Олег Дивов
Поворот рек истории

21

Монастырь Святой Троицы стоит посреди столицы фемы, в самом оживленном ее месте. Об одну сторону – торг, о другую – палаты стратига, третья – глухая, стена в стену городских терм, перед четвертой простирается сад с питьевой цистерной. Человеку, в воинской науке несведущему, высокие эти плинфяные стены напомнят крепостные сооружения; но ничего истинно военного в них нет: высоки да тонки, зубцами изукрашены, да боевых площадок за ними нет. Стены защищают обитель не от вражеских воинов, а от кипящего мира.

Внутри – покой.

Однако мир время от времени посещает тихое обиталище черноризцев. Иногда он заходит через Царские врата из сада, иногда – через Митрополичьи врата со стороны палат, иногда – через малую калитку, принося с собой шум торгующих, а иногда через тайный ход, проложенный под термами. Если два человека желают, чтобы их встреча осталась незамеченной, о ней никто не будет знать, помимо разве одного лишь отца-настоятеля.

– …Стратиг?

– На редкость чист. Не жесток. Не свиреп в сборе податей. Не труслив на войне. Не слаб в управительском искусстве. Не еретик и не отступник веры. Не сладострастник. Даже не вор, кажется, хотя этого до конца прознать нельзя…

– Но?

– Слабое место одно: Вардан Гаврас. Этот безобразничает с дамами из хороших родов и… всяких родов. Играет в зернь. Ставит на коней и на кулачных бойцов, а потому вечно в судебных тяжбах и вечно без денег. Князь покрывает его во всем по старому товариществу и по старым же военным заслугам турмарха. Из-за него терпит смех и поношения.

«Вечно без денег. Запомнить».

– Еще?

– Мелочь: стратиг взял в жены новокрещенку из рода князьцов тайно, от нее имеет четырех детей. Не все одобряют смешение крови с…

– Взял по закону?

– Да.

– Тогда – не то! Это не слабость. За такое награждают. Все?

Кивок.

– Отставить слухи, отставить сплетни. Отставить князя. Отставить старое обличье. Новое имя. Новая одежда. Ты – латинянин. Ты приплыл сюда за удачей, как и многие другие, но бес обвел тебя вокруг пальца, и удачи нет, как нет. Деньги ушли. Ты ищешь любую работу в ведомстве друнгария. Лучше всего, если это будет галеон «Пинта», старший среди здешних кораблей. Цель – сам друнгарий. Все о нем: вера, власть, деньги, слабости. Что думает о греках, что думает о русских. Но прежде всего – где он был и что делал в ночь похищения, после братз… братш… после пира у стратига. Это – на расходы. – В руку неприметного хонсария переместился мешочек со свежеотчеканенными серебряными милиарисиями и кератиями. «Великий муроль», литейщик и денежный мастер на службе у императора Иоанна, Аристотель Фиораванти, оставил на каждой монете отпечаток своей горделивости: имя «Ornistoteles».

Птичий философ. Аристотель окрыленный. Летучий мудрец, ничто его на одном месте не удержит…

Умная птичка – вовремя перелетела из Рима в Москву. Или из Милана? Должен бы помнить, но увы… Впрочем, какая разница. Мудрая Москва любит все лучшее, хорошо платит и снисходительно относится к слабостям полезных служильцев.

22

…Князец таинский выглядел жутковато. Напялил личину глиняную белую, а на ней всего-то три коротких прямых черты: вместо рта и глаз. «Таковая у них маска гнева и власти», – объяснил Апокавку митрополит. Стояли сумерки, в палате княжеской грели три масляных светильника, отблески их пламени выплясывали на маске замысловатый танец. Поодаль стояли, склонив головы, четверо молодых туземцев в масках из плетеной травы.

Князец молчал.

