Олег Дивов
Город счастливых роботов (сборник)
– Нам не пофиг! – сказали из толпы.
– Выйдет приказ – будет пофиг! А кому не пофиг – свободен! Все равно, по сервисной базе все цитрусы уже обезличены, и назад это не переиграешь. Решение принято. Должны были объявить о новом порядке завтра буквально…
– А если нам этот порядок… – Малахов резанул ладонью по горлу.
– Жалуйся в профсоюз, – посоветовал Кен.
В иных обстоятельствах это было бы очень смешно, но тут народ дружно выругался.
– Мы теперь сами себе профсоюз! – крикнули из толпы. – Профсоюз уволенных «без объяснения»… Привезут сейчас чурбанов…
– Достали вы уже своими чурбанами! – взорвался Кен. – Какая падла?..
– Уж не знаю, какая падла, – сказал полицмейстер, – но эта падла хочет устроить в городе беспорядки. Или конкуренты ваши гадят?
– У меня больше нет конкурентов, – буркнул Кен. – Я уволился.
– Кстати, об увольнении. Вас незаконно удерживали? – деловито спросил полицмейстер и мотнул головой в сторону дирекции.
– Ну… Да.
– Заявление напишете?
– У меня нет времени, – повторил Кен, мотая головой. – У вас тоже. Ни у кого нет времени.
Будто поддерживая его, на поясе у полицая захрюкала рация. Тот прижал наушник пальцем, склонил голову набок, выслушал новость и выдал в ответ такое, что было бы некорректно повторить даже без законов об оскорблении.
– Все-таки едут чурки? – спросил его Малахов.
– Не едут, – сказал Кен. – Поверь мне. Умоляю. Ребята! Включите голову, черт побери! Посмотрите на себя! Вы – особенные люди, вас кем попало не заменишь. Это технически невыполнимо! Вы квалифицированные рабочие, вы прошли специальное обучение. Кого поставить на конвейер вместо вас? Некого! Без вас линия – мертвая! Найти штрейкбрехеров можно только на такой же линии. А ближайший завод компании – где?.. Ну вот и успокойтесь, наконец!
Сказано было, по идее, убедительно, но в данной ситуации тактически неграмотно: вместо того чтобы включить голову, публика склонилась над смартфонами, вычисляя, далеко ли коварным чуркобесам ехать к нам из Европы.
– Не будет чурок! – разорялся попусту Кен. – Их взять негде! Не слушайте никого!
– Чурок не будет, а идиотов – как грязи, – процедил шеф полиции. Он повернулся к Малахову: – Скажите людям, чтобы расходились по-хорошему. Пока я добрый.
– Да с чего вы взяли, что я тут главный?! – Малахов развел руками.
– Потому что тебе больше всех надо!
– Он не главный, – сказал Кен. – Главного нет. Это хорошо. Очень по-русски. Но в этом и проблема.
И тут подъехали мы с Михалычем.
Две трехдверки ядрено-лимонного цвета раздвинули толпу, вызвав на минуту прилив хорошего настроения у всех, кроме полицмейстера.
А вот налепить на бочину надпись «STRIT RASING» я не смог.
Извините, но у меня целых девять баллов за грамотность.
* * *
Город у нас официально под сто тысяч населения, реально около девяноста, из них на заводе трудится две с половиной. Вроде бы ерунда, мелочь. Но у каждого из двух с половиной кто-то есть, с кем он живет. Уже пять. Плюс вся инфраструктура, что привязана к заводу, начиная от дилеров и заканчивая гаражными сервисами, где в кого ни плюнь – отставной сборщик квалификации С2. А еще мамы-папы, бабушки-дедушки, и давайте не трогать детей… Я не люблю дутых чисел и всегда считаю по минимуму. И я вам докладываю: набегает минимум двадцать тысяч человек, для которых завод не просто кормилец – он определяет весь образ жизни. Это их общее прошлое, настоящее и будущее. Это то, что связывает их воедино.
Каждого пятого.
Но если не мелочиться, то ведь пиндосского мальчишку с левобережной Улицы Специалистов, где стоят аккуратные, словно игрушечные, американские коттеджи, и малолетнего русского хулигана из кривобокой хрущобы с правого берега тоже связывает завод, хотят они того или нет. Крепко связывает, не расцепиться.
