Олег Цендровский
Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни
Между Западом и Востоком: счастье, творчество и смысл жизни
Существует один ловкий способ, каким в Индии ловят мартышек. Для этого берется сосуд с узким горлышком и закапывается в землю – так, чтобы выглядывала только верхушка. Вокруг рассыпается пригоршня конфет, и еще немного бросают внутрь. Мартышка видит конфеты и подходит полакомиться. Когда угощение заканчивается, она ныряет лапой в закопанный кувшин и хватает целую горсть. Но вот незадача: вытащить ее не получается. Обезьяна тянет и тянет, она пробует вытащить лапу рывками, она упирается в землю и истошно кричит, однако пальцев не разожмет. Теперь ей, увы, уже никогда не выбраться из этой обманчиво простой ловушки. Она будет сидеть возле кувшина и час, и ночь, и сутки, но жадная хватка не ослабнет. Некоторое время спустя подойдёт охотник и спокойно, буднично, без какой-либо спешки огреет пойманное животное дубинкой по голове.
Мартышка – одно из умнейших животных в природе; мы же, homo sapiens — самое умное. Несмотря на свой ум, мы не сознаем необходимости разжать хватку, даже когда на кон поставлены свобода и жизнь, что уж и говорить о счастье. Человек – бессменный заложник движущей им силы желания, оно так охватывает и ослепляет его, что не только лишает душу покоя и света, но и толкает на безумства и в конечном счете чинит препятствия себе самой.
Люди всех эпох и народов подмяты этой властной стихией, но только в западной философии наблюдается ее концептуальное возвеличивание и стремление к максимизации. Мысль Востока оказалась здесь проницательнее, и ее решением, фигурально выражаясь, является вообще не прикасаться к конфетам и нейтрализовать само влечение к ним, уйдя в лес медитировать. Побеждая и нивелируя желание, человек успокаивает возмущения сознания и обретает счастье. Последнее, однако, лишается интенсивности и многомерности, обретаемых через привязанность, а его творческие возможности идут на убыль, так как порыв и накал есть ключевые ингредиенты роста.
Свобода от желания
Древняя сила желания подобна огню, который может как спалить каждого из нас дотла, так и согреть. Восточная и западная этика предлагают крайние решения: либо тушение этого костра, либо чреватое бедами его бесконтрольное разрастание. Обеим позициям свойственны неизбежные изъяны, потому что в первом случае мы лишаемся животворящего тепла этого пламени, а во втором – даем свободу заключенным в нем разрушительным энергиям через фиксацию на обладание. Однако, в чем мы уже могли убедиться, обладание чем бы то ни было меняет жизнеощущение человека ненадолго и на совсем небольшие значения. Встроенная в наше восприятие аберрация дальности мошеннически раздувает способность объектов влечения менять жизнь человека и приносить ему радость. Повышая градус влечения, она порождает множество мучительных и разрушительных побочных эффектов.
В качестве последней и самой конкретной иллюстрации разделим эпизоды, при которых люди испытывают интенсивное наслаждение, на две категории. В первую попадут формы сильной привязанности людей к объектам желания. Если взять крайности, там окажутся похоть, любовное помешательство, алчность, тщеславие, властолюбие и наркотическая зависимость. Каждая сильная привязанность может приносить определенный вид счастья, но таковое скоротечно, пронизано тревогой и страданием и чревато бедой. Человек рассматривает желаемое через увеличительное стекло и столь сильно чего-то хочет, что ему не дают покоя тревога и страх не получить это или утратить. Эти процессы бурлят в его психике как на сознательном уровне, так и на бессознательном, они дестабилизируют ее и слепят. Испытать настоящее наслаждение становится тогда вообще проблематично, не говоря уже о том, что со всех сторон оно окружено негативными переживаниями.
Во второй категории окажутся ситуации, когда аппетит воли приглушён, и именно в них мы испытываем наиболее чистое, продолжительное и благое по плодам своим счастье. Таковы процессы познания и созидания. Да, мы хотим узнать то, что узнаем, и мы заинтересованы в плодах собственной работы, однако в глазах при этом редко загорается пламя алчности – там лишь спокойное и мерное горение. Таково же восприятие искусства, от чтения до просмотра прекрасного фильма, или наслаждение красотами природы и архитектуры. Сюда можно причислить и дружбу, и свободную от снедающей жажды обладания любовь, и вообще всякое общение, которое лишено принужденности и потому не мучит нас.
Если мы чего-то сильно хотим, это тревожный звоночек, что мы отдаемся во власть искажений восприятия и поведенческих сбоев, ничуть не повышая свои шансы на обретение желаемого. В наших высших интересах – внимательно следить за своей психической жизнью и при любых критических всплесках температуры предпринимать своевременные действия. Сильное желание загрязняет. Оно загрязняет сознание искажениями, психику в целом негативными эмоциями, а нашу жизнь – дурными последствиями. Чем свободнее мы от привязанности к объекту, тем чище наши переживания и взаимодействие с ним. Писатель Герман Гессе в своем небольшом эссе 1917 г. под названием «О душе» выразил это так:
«Взгляд желания нечист, он все видит в искаженном свете. Только когда мы ничего не желаем, только когда наше вглядывание становится чистым созерцанием, раскрывается душа вещей, раскрывается красота. Когда я осматриваю лес, который хочу купить, взять в аренду, вырубить, обременить закладной, в котором собираюсь охотиться, то вижу не сам лес, а только его отношение к моим желаниям, планам и заботам, к моему кошельку. Тогда он состоит из деревьев, молод ли он или стар, здоров или болен. Если же я не связываю с ним никаких желаний, а просто «бездумно» погружаю взгляд в его зеленую глубину, тогда лишь он становится лесом, природой, растительностью, тогда лишь он прекрасен.