Молчал он, когда Рамон в одиночку приволок громадный короб, наполненный таинским барахлом, награбленным в деревнях. Герман шепнул тогда патрикию на ухо: «Все сам решил сделать, людей своих не желает смущать и соромить». Молчал князец, когда аколуф грохнул короб об пол с такой силой, что оттуда вылетела пригоршня бус. Молчал, когда стратиг напомнил: «Про скотину не забудь», – а каталонец бросил в ответ: «Гонят! Гонят! Скоро быть», – но не пожелал Рамон остаться немым терпеливцем и добавил, грозно расширив глаза: «Нет батталио, нет добыча, нет борьба и походы! Люди мои уныло! Люди мои скушно! Бунт захотят устроить! Веселье нужно!» Князь ответил ему безмятежно: «Война тебе скоро будет, не сумневайся, а нынче у тебя другое дело: ты князьцу извинение скажи за грабеж и бесчестье». Рамон, повернувшись к тайно, рявкнул нечто невразумительное – за громкостью: то ли «Прости!», то ли «Уроды!» – а потом вылетел из княжеского покоя, багровый от гнева.

Князец таинский ни слова не проронил. Глиняную маску он снял левой рукой, а правой натянул маску деревянную, на которой пробиты были круглые отверстия для глаз и рта, обведенные ярко-голубой краской. «Почтительная радость, – шепнул Герман. – Добрый знак!»

Так же молча он в пояс поклонился Глебу Белозерскому, махнул четырем молодцам, мол, можете забрать имущество, а затем впереди них вышел за дверь.

Заговорил Герман:

– Скажи-ка мне, чадо мое возлюбленное, светлый стратиг, царев слуга, вот како мне потом с князьцами таинскими да с простым народом речи вести о Боге, о вере, о Священном Писании, когды твой же служилец им, братьям нашим во Христе, всякую пакость чинит и неподобь? Я им азбуку сочинил под их речь таинскую, яко нижайший ученик святых равноапостольных Кирилла с Мефодием да святителя Пермского Стефана, молитовки им перевожу, Завет Новый, житийца, а с другой стороны к ним подходит вот такой вот высокородный дон и рыцарь преизрядный, чтобы граблением насквозь обидеть? Голощап скаредный, грабастик псоватый и бобыня безсоромный! Да еще и елдыга! Страмец! Страхолюд! Вот како…

Князь сделал рукой жест – мол, досадил, полно! Владыка замолчал, но, как видно, готов был вставить еще словцо-другое из тех, кои приобретаются в юности, да и остаются, неведомо как, на всю жизнь, вываливаясь из уст будто сор, под языком забытый, будто мыши, выскакивающие из щели, когда ты их не ждешь, и ни за что их уже не поймать. Никогда прежде Апокавк не видел владыку столь гневным. Герман сердито сопел и едва сдерживал себя.

Стратиг усмехнулся.

– Как-как… А вот так. Чего ты хочешь от Рамошки? Он воин, на бою яростен, корыстью не мечен, но своих железноголовых бойцов любит и все норовит им прибавку к жалованью устроить. О тонком думать – не его жеребей. Терпи, владыко, вразумляй, ходи ко мне, молись за раба Божия столь еросистого, а потом опять терпи. Бог терпел и нам велел. Како великий государь Владимир Всеволодович говаривал? «Мы, люди, грешны и смертны, и если кто нам сотворит зло, то мы хотим его поглотить и поскорее пролить его кровь; а Господь наш, владея и жизнью, и смертью, согрешения наши превыше голов наших терпит всю нашу жизнь».

Вот и терпи. Чай, мы Бога не выше и прежних царей не умнее.

Герман засопел еще громче. Патрикий испугался: «А ну как бросится на стратига?! Духовная власть против светской пойдет, так, что ли?»

Но митрополит вдруг заулыбался:

– Каков урок смирению моему! Прав ты, наместниче, кругом прав! Благодарствую за науку, чадо. Ну, иди же ты ко мне, иди!

Глеб встал с кресла резного, бирюзой украшенного, шагнул к Герману, и обнялись они крепко. Митрополит размашисто похлопал воеводу по спине.