В городе полным-полно всяких производств и бизнесов, начиная со внушительного завода железобетонных изделий и заканчивая крошечной валяльной фабрикой. У нас есть школа экзотического танца и целых три зоомагазина, а еще женское такси и мужской стриптиз. Мы гордимся сквозь слезы худшей в губернии футбольной командой. У нас тут чего только нет.
Но лицо города и его душа – это автозавод.
И если там что-то случается, город встает на уши сразу весь.
У нас многие ругают завод, особенно этим увлекаются на правом берегу (просто от зависти) и на левом (там-то знают, за что ругают). Но готов поспорить: если этот оплот грабительского капитализма, пиндосский гадючник и клоака русского низкопоклонства перед Западом вдруг загорится ярким пламенем, Левобережье и Правобережье в полном составе выстроятся вдоль реки, передавая по цепочке ведра на пожар. Забыв старые распри и детские обиды.
И вот полыхнуло – только, увы, в переносном и самом нехорошем смысле.
И народ сбежался в едином порыве с ведрами плескать в огонь бензин. Потом народ устыдится, конечно. Но потом. И с очень сложными чувствами народ будет коситься на тех немногих, кто не поддался общему детскому энтузиазму, а сразу повел себя по-взрослому и начал тушить пожар.
Их почему-то всегда немного, взрослых.
* * *
Когда в гараж позвонила Машка Трушкина, я сначала всего лишь слегка удивился. У меня еще завтрак в животе не остыл на тот момент. Время-то было детское, едва двенадцать.
– Кен у тебя? – спросила она таким тоном, будто Кен обычно лежит у нас на полочке в шкафу с инструментами, завернутый в промасленную тряпочку.
Резковато прозвучало это с утра пораньше. Даже с учетом того, что мы были на «ты», поскольку я в свое время слегка подрисовал красавице ее знаменитый красный цитрус.
Тут я еще вспомнил, что Мария трахается с каким-то высокопоставленным пиндосом, обиделся за Россию и буркнул:
– Разве я сторож Кеннету Маклелланду?
– Идиот! – прорычала Машка. – Кен не отвечает на звонки, а у вас там беспорядки!
– Знаешь, у нас тут все в порядке, – отозвался я машинально.
– Ну действительно! Как я раньше не поняла. Чихать ты хотел на завод, даже если он взбунтовался, и на Кена тоже… Ты у нас герой! У тебя перья из задницы повырастали – ты покрасил цитрус в желтый цвет!
– Стоп! – сказал я. – Ну-ка, объясни по порядку…
– Можешь катать на нем свою пиндосскую сучку! – по инерции ляпнула Машка. – Чего тебе объяснить?
– Расскажи по порядку, что знаешь.
Не знала она, в общем, ничего, просто как-то неадекватно волновалась. Я посоветовал не разводить панику на ровном месте. «Взбунтовался» – сильное для завода слово. Не способен на это наш славный трудовой коллектив. Максимум опять Малахов на табуретку влез. Или Васе-Профсоюзу дали в грызло. Давно пора.
Машка выругалась и отключилась.
Я позлорадствовал немного и взялся за работу. Кену ничего не угрожало, его бы скорее пиндосы отметелили, чем русские. А телефоны свои заводской менеджмент отключал во время совещаний у Впопудакиса. Пускай совещаются. Все равно не поумнеют.
При чем тут «моя пиндосская сучка», я не очень понял и приказал себе не задумываться. В конце концов, Машка не из нашей школы, она вообще с правого берега – мало ли, какие там слухи ходили про Джейн, а девушки бывают удивительно злопамятны…
Когда позвонил кадровик, описал в двух словах положение на заводе и выразил обеспокоенность, у меня был один вопрос: при чем тут я?! Плевать мне на пиндосов. Сами виноваты. Я имею на пиндосов зуб размером и крепостью с «парковочный зуб» в коробке-автомате. Это знает весь город, и это правда на двести процентов. А сейчас мне надо трафарет накладывать, не отвлекайте…
– Ну так почему я тебе и звоню, – сказал кадровик. – Очень хорошо, что ты не любишь пиндосов и все об этом знают.
