулся и попросил расшифровать, как это признание понимать. В ответ же услышал рассказ, из которого следовало, что во времена детства персека в Элурмийской АССР было несколько лагерей. В основном они располагались чуть южнее Северосибирска рядом с тайгой. Нередко бывало, что кто-то из заключённых опасался, что после освобождения вскоре за воротами лагеря его будут ждать ранее освободившиеся сидельцы или их же друзья. И ждать отнюдь не с хлебом-солью, но с ножами или заточками ввиду сложности отношений, которые были между ними в зоне. Оно конечно – сразу у ворот всё-таки встречать будут вряд ли, а вот где-то поблизости на пути к тому месту, где можно выбраться на «большую землю» или хотя бы в Северосибирск – запросто. И был у человека в этом случае лишь один выход, а именно уходить в тайгу, а дальше как повезёт. Можно было тайгой попытаться к «большой земле» выйти, а можно было даже в тундру уйти. Многие погибали – кто замерзал, кто от голода, а кого волки или медведи загрызали. Но можно было у нас в стойбище спасение найти. И следовало из рассказа персека, что гостеприимство у элурмийцев развито ничуть не меньше, чем на Кавказе, и как олениной принято гостя угощать, и как палец в оленью кровь принято окунать с вместе с гостем. Разумеется, не забыл Долманов рассказать и про то, как у них в семье такие беглые жили, и как троим из них его отец с шаманом документы сделали и помогли в итоге на «большую землю» переправиться. «Один нам потом ещё лет 10 писал. Всё звал нас к себе в Горький в Канавино. Жалею, что так с ним в итоге и не встретился – он в 71-м от рака умер: мне его сын об этом написал». Вот такое вроде как и было в республике «рабство»..

При этом же коммунистический босс с явным удовольствием употреблял слова «бытовики», «суки», «урки» и даже ещё парочку каких-то явно из фени, суть и значение которых я, признаться, совсем не понял. Мало того, в ходе этого рассказа, как мне показалось, на место льющего елей провинциального партаппартачика-нацмена в одночасье явился человек со вполне себе криминальными (или хотя бы полукриминальными) наклонностями. И человек, как мне показалось, довольно жестокий.

– А сейчас ведь в основном по-другому всё, – Долманов продолжал, как мне показалось, уже более спокойно и без чего-то волчьего во взгляде. – Лагерей в республике уже нет. Последний больше 10 лет как ликвидировали. Так что теперь к нам в это самое, как Вы говорите «рабство», иначе попадают. Вы ведь о Санько, наверное, спросить хотели?

Осведомлённость персека меня уже не особо удивила. Фамилия женщины, написавшей письмо про своего сына, попавшего в рабство, была именно Санько. Сына её, как я вспомнил, звали Алексей.

«Достали они многих оба – Санько этот и мать его!», – Долманов, кажется, готов был даже вскочить со своего места, дабы продемонстрировать, насколько же мать и сын Санько достали многих республиканских начальников.

«А вообще знаю я вас, журналистов, будете пытаться тёмные пятна найти… Зря вы это – у нас ведь совсем не всё так плохо. Да и к тому же: у вас в Москве что, не убивают? Талоны отменили, дефицит закончился?», – увидев моё отрицательное покачивание головой, персек продолжил: «я, чтоб вам проще было, списочек набросал. Не простой список – это люди и характеры. Сибирская земля, знаете ли такие характеры куёт! Там и Николай Харитонов – он первое кооперативное кафе в городе открыл. «Мечта называется». Тут рядом, кстати, на Ленина, 27. И Владимир Израилевич Коган там – он у нас главный дирижёр и художественный руководитель оркестра. И в «Семь – сорок» он тоже есть, само собой. Талантище! В Ленинград в своё время звали – не поехал. И Наташу Маргулис я не забыл – представляете, у нас в Северосибирске клуб «моржей» основала. Этот клуб до сих пор в шутку «3 моржихи» называют. И Александр Александрович Граубе там – я уже говорил чуть-чуть про него. Про Романа Андреевича Романова не забудьте, пожалуйста – как-никак Берлин человек в 45-м брал. Ему 75, а он до сих бодр, свеж и ясен. Завхозом в пединституте трудится. А уж как республика Салмаем Салмаевым гордится – не представляете! Первый элурмиец-призёр чемпионата СССР по самбо как-никак». После этого хозяин республики заверил нас, что этот самый списочек (причём с контактами этих замечательных людей-гордости республики) мы можем взять у его секретарши Джаргины которую мы уже сегодня видели. «И всем им от меня самые-пресамые наилучшие пожелания передавайте!», – добавил он. Елея, правда, в глазах уже не было. Наоборот, читалось что-то вроде «как же вы мне все надоели!».