«Русские, как они есть», – подумал Апокавк.

Почитать их за это? Презирать их за это? Вот непонятно. Одно ясно: ну не эллины, не эллины…

23

«…Это не Христофор. Точно не Христофор. Либо я не изучал Аристотелеву логику софистов и тайные наставления для розыскных ярыг логофета дрома, либо это не Христофор. Как говорят, латинянин из латинян, заскорузлый, чуть ли не молящийся на своего папу римского… То есть тот самый человек, которому любезен будет срам Московской империи ромеев, да… Конечно же, qui prodest… И все же: когда двенадцать человек морской службы как один говорят, что их возлюбленный начальник всю ночь провел на галеоне «Пинта», пробуя с подчиненными ту кислятину, которую они здесь называют вином, – лозу сюда завезли недавно, и настоящего вина, как, например, эллинский дар с острова Кипр, тут существовать не может, – значит, скорее всего, он и впрямь травился кислятиной, пока некто увечил мою бедную голову… И, следовательно, к похищению непричастен.

Путем исключения мы оставляем на подозрении всего два имени: Рамон и Гаврас, против которого, заметим, прямых улик нет.

Рамон… Тоже латинянин. Тоже не из прямых орудий Господа нашего. Нравом – истинный Минотавр. Вспыльчив, дерзок, угрюм и свиреп. Простоват, не его ума дело… Но со зла всякое мог учинить.

Значит, Рамон.

Так?

Нет, не так.

Все-таки на десятую, или даже менее того, долю это еще может быть Христофор.

Во-первых, потому, что поручились за него лишь те, кто состоит на службе в хозяйстве друнгария. Во-вторых, только латиняне. Из наших, ортодоксов, – ни один.

Эрго, чтобы до конца исключить генуэзца, требуется тринадцатый свидетель, ортодокс.

Но вероятнее всех именно Рамон, и никто другой. Ибо логика всегда и неизменно приводит нас к сути вещей».

24

«Ты такая красавица, милая моя! Мне тебя даже немного жаль. Впрочем, тут ничего не изменишь. Тебе придется немного поработать… ради вящей славы Господней».

25

«Как же ты хороша, дева таинская! Кожа шелковая, власы – волна морская, глаза – плоть ночи непроглядной. Запах твой – ладан и мирра, шея твоя – башня Давидова, и вся ты яко из Песни песней вышла.

Господи, сохрани раба Твоего, шесть лет как женатого, от соблазна!

Кабы, дева, уста твои не двигались, кабы только губы твои горьких слов не роняли, цены бы тебе не было…»

Толмач ровным гласом рассказывает тебе то, что ты и сам ведаешь, поскольку речь тайно давным-давно тебе знакома. Он нужен тебе… так, на всякий случай. Ради утлой надежды, что ты, может быть, все-таки ошибся и не все верно понял.

Ты вслушиваешься и скоро с надеждою расстаешься. Ибо тебе говорят: «Брал меня… не единожды… без закона, но по взаимной склонности… деньги все растерял… одолжал всем… приказал готовиться… далеко поплывем… далеко-далеко… никто не достанет… одни жить будем близ родни твоей, что на большой земле… вещь одну возьму и продам… у приезжего… Абогавкина именем… Любимый мой…»

Ты велишь: «Еще раз – имя!»

Тебе отвечают.

«Громче! Еще раз – имя!»

Тебе отвечают.

«Имя!»

Никакой ошибки.

Позвать владыку!

Владыка говорит тебе: «Этого не может быть!» – и ты рад бы ему поверить, но ты обязан блюсти долг правителя, а потому отвечаешь ему: «Но без суда и следствия, как ни крути, не обойтись».

Позвать грека, ученого патрикия и редкого болтуна! Может, он уже сам докопался до сути… Не зря же за ум государем жалован.