– И че? – тупо пробормотал я.
– Если бы у меня друзья попали в опасную ситуацию, я бы знал, что делать, – сообщил кадровик вкрадчиво.
Зря он так сказал, потому что я взбесился. Мне лучше знать, где мои друзья и куда они попали. Машка еще с этой «пиндосской сучкой»…
– Да-да, а если бы тут был мой отец! Он бы точно знал, что делать! Слушайте, бросьте вы эти кагэбэшные прихватки… Чего вам надо?
– Михалмихалыч там с тобой?
– Сейчас подъедет.
– У меня к тебе личная просьба. Чисто по-человечески…
– Ответ отрицательный! – сказал я и выключил телефон.
Захотелось нервно закурить. Или немедленно выпить. Курить я не умел и не любил, а пить было нельзя – вдруг придется куда-то ехать. Я просто вышел из гаража, прислонился спиной к стене, подставил лицо холодному осеннему солнцу и закрыл глаза.
Один раз у нас это было с Джейн, в десятом еще классе – целовались до одури, а потом она сказала: нет, не надо, стоп. Это все чересчур серьезно. Ты хороший, Мишка, но нельзя же так серьезно. Ну что ты смотришь? Перестань. Почему мы не можем просто дружить? Вот как я дружу с Михалычем?
Мне трудно дружить с тобой, Женя, сказал я. И Михалычу трудно. Просто у него сила воли железная, а я слабоват, как видишь.
Она рассмеялась, прикоснулась к моим губам, будто запечатывая их, и попросила: только Кену не говори.
– При чем тут Кен? – удивился я.
– При том, что он меня возненавидит, – сказала она, – если узнает. Кен слишком привязан к тебе, чтобы не обидеться. Ты не обидишься, а он надуется на всю оставшуюся жизнь.
– Как все сложно, оказывается, – сказал я. – Да ну вас всех с вашими сложностями! Ладно, подруга, бери меня под руку. Коды ошибок внесены в технологическую карту, сигнал «check engine» сброшен. Отведу тебя домой и сдам мистеру и миссис Семашко. В отличие от некоторых, им нравится, что я серьезный парень и с кем попало не гуляю.
– Да, ты им нравишься, – согласилась Джейн, – только они знают, какие у меня планы на будущее. Очень большие планы, очень.
– В эти планы никак не вписывается провинциальный художник, – хмуро заключил я.
– Вот дурак-то, – сказала Джейн ласково и взяла меня под руку.
И ничего больше не было.
…Когда приехал Михалыч, я сидел у верстака в позе роденовского мыслителя, держа перед собой бутылку водки. У меня так и не хватило духу накатить средь бела дня. Тем более крепкого. Я его и вечером-то почти не пью.
Если честно, я боялся: а вдруг понравится?
– Qu’est-ce que c’est? – поинтересовался Михалыч, кивая на поллитру.
Он и не такое может, вы просто его плохо знаете, я-то не удивляюсь ничему. Мой напарник говорит редко, зато говорит красиво.
– C’est une… э-э… – отозвался я машинально. – Жрать нельзя!
У нас эта водка припасена для ритуальных целей – чтобы клиент машине на капот плеснул. Нечего ее жрать, в самом деле.
Я решительно сунул бутылку под верстак, и тут у Михалыча заиграла музыка под курткой.
Звонил Кен.
Если Трушкина меня озадачила, а кадровик разозлил, то Кен просто вынес мозг вашему покорному слуге. Не был я готов нормально воспринять сбивчивое, явно на бегу, сообщение о том, что «охрана его завернула, поэтому он выбрался из дирекции якобы в туалет, и хорошо бы его встретить у проходной».
Тут я уже психанул и потребовал объяснений – что за фак кругом творится, отчего все такие возбужденные, словно война началась?
– У нас беда, – пропыхтел в трубку Кен. – Никто еще не понимает, насколько все плохо… Они не хотят верить, ни пиндосы, ни полиция, ни рабочие. Но сейчас начнется такая круговерть… Извини, мне пора на выход, приезжай, очень прошу!
Я вернул Михалычу трубку и в ответ на его молчаливый вопрос объяснил:
– Кен выходит с завода. Через туалет дирекции. Просит встретить у проходной. Я раньше не знал, что он Спайдермен.