– Что-то после общения с этим Долмановым моя вера в простодушие северных народов начинает улетучиваться, – сказал я, когда мы шли длинным коридором от кабинета персека на выход из здания республиканского совмина.

– Ты знаешь, у меня тоже, – ответил мне Дима, думая о чём-то своём.

Глава 7.

Ознакомление с выдающимися людьми Северосибирска по версии республиканского босса мы начали с кафе «Мечта», благо находилось оно в 10 минутах ходьбы от здания совмина. Судя по всему, какая-то точка общепита находилась тут и до развёртывания кооперативного движения – скорее всего какая-нибудь не особо презентабельная столовая. Сейчас же кафе было с претензией на «современность» – включая какую-то медленную американскую мелодию, звучавшую из магнитофона вместо более привычного всем «Ласкового мая», барную стойку и парочку крайне неудобных высоких столиков рядом с ней. Из посетителей в кафе было лишь два элурмийца лет 30. Они даже сидели без верхней одежды, повесив свои дублёнки на спинки стульев. Пили они, как я понял кофе, причём делали это вызывающе не спеша.

Цены в меню «кусались» весьма некисло, а потому мы не стали с Димой заказывать ни шашлык из оленины по-северосибирски, ни запечённую оленину a-la rus (что бы это могло быть такое!?), ни фаршированной рыбы по-элурмийски. Нам даже показалось, что за те же деньги нам проще было бы погулять в «Арагви» или узнать, наконец, что же такое за заведение у карининого ухажёра и поужинать там. В итоге мы решили ограничиться «яичницей классической» и кофе, решив, что уж если деньги останутся, то тогда можно будет напоследок отведать и местных деликатесов, а то иначе нам может грозить завершение командировки в условиях не особо лечебного голодания, причём совсем не по Брэггу²¹.

Официант – молодой худощавый блондин лет 25 – судя по всему, не особо одобрил наш выбор, но внешне его улыбка пересилила полупрезрительный взгляд на «нищебродов-командировочных». Впрочем, заказ он принёс нам быстро, а услышав, что мы очень хотим побеседовать с хозяином кафе, стал заметно приветливее и даже услужливее.

А вот владелец оказался куда как менее приветливым. Не помогли ни журналистские удостоверения, ни даже передача самых наилучших пожеланий от Герасима Герасимовича Долманова. Он, правда, попросил, чтобы и мы передали ему точно такие же наилучшие пожелания, но от общения отказался наотрез. «Заказов сегодня будет много! Дел по горло, так что пообщаться, мужики, ну вообще никак», – он пытался быть убедительным, по подобно Станиславскому мне очень хотелось сказать ему «Не верю!». А ещё меня немного смущало, что он слишком часто бросал взгляд на тот угловой столик, где сидели со своим кофе – судя по всему, уже с бог знает какими по счёту чашками – клиенты-элурмийцы.

Внезапно хозяин кафе протянул мне клочок тетрадного листа в клеточку, на которым было написано: «ул. Портовая, 10а в 13.30». Я хотел было задать вопрос, но встретился с его взглядом, в котором были одновременно и решительность, и конспиративность, и что-то ещё. «Именно так», – подмигнув, сказал он.

Пребывание наше в Северосибирске становилось более увлекательным. После недолгих дискуссий мы решили сначала найти телефон-автомат и попытаться договориться о встрече с авторами части писем в редакцию, а потом уже пойти в филармонию, благо, как мы уже поняли, она тоже была совсем рядом.

Глава 8.