Грек говорит тебе: «Все может быть…» Ты злишься и без особого вежества отвечаешь ему: «Тогда поторопись со своим расследованием!»

А затем ты вершишь то, что обязан. То, что мерзко душе твоей…

«Турмарха взять под стражу и привести ко мне сей же час».

26

На этот раз неприметный человек ждал Апокавка на горушке, отстоявшей на версту от столицы фемы. Лысобокая горушка венчана была рощицей с каменным поклонным крестом.

Очень удобно для двух людей, желающих побеседовать без свидетелей: один из них ждет с полудня другого, но успеет незаметно покинуть рощицу, если ко кресту начнет подниматься чужак; обоих закрывают от постороннего глаза деревья и кусты.

– Друнгарий? – начал Апокавк без предисловий.

Хонсарий вздохнул:

– К нему трудно подобраться. На корабле множество людей, одетых лучше, чем прочие. Им явно доплачивают за верность, и они приглядывают за всеми остальными, не давая им сунуть нос в серьезные дела. Однако две важные вещи выяснить удалось.

– Очень на это надеюсь.

– Во-первых, «Пинта» готова к отплытию в любой день и час. Для чего – никому не ведомо, а просто так обсуждать приказания друнгария там не принято.

– Из чего это видно?

– Изо всего. Моряцкие навыки мне внятны. И они – как раскрытая книга.

– Хорошо. Далее.

– Во-вторых, с простыми моряками друнгарий ни при каких обстоятельствах не стал бы пить. У него на галеоне – отдельный повар, обслуживающий лично Христофора, его самых лучших гостей и более никого. В особом сундуке хранятся весьма ценные вина – тоже для одного-единственного ценителя. Пища и вино друнгария никогда, ни при каких обстоятельствах не смешиваются с едой и пойлом его подчиненных.

– Достаточно. Следствие закончено.

– Не совсем, мой господин. Приблизительно через седьмицу из Воскресенского порта в Ла-Корунью уйдет большой торговый корабль. На нем собирается отплыть аколуф с женой. Уже договорились с капитаном Гримальди.

– Еще раз, имя?

– Гримальди. Пьетро Гримальди.

– Непростой человек… Далее.

– Жена аколуфа давно просилась показать детям их старый дом, но аколуф не хотел отбывать со службы надолго, а тут дал ей наконец согласие.

– Точно ли?

– В трех тавернах говорили об этом. Аколуф пил во всех трех, повсюду ругался на жену и повсюду говорил, что благородный кабальеро ни в чем не должен отказывать благородной сеньоре, даже если она попросит луну с неба. В последней таверне он разбил глиняную флягу с вином и в голос орал на тамошних людишек: «Понимаете ли вы меня?!»

– Так…

Дело никак не желало проясняться. Конечно, буйные речи пьяницы это всего лишь буйные речи пьяницы. Но если он не был столь уж пьян в действительности? Если он хотел, чтобы в городе заговорили: «Тряпка, размяк, уступает жене»? Отличный предлог для отплытия…

– Отставить генуэзца, с ним закончено. Отставить старое обличье. Новое имя. Новая одежда. Ты – арменин. Армянской речью ты владеешь, я знаю… Ты приплыл на торговом корабле, но дела торговые тебе опротивели. Ты желаешь военной службы, ищешь покровительства земляков. Их тут достаточно, как и по всей Империи. Ты надеялся на турмарха, а он арестован. Почему? За что? Какая его вина или он безвинен и пал жертвой навета? Имел ли связь с дочерью таинского князьца? Разговаривал ли с кем-либо о планах сбежать? Итак, твоя цель – Вардан Гаврас.

И серебро московского чекана обрело нового хозяина.

«Может, рассказать о нем стратигу? Если вскроется тайное его пребывание в пределах фемы, князь будет недоволен… Но… Как говаривали древние, “не поверяй никому слово, которое может принести тебе опасность, хотя бы тот и блистал добродетелью, ведь природа человеческая непостоянна и изменчива, и то обращается от добра ко злу, то склоняется от зла к добру”».