– Ну так поехали, – сказал Михалыч.
Кен уже знал, что по городу бродят опасные слухи – они как раз дошли до Машки, и та как раз до него дозвонилась. В дирекции закончился безрезультатный мозговой штурм, Кен включил телефон, услышал новости… Просчитал варианты и решил на всякий случай испугаться. Он слишком давно тут жил и слишком хорошо знал город, чтобы не бояться плохих сценариев, когда народ пошумит-пошумит, а потом выпьет, раздухарится и закатит революцию – просто так, ради местного колорита. Небольшую, но убедительную: будет потом о чем рассказать соседям по палате в травматологии. Если жив останешься… Кен бросился к Пападакису. Тот его высмеял. Пападакис был уверен, что Россия – полицейское государство, и народ действительно пошумит, но быстро согнется в позицию, к которой привык за последние сто лет. Вот тут Кен и правда испугался. Он скрипнул зубами и вежливо попросил разрешения уйти. Не позволили – тебя рабочие побьют. Кен посмеялся и ушел сам. Его поймала охрана и вернула назад. Ради безопасности.
Тогда он уволился.
Ну, то есть прыгнул.
* * *
В город было два въезда с трассы, и возмущенная общественность перекрыла оба. А чуть позже встала и на ключевых перекрестках, еще не блокировав движение, но сильно его ограничив. Заглядывали в каждую машину – чтобы никто лишний не просочился, так сказать, огородами. Полиция вяло уговаривала народ не поддаваться на провокации и ждала подкреплений.
Народ в провокацию не верил. Народ твердо знал, что к нам везут две заводские смены штрейкбрехеров, и был полон решимости стоять насмерть.
Ладно бы русских. Везли чурок.
Что за тварь пустила слух, непонятно – но попала тварь в самое больное место.
Сколько-то народу вызывающе неславянской внешности жило у нас со времен царя Гороха. В основном торговое сословие, люди хорошо воспитанные и городу полезные. Не сказать, чтобы они тут сильно обрусели, скорее вписались в местную культуру как ее составная часть. Не выпендривались, не требовали к себе особого отношения – у нас таких уважают. На моей памяти обозвать чуркой правобережного азера или левобережного армянина считалось форменной глупостью, за это свои могли накостылять.
Ведь чурка вовсе не абстрактный черный человек, а вполне конкретный дикий черный человек, который слова не разумеет, понятия не имеет и в целом напрасно слез с дерева – мы-то слезли намного раньше и уже застолбили все места на обоих берегах реки.
Чурка так и остался бы для местных скорее пугалом, чем пугающей реальностью, но в смутные постсоветские времена город пережил нашествие «беженцев» с одной далекой национальной окраины. Встретили их по-людски, а «беженцы» приняли вежливость за слабость. Начали гнуть пальцы и рэкетировать мелкий бизнес. Тех же самых азеров и армян для начала, а там и до русских добрались. Иногда били русских, которые им не понравились, – демонстративно, напоказ, чтобы город напугать. Город сильно удивился. А потом… Родители не говорили мне, что стало последней каплей. Наверняка что-то случилось. В один прекрасный день все мужское население в едином порыве взялось за арматуру да кирпичи – и пошло объяснять «беженцам», что пора им бежать дальше.
Полицию тогда звали милицией. То ли было ее больше, чем сейчас, то ли она была смелее, а может, городская власть понимала, как решать проблемы, – но полиция успела к чуркам первой. Она сгребла их по всему городу, упаковала в автобусы и увезла в неизвестном направлении раз и навсегда. Если бы я верил в легенды о «страшных девяностых», мог бы решить, будто полиция расстреляла всех чурок в ближайшем овраге и там же закопала. Но как уверял отец, что было действительно плохо в девяностые – тогда не давали нормальным людям убивать всякую сволочь. Хрясь мужик бандиту в морду, тут и гибель мужику. От той же самой полиции-милиции… С чурбанами она просто очень сильно испугалась, что сейчас народ русский воспрянет духом и, размявшись на чурках, возьмется строить коммунизм в отдельно взятом городке. А народ известно как понимает коммунизм: полицаев на вилы, начальников на фонарь, землю – крестьянам, фабрики – рабочим, детям – мороженое, бабам – цветы, и еще кого-нибудь расстрелять, а потом чтобы дискотека с буфетом и фейерверком. Очень даже креативно, только полицаям и начальникам почему-то не нравится.