Филармония и впрямь находилась буквально в двух шагах от «Мечты» на углу улиц Ленина и Пролетарской. Время было ещё ранее, а потому ничего специфично музыкально-филармонического мы сначала не увидели и не услышали. Вахтёрша лет шестидесяти в пуховом платке лениво поглядела на моё редакционное удостоверение и для проформы поинтересовалась, не к Владимиру Израилевичу ли мы. Узнав, что именно к нему, чуть оживилась, сообщив, что его раньше 14 часов и не бывает, но что первая скрипка уже пришла. В смысле пришёл, ибо звать его Александр Абрамович Фишман. И, что самое важное, что находится он сейчас в курилке, которая «прямо по коридору, а в конце налево».

Информация, как выяснилось через несколько минут, полностью соответствовала действительности: в курилке в гордом одиночестве находился мужчина лет тридцати с небольшим вполне себе семитской внешности. Он весьма удивился, увидев нас, а ещё больше удивился, узнав, какое именно печатное издание мы представляем. «Как я понимаю, что раз Вы не из «Советской музыки», то расспрашивать про достижения нашего оркестра и мои лично явно не будете? Знаю Ваш журнал как серьёзную контору, хочу рассказать многое. Благо вещи у меня уже собраны, а через 10 дней 14-го числа я вылетаю на Родину предков в солнечный Израиль! А рассказать, поверьте, мне есть что. Вдруг людям поможете», – с этими словами, словно как бы снимая камень с души, наш собеседник с силой затушил «родопину» в банке из-под шпротов, превращённой в пепельницу.

Я понял, что будет интересно и не ошибся. А собеседник, хоть сперва и отвлёкся от той темы, которую хотел нам раскрыть, но быстро к ней вернулся и больше уже особо от неё не отвлекался. «Мой двоюродный брат Лёня Грузман, который из своих сорока лет отсидел восемнадцать, два года назад сказал таки мне: «Саня! Чую я – будет тут всё хреново. Так что поеду-ка я на землю предков. Если что, тюрьмы там тоже есть, а климат там явно получше». И уехал, благо никакие КГБ и ОВИР ему не препятствовали. Сейчас он уже третий месяц сидит в тюрьме в Хайфе, но я слышал от его сестры Фимочки, что он таки рад, что сидит там, а не находится на воле тут в Северосибирске. И это, заметьте, не мальчик со скрипочкой вроде меня, а целый друг Саши Тюменского!».

Узнав прямо таки в качестве политинформации, что: а). Саша Тюменский – это северосибирский вор в законе и б). что Лёня сидел таки не за спекуляцию или какую-нибудь там валюту, а по тяжёлым статьям и вообще, не будь на свете Саши Тюменского, был бы Лёня самым уважаемым в местном криминальном мире человеком. И вот в 1988-м году этот самый приарктический Беня Крик бросил всё и уехал в Израиль, при том, что сионистского в нём не было буквально ничего. Ну или что-то было, но настолько глубоко спрятанное, что лучше даже и не искать.

И вот теперь выясняется, что бывший двоечник и настоящий уголовник оказался поумнее многих своих соплеменников с одним, а то и парой высших образований. Жить в Северосибирске, по словам Фишмана, стало очень страшно. Выйти вечером на улицу – особенно зимой, да ещё и в полярную ночь (таких тут тоже немного бывает) – это прямо подвиг. Если же видишь идущих вместе молодых элурмийцев, особенно когда их четверо или побольше, то нужно сразу переходить на другую сторону улицы, причём даже днём. Впрочем, это тоже может не спасти. Однако, если у них хорошее настроение, то всё может закончиться мирно. Ну подаришь им червонец, а лучше рублей 15, но зато без мордобития и унижений. «Нет, я хоть и скрипач, но раньше таки мог дать в морду», – как бы извиняясь произнёс Фишман, – «но тут…». Я почему-то понял, что он не врёт, причём ни про «раньше», ни про «сейчас». Кстати, один из моих коллег – он виолончелист – в том году вызвал милицию после того, как отдал юной местной поросли четвертной. Их даже задержали, однако в итоге в отделение милиции прибыло пару десятков родственников задержанных. И выяснилось, что коллега просто обознался, поскольку «мальчиков» в момент отбирания 25 рублей якобы вёз ещё по другому району на «Жигулях» дядя одного из задержанных. Вроде как что поделать – плохо русские различают элурмийцев, на одно лицо все они. На следующий день по телефону коллегу очень настоятельно просили об этом происшествии забыть. Фразы звонивший строил грамотно, но акцент в голосе присутствовал – какой именно, можно даже не говорить. Впрочем, звонили явно зря – коллега и сам уже всё понял и что называется «утёрся», так что время на этот звонок можно было и не тратить.