27

«Сколько раз мы с тобой вместе смертную чашу пили? Сколько раз мы спасали друг другу жизнь по военной поре? Два раза ты мне, да я тебе раза три… На Угре, когда били татар на перелазах, чуть оба в один час не сгинули, да Бог нас поберег, дураков молодых… Тогда еще – молодых… Двадцать лет минуло с тех пор. Мы оба в седине… Я велел меч твой булатный у тебя забрать… Во что же ты влип, друг собинный? Прости меня, я иначе не могу. Не прожигай во мне взглядом две дырки, и без того у меня сердце не на месте».

– Должно соблюсти закон…

«Огнь, от тебя исходящий, токмо сильнее сделался… Ну а как? Почему я-то опускаю глаза? Почему я опускаю глаза? Не след опускать мне глаза…»

– Погляди-ка на нее, Варда!

Баба таинская сидит в углу, ни жива ни мертва, вся в трепете. Ин, при таких-то делах трепетать – уместно.

– Видишь? Готова крест в том целовать, что все, против тебя ею намолотое, – истина неколебимая.

– А! Женщина. Ум переменчивый. Ныне в одном крест поцелует, завтра же – в другом.

«Сколько беспечности! Железо хладное по твоей шее плачет, а ты веселиться изволишь! Впрочем, а каким еще тебе быть? Каков есть, таков и есть. Страха я от тебя ни в чем ни в кое время не видел, откуда ж ему сейчас взяться?»

– Что тебя с нею связывает?

«Смотри, смотри пристальнее, авось разгадочка появится…»

– А хороша, Глеб! С ума от нее съехать – пара пустяков… Но я ею не владел на ложе.

– Что-то иное?

– Бог свидетель, ничего.

– Ты обесчестил донну Инес, благородную Феофано Дука, купеческую вдову Рукавишникову… и все сие сотворив, к таковой красе остался хладен?

– Ну… все три тобой перечисленных особы сами страстно желали быть обесчещенными. А эта… да, может, и не остался бы хладен, но по сию пору не видел ее никогда.

– Многовато она о тебе ведает – для сущей незнакомицы.

– Да обо мне все все ведают. Я не скрытный человек. Живу… как это по-твоему… по-московски… нараспашонку.

– Нараспашку.

«Варда-Варда… Молчишь. Усмехаешься. Взглядом жжешь… Что мне делать с тобой, большое дитя неразумное? Сам ли ты сплоховал… ох, не верится… роет ли кто-то яму под тебя… а отпустить твою милость я не могу. Что тебе сказать? Как огнь в глазах твоих обидный погасить?

– Я… я не оставлю тебя без справедливости.

– Мне бы больше подошла твоя дружба. Но… как вы у себя в Москве говорить любите? На худой конец и это сойдет.

«Едва заметно кивает мне. Мол, ничего, как-нибудь разберемся… Огнь гаснет… Спаси Христос, Варда! Мне… легче».

28

Колокола ударили, созывая на вечернюю службу. С моря шла буря, волны ростом с дом таранили берег, били в каменную грудь портового мола, вышибали из нее камни. Пена морская, отступая, обнажала землю, забросанную водорослями, кое-где рыбы, выброшенные на берег, в отчаянии хлестали его хвостами. Река вздыбилась, течение ее обратилось вспять.

Гул колокольный смешивался с грохотом океанической ярости. В этом шуме, как будто вылетающем из преисподней, растворился верный хонсарий. Сегодня на условленное место он не пришел.

А вот слова Германа, вроде бы сказанные тихо, Апокавк расслышал очень хорошо – благодаря давно выработанному умению «слушать спиной».

– Феодор, чадо, поди же сюды, что стоишь, отворотясь? Бурею любуешься? Таковые тут не в диковинку… Не опасайся, светопреставление сегодни еще не начнется. Чуть попозжёй!

Апокавк отворотился от окна.