Так или иначе, никто тут больше чурок не видел. Но память осталась: нам этого не надо.
Не любят у нас пришлых дураков – своих хватает.
При строительстве завода никакие варианты с дешевыми гастарбайтерами просто не рассматривались. Их тут терпели бы до первого «залета». Потом – хоть сели гостей города под охраной и вози на работу с полицией. А полиция наша вся с Правобережья – дикая, но симпатичная. У них там, «справа», вековая традиция начинать общение вопросом: «Ты с какого берега?» Левобережный для «правых» или враг, или временный союзник; любой пришлый – законная добыча. А пришлый чурка – извините за выражение, легитимная военная цель.
Если заставить полицию охранять чурок, она тупо не поймет такой внезапной смены парадигмы. Когнитивный диссонанс с ней случится, а это чревато. Полиция может просто дезертировать, решив, что Россией наконец-то целиком и полностью овладел Антихрист и жизни русскому человеку с правого берега реки осталось ровно на забухать да покаяться.
Поэтому когда пронесся слух, что к городу идет колонна автобусов, битком набитых чернотой, народ совершенно потерял самообладание, а вместе с ним и остатки критического мышления. Голову потерял, если по-простому.
Народу в душу плюнули. Он привык воображать, что особенный, – а чем ты особенный, если тебя хотят заменить гастарбайтером. Одно слово, что ты русский, а на поверку такой же деревянный, как любой чурбан. Во всяком случае, пиндосы так считают.
Поди объясни сдуревшим от обиды людям, что они взаправду особенные – квалифицированные рабочие – и поставить вместо них к конвейеру абы кого не рискнет даже самый распоследний пиндос.
Вот сейчас пойди и объясни. Есть желающие? Кен уже сказал все это самым лучшим, самым вменяемым – не помогло.
Кому-то это было очень нужно. Кто-то играл свою игру. Ближе к вечеру на улицы полезут все местные уроды, которым проблемы завода постольку-поскольку, зато всегда сгодится повод учинить беспорядки и под шумок – разграбление награбленного. Хилые полицейские силы не смогут ничего поделать. Им бы себя оборонить. А толпа, она только вокруг завода более-менее мирная и вменяемая. Пока однородная и трезвая. На улицах в нее вольется черт-те кто, и многие окажутся пьяны. Тогда она вспыхнет от малейшей искры. И ей будет кого сжечь.
Кен был прав: время утекало сквозь пальцы. Не угадаешь, когда, через полчаса, час или два, общественность дотумкает: чурбаны еще, может, и не приедут, а пиндосы – вот они. И пиндосы во всем виноваты. Пиндосы боятся нас, отважных патриотов, и хотят заменить бессловесными чурками. Правильно они нас боятся! Кстати, пиндосы живут богато…
Чтобы ни одна пиндосская гнида не ушла, тихую Улицу Специалистов, на которой гниду ждут ее детеныши и самки, достаточно заткнуть с двух концов. Для начала просто встать там, как встали на выездах из города, а дальше видно будет. Можно и в дверь постучаться, всего лишь постучаться, самую малость попугать. Чтобы пиндосы осознали, как все сурово, и были посговорчивее. Ну, можно и кирпича в окошко, но легонько, конечно, не всерьез…
И туда, на Специалистов, попрется самый отборный неадекват, начиная с идейных фашистов и заканчивая укуренными гопниками. У нас этой дряни мало, но много ли надо, чтобы поджечь дом.
Неадекват будет очень расстроен, обнаружив, что улица почти пуста. Родная школа с утра пораньше укатила на плановую двухдневную экскурсию, а счастливые мамаши разъехались на шопинг. Этих обзвонят, и они не вернутся, пока не кончится шухер.
Но кое-кто остался.
И целыми они доедут только до ближайшего перекрестка.
А через час-другой – никуда не доедут.
Самые невезучие – никогда.
* * *
– Мария, я уволился с завода, – сказал Кен в трубку. – Ну их к черту. Ты рада?.. Да, я тебя тоже люблю.