Власть в республике, по словам Фишмана, в принципе неплохая. «Долманову объяснили, что культура – это хорошо. Они с женой даже научились не аплодировать на концерте между частями. И про то, что Баха звали Иоганн Себастьян, а Шостаковича – Дмитрий Дмитриевич, он тоже знает. И оркестру он тоже помогает, и когда «Семь сорок» организовали, то тоже помог. Тут вопросов нет.

«Только прошу понять меня правильно», – Фишман размял своими музыкальными пальцами новую «родопину» и продолжил свой рассказ. «Я почти шесть лет первая скрипка. Никаких конкурентов из числа элурмийцев у меня нет и не было. Да и в ближайшей перспективе, думаю, он не появится. Другое дело, что я сам уезжаю», – Фишман чуть виновато улыбнулся, – «Так вот, наш оркестр еврейско-русско-армянский. Нас с русскими всегда было побольше, армян поменьше, но тоже не один-два человека. Есть ещё татарка-виолончелистка Динара, но давайте будем считать её русской. Из, так сказать, «местных», только молодая девочка-скрипачка Кейла и ударник Юмджигин. Кейла в сущности неплохая девушка и ученица Берты Матвеевны, а Берточка может научить играть на скрипке даже зайца. Юмджигин тоже неплохой. Тихий и молчаливый. Женат к тому же на русской. Когда я учился, в музучилище элурмийцев почти не было. До сих пор не забуду, как заведующий вокальным отделением Севакян буквально взял за руку одного местного, пытавшегося выучиться на певца, и лично отвёл его в «кулёк»²². Там это «дарование» в итоге и выучилось. Сейчас он солист местного фольклорного ансамбля. Как раз, когда Долманов стал первым секретарём, по нашему телевидению их всегда показывают вечером. Это, пожалуй, единственное, чему я с удовольствием предпочту репортаж о визите четы Горбачёвых куда-то там. Поверьте: завывания этого ансамбля, почему-то именуемые песнями, слушать можно только в абсолютно невменяемом состоянии!»

Я заверил Фишмана, что слушать что-либо в исполнении местного с позволения сказать музыкального ансамбля я не буду ни при каких условиях. Он же продолжал свой рассказ о сложности еврейско-элурмийских отношений, причём не только в музыкальной плоскости. По его словам получалось, что и в конце 50-х, и в 60-х годах элурмийцы в Северосибирске были почти что экзотикой. Было немного обрусевших элурмийцев, а скорее даже пытавшихся обрусеть. Как правило, такие вот обрусевающие мужчины в тёплое время года даже в булочную ходили в галстуке, чтобы подчеркнуть свою культурность. Как смотрелись галстуки на фланелевых рубашках, можно не обсуждать. Про таких элурмийцев ещё в шутку говорили, что они льют на себя стаканами «Шипр», чтобы заглушить запах рыбы. Впрочем, говорить о том, что элурмийцы воняют рыбой, считалось дурным тоном – во всяком случае, в культурных еврейских и русских семьях. Люди попроще же говорить этого не стеснялись. Впрочем, элурмиец в меховой одежде и пимах был явлением редким, а потому на них откровенно пялились, особенно школьники. Много их было только на Центральном рынке – разумеется, когда тот работал в более-менее тёплые месяцы года. Там они торговали привезёнными олениной, рыбой и грибами. Ещё у них можно было купить ножи – правда из-под полы, но зато с красивыми рукоятками и очень острые. То есть, республика была вроде как элурмийской, но самих элурмийцев в столице республики особо вроде как и не было. И был Северосибирск вполне себе заурядным, хотя и крупным приполярным городом.