– Мое ли дело, владыко, при исповеди присутствовать? К чему тут свидетели?

Герман махнул рукой с досадою:

– Какая тут исповедь! Не будет никакой исповеди… Соврет – душу свою почернит, а не соврет, так я поведать ничего князю нашему не смогу, ибо тайною связан. Так что исповеди ей не дам. Но то, что с таковым желанием ко мне пришла, а не еще к кому-нито, о чем знаменует? Душа ее бедная в колебании… Для того и позвал тебя. Поговоришь с ней сам, авось учуешь, откуда падший дух лжи в душу к рабе Божьей Марии запрыгнул. По-русски она не понимает, такоже и по-гречески, я тебе перетолмачу.

Апокавк хотел было отговориться: к подобному разговору надо готовиться, а он не готов.

Но скоро передумал. Красота женщины поразила его. Патрикий видел ее дважды в хоромах стратига, но не вот так, в шаге от себя, а глаза его, глаза книжника и дознавателя, уже не так хорошо доносят до него совершенство мира Божьего. Она… она как пиния, стройна и кудрява, тело ее соразмерно статуям, дошедшим до наших дней от благородной афинской древности. На лице лежит робость и терпение, от уст, кажется, отлетает аромат благоуханных смол.

«Как можно не полюбить такую?»

И тут у Апокавка на миг пресеклось дыхание.

«Вот оно!»

– Владыко, истинно ли говорил, что аколуф любит свою жену любовью великой, всесветной?

– Уж точно никого он не любит, токмо жену да головорезов своих. А без нее и всего света не увидит, и даже головорезов позабудет.

«Но в таком случае, что подсказывает нам логика? Никогда не подвергнет Рамон смертельному риску свою возлюбленную супругу, вывозя отреченную книгу вместе с нею, на одном корабле. Нет, любовь ему не позволит. Остаются два человека, а если хорошенько подумать, то и вовсе один».

– Сейчас посмотрим, владыко, дает ли хорошее образование такие преимущества, какие ему приписывают… Толмачить, если я окажусь прав, тебе не понадобится.

И патрикий, весело улыбаясь, сказал Марии:

– Ес сирум ем кез, сирели^[1].

Женщина покачала головой с недоуменным видом.

Тогда Апокавк произнес:

– Ti amo, сага mia^[2].

Навстречу ему выпорхнула привычная фраза:

– Anch’io…^[3]

Не докончив, таинка в ужасе заперла рот ладонями. Кажется, она бы и язык себе вырвала, если бы это каким-то чудом помогло не отправить в полет тех слов, которые только что прозвучали.

Да хоть бы она ничего не сказала, улыбка, на миг осветившая ее лицо, выдала Марию с головой.

Она мигом выскочила из митрополичьей палаты, до слуха Апокавка донеслись шлепки голых ее стоп по ступенькам, дощатый пол скрипнул под ногами беглянки, потом долетел чей-то возглас – кого там Мария оттолкнула с пути?

Патрикий в изумлении помотал головой: «До чего быстра! Не угонишься».

Герман поглядел на него со снисхождением:

– Что, чадо, уразумел наконец-то!

«А ты как будто с самого начала знал?»

– Ты же, владыко, обо всех подозреваемых сказал, что не могли они совершить злодейства, ибо добрые люди и скверно думать о них – негоже?

Митрополит улыбнулся с хитринкою:

– Не тако. Об одном сказал: «Како не устрашусь думать про него, что вор? Не желаю думать такового». Я, я, чадо, не желаю. А тебе – отчего бы не подумать?

– Почему же не подсказал мне, владыко?

– Я все, тебе надобное, сказал. Ум твой излиху тороплив…

«Вот лукавый старик! Как бы то ни было, а следствие закончено. Надо идти к стратигу. Нет, надо бежать к стратигу!»

– Сходи, сходи, чадо, к воеводе, порадуй его, что можно Ховру-то отпустить…