Я покосился на него с интересом.
– От Миши тебе привет, – сказал Кен, поймав мой взгляд. – Слушай, помоги. Злоупотреби служебным положением. Минут через пятнадцать спроси у оперативного, где еще остались свободные выходы из города. Как можно ближе к Специалистов, чтобы мы быстро выскочили. Да. А что я могу сделать? Я только это и могу… Спасибо, жду… Целую, ага.
Я и забыл, что в управе сидит оперативный дежурный. Конечно, его основная забота – прорывы канализации и обрывы электричества, но все равно он одним ухом отслеживает полицейскую волну. А сейчас еще и отмечает на карте все точки скопления народа. Это пригодится.
Улица Специалистов была словно декорация из типичного американского фильма про типичный американский городок после нашествия зомби. Ветер гнал по мостовой обрывки мусорных пакетов, желтую листву тоже не мешало бы подмести. Сегодня дворники сюда не заходили – городу было не до того.
И полиции не видно.
Полиция не может отвлечь ни единого человека на такую ерунду, как охрана женщин и детей от мифической угрозы. Ее слишком мало, она вся у завода и у пикетов – следит за порядком, точнее, за беспорядком, и ждет помощи извне. Вдобавок она, как и пиндосы, убеждена, будто Россия – полицейское государство и надо дать народу выпустить пар, а потом он сам опомнится и разойдется в глубоком смущении. Никто не верит, что в нашей глуши возможен погром. В России очень давно никого не громили, только грозились, а не громили. Русские – добрые и терпеливые. Православные, ядрена матрена. Полиция спохватится, когда станет вовсе худо. То есть – поздно.
Она пригонит на Специалистов пару экипажей, но толпа опрокинет их вместе с машинами.
Надо быть заводскими, чтобы знать, до чего у всех накипело.
И надо провокацию с чурками воспринять, наконец, всерьез. Не как нелепый слух, возбудивший толпу, а как именно провокацию.
Не имеет значения, кто играет против нас, хоть какие-нибудь Анонимные Антипиндосы, хоть китайский автопром. Да хоть правительство России – я за свою короткую жизнь так и не понял, чего оно хочет в принципе, да и никто у нас не понял. Некоторые на полном серьезе уверены, что оно задумало уморить всех русских по указке пиндосов.
Не имеет значения. Важен конкретный результат.
Важно, кого сегодня могут убить русские.
Пенни, четырнадцать лет, дочь директора, сильно простужена. Дик, ее брат, двенадцати лет, не поехал на экскурсию якобы из солидарности. Думаю, надеется, что у сестренки грипп – один удачный чих, и еще неделю в школу не ходить.
Прочие были взрослые, и Кен их толком не считал. Отпрысков Пападакиса вместе с мамой достаточно. Прекрасные мишени, чтобы излить ненависть к пиндосам. Лучше не придумаешь.
Выбраться на своей машине они просто не смогут.
Меня холодный пот пробил, едва я сообразил, что в моем распоряжении – два нагло-лимонных цитруса, уже знаменитых на весь город. И сами мы с Михалычем – герои, безвинно пострадавшие от пиндосов. Нам будут улыбаться и махать. Мы проскочим сквозь любой кордон. У нас пять свободных посадочных мест. Кен, с его ногой, может только спереди… По максимуму упакуем и семерых, но будет тесно.
Куда я еду? Во что я лезу, мама дорогая?! Зачем мне это надо? Ради Кена? Не понимаю.
А скажут… А скажут ведь, что я продался! Еще вспомнят, что у меня родители в Штатах. Ясен пень – купили Мишку. Был хороший парень Мишка, не любил пиндосов, но дали ему денег – и полюбил. Кого угодно можно купить: это в России все знают, особенно хорошо это знает каждая русская сволочь и каждая русская тварь продажная…
Плавно, чтобы мой раненый пассажир случайно не доломал ногу, я затормозил у дома Пападакисов. Кен улыбнулся мне.
– Я знал, Миша, – сказал он. – Я верил. Спасибо.
Меня хватило лишь на то, чтобы отвернуться и уставиться в левое зеркало.