«Всё начало меняться в 69-м году», – Фишман как-то особенно глубоко затянулся и стал смотреть куда-то в окно, причём явно вдаль. «Я тогда ещё учился в школе и возвращался вечером от Абрама Марковича – я тогда дополнительно занимался у него на дому. И, пользуясь случаем, а может быть ещё и тем, что мог сказать шпанке, что водилась и в центре города, что я – брат Лёни, забрёл на площадь Ленина. Ну, Вы знаете, где она – как раз там, где комитет партии и совмин», – тут он уже перевёл взгляд на меня, явно выйдя из прострации. Я кивнул головой, а он продолжил: «Так вот, это был полнейший шок. Вся площадь была занята элурмицами. Они разбили там чумы, жгли костры и вокруг одного из костров под бубен отплясывал какой-то элурмиец лет 50. Он был явно в трансе и что-то громко-громко кричал. Словно заворожённый я подошёл ближе. «Слушай, еврейчик, шёл бы ты лучше домой. А то тут такое начаться может», – это сказал мне молоденький мент, которого я не заметил, глядя на шаманские пляски, и в которого я буквально упёрся. Сказал, причём, очень даже доброжелательно. И тут я случайно увидел взгляд одного из элурмийцев. Не знаю почему, но я сразу понял, что он был буквально налит кровью от ненависти. Я не был трусом, хотя и к храбрецам меня никогда не причисляли, но тогда я буквально рванул с места домой. Как я бежал, как не потерял скрипку, так никогда и не могу вспомнить – и даже сам маршрут. Помню только, что очнулся я уже дома, причём точно, что на кухне. И до сих пор помню, как мама успокаивала меня и говорила, что всё будет хорошо».

– А что они требовали, ну в смысле, элурмийцы, на той демонстрации, не помните?, – я, конечно, видел за последние пару лет немало митингов, да и статус человека, взявшего интервью у Ландсбергиса, говорил о многом, однако представить себе что-то подобное описываемого Фишманом в Москве, я не мог. И уж тем более не представлял себе чего-то подобного в брежневском «застое».

– Я и сейчас в политике не особо силён, а уж тогда и подавно. Вот скрипичные концерты Моцарта – это я завсегда, а политика – увольте. Слухи тогда ходили, что элурмийцы были недовольны нефтяниками или кем-то там ещё. Ну и про то, что при разгоне их митинга они нескольких человек убили. Правда и то, что их там чуть ли не 100 человек от охлаждения умерло, тоже шептались. В общем, слухов было много, а что уж там правдой было, а что – ложью, и тогда толком никто не знал, а сейчас и подавно, – сказав это, Фишман прокашлялся и продолжил свой рассказ.

Получалось, что, наказав часть митинговавших, власть же пошла и на попятный. Для северосибирцев самым важным стало переселение части элурмийцев в их город. Не сказать, чтобы переселили какое-то запредельное количество народа, но экзотикой представители титульной нации точно быть перестали. Собственно, перестали и перестали – как будто в этом было дело. Куда как хуже было не то, что новые горожане не стали носить галстук с фланелевой рубашкой, отправляясь в булочную, и даже не то, что «Шипром» они пользовались реже и в меньших объёмах. Хуже было от того, что соблюдать многие нормы и правила приличия вновь прибывшие не собирались, а к тому же при первой же возможности лезли в драку. Особенно охотно они это делали, когда обладали численным преимуществом. Ввиду того, что Карла фон Клаузевица они не читали, то оптимальным соотношением нападавших и оборонявших считали не три к одному, а четыре к одному. Впрочем, времена в 70-е годы были вполне себе сложными, групповые драки – например, между «Камчаткой» (улицы Челюскинцев, Дежнёва и ещё несколько мелких, к ним прилегающих) и «Пятёркой» (5-й микрорайон в Заводском районе) – были явлением вполне себе распространённым и порой кровавым, а посему элурмийская конфликтность властями не сильно пресекалась и иногда даже оправдывалась. Кроме всего прочего, получали квартиры и телефонизировали их элурмийцы куда как быстрее русских и даже евреев с армянами. Нет, конечно, случаи были разными, но, что называется, «среднее по палате» было в этом плане однозначно в пользу элурмийцев.