Подбежал Михалыч, открыл дверь, одной рукой вынул Кена и, почти взвалив на плечо, быстро поволок к дому. Кен смешно прыгал на здоровой ноге.
Мне не было страшно.
Мне было холодно.
Я чувствовал: сегодня что-то кончается.
* * *
Пять минут – и Михалыч уже тащил Кена к следующему дому. Кен обзавелся тросточкой – бейсбольной битой, – но не успевал ею пользоваться.
– Ты не поверишь, едут!
– Кто?! – я аж подпрыгнул на сиденье.
– Автобусы с дорожными рабочими! Едут асфальт на мосту перекладывать! – Кен мотнул головой в сторону трассы. – Машка говорит, сейчас мэр выступит с заявлением, чтобы не разводили панику!
– Толку-то…
– Ну хотя бы так!
– Да кто его услышит…
Это я уже буркнул под нос: Михалыч увлек Кена за собой. Наше положение не стало лучше от того, что мифические штрейкбрехеры оказались ребятами с лопатами. Могло стать и хуже, ведь автобусы – объективная реальность. Значит, русским не померещилось, а пиндосы, как всегда, хотят надуть их. Например, Кен соврал русским прямо в глаза, что никаких чурок тут быть не может. Кто он после этого? Натуральная пиндосина. А подать сюда Кеннета Маклелланда!.. Вот так у нас на левом берегу спрашивают за слова – бессмысленно и беспощадно.
Пока народ поверит, что автобусы едут мимо города, много воды утечет. И поди угадай, сколько утечет крови. И чьей именно крови.
А выступление мэра люди услышат, когда захотят. Когда наиграются в русский бунт…
Прошло десять минут. Пятнадцать.
– Ой, цитрус!!! – заорали на крыльце в два простуженных голоса.
Наконец-то. Проклятье, чего там Кен застрял? Не помню, чей дом стоит рядом.
– Здравствуйте, дядя Миша!
Нас в школе знают, мы же Мишки-С-Веддинга, чемпионы и все такое. В том году вместе с Кеном урок профориентации вели, я рассказывал про сборку, чуть от натуги не помер, запинался и потел. Мелким-то смешно, а мне за каждый «цитрус» – штрафные баллы, потому что урок оформили как местную командировку…
– Привет, Пенелопа, – я даже не обернулся, когда дети лезли назад. – Салют, Дик.
– Ваш цитрус… Это просто чудо! Почему, ну почему их нельзя красить в желтый цвет?!
– Спроси папу. Возможно, он ответит прежде, чем удавится.
Мой кладбищенский юмор вызвал у детей приступ хохота, переходящего в кашель и чихание. Все-таки грипп.
– Ну да, я знаю, – пробасил Дик и высморкался. – Но ведь это идиотизм.
– Вырастешь – становись директором завода, а лучше президентом компании и борись с идиотизмом сколько захочешь.
– Обещаю. Если вы нас вытащите из этой задницы, так и будет.
– Ричард! – сказала Пенни укоризненно.
Я думал, Кен им что-то наврал. Похоже, я забыл, каков наш Кеннет Маклелланд, когда дело пахнет жареным. Я обернулся. Увидел, что Пенни уже совсем большая и вырастет, пожалуй, очень красивой, а из Дика получится такой же кабан, как его папаша, только глаза у парня хитрые-прехитрые. Это хорошо.
– Давно не виделись, – сказал я.
– Почему вы ушли с завода? – тут же спросил Дик.
– Ричард! Простите его, дядя Миша. Он страшный нахал.
– Устал бороться с идиотизмом, – сказал я. – Теперь ваша очередь.
Дик еще что-то трещал, Пенни его осаживала, иногда они чихали, я смотрел по сторонам и отвечал то хмыканьем, то гыканьем, то желал здоровья. В голове была одна мысль: убраться отсюда как можно скорее и как можно дальше.
Кен втравил меня в какую-то фигню.
Фигня была опасная, но мне по-прежнему не было страшно. Наверное, потому, что я сидел за рулем, а за рулем нельзя бояться.
Я просто не хотел в этой фигне участвовать.
Я пытался сообразить, где сейчас мое место, – и не понимал.
В зеркале возникла миссис Пападакис. Открыла багажник, сунула туда пару объемистых сумок. Шикарная женщина, все еще в отличной форме. Что она нашла в своем дураке, что в нем разглядела двадцать лет назад? Говорят, он добрый… А мне не все равно?
Она пробралась к детям на заднее сиденье.
– Спасибо, Миша, теперь будет быстро, остальные уже готовы, надо только Риту уговорить.
В отличие от пиндосских детей, которые шпарили по-русски не хуже местных, старшее поколение говорило либо с сильным акцентом, либо только по-английски. Знали, что поймем, если не задвигать сложных конструкций и всяких идиом. Миссис Пападакис своего русского, видимо, стеснялась.
– Рита Калиновски, вы же знаете ее?
Опаньки. Супруга нашего самого вежливого пиндоса. Интересно, Рита в курсе, как именно мы сделали его таким лапочкой?
– Миссис Пападакис, а вы знаете, почему Рой – самый приветливый менеджер завода?
Она рассмеялась.
Позади в цитрус Михалыча грузилось целое семейство, тоже с детьми. Сколько их там? Полная машина, черт побери. А как же Кен?! Я все понимаю, детей мы забираем по-любому, но Кен… Кто мне эта жена пиндосского пшека Калиновского? Мягко говоря, не родственница.
– Я знаю, – сказала миссис Пападакис. – И Рита тоже. Она с ним три дня не разговаривала, когда ей объяснили, за что его… Научили хорошим манерам.
Как интересно. Или… Уже не интересно?
Я снова глядел в зеркало. Периферическим зрением «держал» всю улицу, а по зеркалам контролировал обстановку сзади. Время уходило, время… Чего там Кен копается? Двадцать минут прошло. Я чуть-чуть подвинулся…
И тут меня накрыло.
Я раньше не обращал внимания на эту надпись – знал, что она есть, но не вчитывался. Правое зеркало у меня случайно импортное, потому что в родное Михалыч врезался и поставил на замену «временно», ха-ха, элемент с допотопного цитруса, у которого комплектуха была еще частично привозная. Поэтому там написано по-английски. И сейчас повлиял, наверное, разговор на этом языке.
Тоненькой сеточкой по низу правого зеркала было набито:
ОBJECTS IN MIRROR ARE CLOSER THAN THEY APPEAR.
И наконец-то до меня дошло, что я тут делаю.
* * *
В зеркале отражалась вымершая улица русского города, населенная до сего дня пиндосами. На вид совсем американская улица. Ее нарочно такую сделали.
Все совпало.
Сошлись воедино напутствие кадровика насчет глупых иллюзий и давнишние слова Кена про то, что наши пиндосы – ссыльные. Ссыльные. Вот именно.
ОБЪЕКТЫ В ЗЕРКАЛЕ БЛИЖЕ, ЧЕМ КАЖУТСЯ.
Ссыльные начальники у нас повсюду. Управляют Россией на всех этажах. У них русские имена, но это неважно. Главное, они уверены – это не они дураки и ворье. Это страна им досталась неправильная и плохой народ. Второсортная страна и неблагодарный народ, от которого так и жди подлянки. Господа начальники не понимают, за что им такое несчастье. И наши морды их бесят.
Поэтому у господ начальников поместья в Европах и дети их учатся за рубежом. Как русский начальник дорывается до бабла, он начинает воровать себе на спокойную жизнь подальше от немытой России, куда его случайно, по ошибке, занесло.
В ссылку, черт побери!..
Они чувствуют себя несправедливо обиженными. И ненавидят нас, простых русских. Дай начальникам волю, они бы населили страну бесправными и бессловесными чурками. В идеале – промышленными роботами. А мы тут расселись на берегу реки, да еще с такими рожами, будто имеем на это право! С нами приходится считаться.
Единственный выход – запиндосить нас.
Поэтому в немытой России – как на пиндосском заводе: шумные речи, громкие обещания… А приглядишься – надувательство. Главная задача менеджмента – нагнуть и зафиксировать народ. Создать видимость того, что к нему относятся с доверием и интересом, авось дураки поведутся, дураков у нас хватает. Потом дураков надо расставить по невысоким командным должностям – и они сами начнут пиндосить русских направо и налево. Будут внедрять нелепые ритуалы и сурово спрашивать за их исполнение.