Точно так же обстоит дело с людьми и их историями. Человек, на которого я смотрю со страхом, с надеждой, с вожделением, с намерениями или претензиями, не человек, а только тусклое отражение моего желания. Разглядывая его, я сознательно или неосознанно задаю себе сплошь сужающие, извращающие существо дела вопросы: доступен он или заносчив? Уважает ли меня? Можно ли у него взять в долг? Разбирается ли он в искусстве? Тысяча подобных вопросов возникают, когда мы смотрим на человека, к которому у нас дело, и считаемся знатоками людей и психологии, если нам удается уловить в его внешности и поведении то, что соответствует нашим намерениям или противоречит им. Но это убогая точка зрения, в такого рода психологии крестьянин, торговец вразнос или подпольный адвокат превосходит большинство политиков и ученых.
В тот момент, когда желание унимается и наступает черед созерцания, чистого лицезрения и самоотверженности, все становится другим. Человек перестает быть полезным или опасным, заинтересованным или скучным, добродушным или жестоким, сильным или слабым. Он становится природой, становится прекрасным и необычным, как всякий предмет, на который направлено чистое созерцание. Ибо созерцание не исследование и не критика, а только любовь. Оно – наивысшее и самое желанное состояние нашей души: любовь без желания».
Точка зрения Гессе имеет чрезмерный уклон в восточную отстраненность и созерцательность, о недостатках которого речь шла выше. И все же в ней прекрасным языком выражена ошибочность ориентации на обладание и привязанность. Дело здесь не только в описанных побочных эффектах, но и в ложности главной заключённой в ней предпосылки, что мироощущение в большей мере зависит от внешней самореализации. Верно как раз обратное. По своей нейробиологической природе все ключевые компоненты человеческого бытия – счастье, продуктивность и смысл – есть следствие определенного способа проживания обстоятельств жизни, а не их набора.
Они не в том, чтобы нечто иметь, а в том, чтобы специфическим образом быть. Для этого нужно не получить нечто, чего у нас пока еще нет, а скорее избавиться от мешающего груза и разрушить барьеры, мешающие им войти. Это значит освободиться от уловок желания, заставляющего нас ошибочно концентрироваться на содержании внешнего опыта и преувеличивающего ценность собственных объектов. Это подразумевает и свободу от желания быть счастливым.
Фиксация на собственном эмоциональном состоянии, озабоченность счастьем есть коренное препятствие на пути его достижения. По той же причине в буддистской традиции неоднократно подчёркивалось, что стремление к просветлению и нирване делает их обретение невозможным, ибо счастье, просветление, нирвана суть разные формы свободы от привязанности и разрушительных аспектов воли.
Мы должны отыскать баланс и, с одной стороны, умерить алчность желания, а с другой – воспользоваться несомым им творческим потенциалом. Требуется расположиться между «слишком холодным» и «слишком горячим» полюсами, наподобие того оптимального расстояния, на котором Земля находится от Солнца. Если бы она была ближе, жар небесного светила сделал бы жизнь невозможной. Напротив, чрезмерная отдаленность нашей планеты от Солнца привела бы к тому, что воцарившийся здесь холод имел бы аналогичные последствия. Эта стратегия и будет свободой от желания. Мы питаем деятельность его рвущейся вперед энергией и продолжаем преследовать собственные цели. Одновременно мы не позволяем привязанности к ним достичь точки критического подрыва продуктивности, эмоционального равновесия и притупления способности суждения.
Свобода от желания подразумевает, что мы держим его объекты на расстоянии вытянутой руки, не слишком близко и не слишком далеко, в духе жизненного правила великого стоика Марка Аврелия: «Брать без ослепления, расставаться с легкостью»[8]. Именно философская школа стоиков и именно на Западе подобралась к данной идее ближе всего. Это сделал сам создатель стоицизма – Зенон Китийский, – разделив все объекты желания на «предпочтительные безразличные» и «непредпочтительные безразличные». Конечно, здесь мы имеем дело с оксюмороном, с противоречием в понятии, на что указывали особенно въедливые ученики и оппоненты. Так, Аристон из Хиоса отошел в этом вопросе от своего учителя, возражая, что добродетель не имеет смысла, если все безразлично.
Задача понятия, однако, не в том, чтобы быть лишённым противоречия по форме, но чтобы отражать существо дела в своем непротиворечивом содержании. И разделение Зенона стало классическим для стоицизма вовсе не случайно. В нем ухвачено изложенное выше понимание природы объектов желания и их скромного вклада в нашу жизнь, вследствие чего достижение или недостижение каждого из них представляется делом фактически безразличным. Стремление к тому, чего мы хотим, имеет смысл, ибо это для нас и значит быть. Но вот страдать из-за его отсутствия или недостатка, из-за того, что нам недостаточно хорошо, абсурдно и смысла лишено. Хотя сам этот созидательный процесс стократ важнее его плодов, он все-таки должен быть на что-то направлен, и далеко не все маршруты хороши, то есть предпочтительны, одинаково.
Творческая вовлеченность в настоящее
Обсуждаемое здесь перенесение фокуса внимания с результата деятельности на сам процесс производит радикальный прорыв в мироощущении не только за счет умножения свободы от желания. Это примиряет две другие полярности восточного и западного решений. В первом случае человек стремится к растворению в настоящем мгновении. Он проживает момент, впитывает его во всей полноте и ограждает себя от страдания, вырабатываемого блужданием ума в прошлом и будущем. Тем не менее он становится чрезмерно созерцателен, пассивен и обескровливает созидательные инстинкты, оскопляя свой потенциал.
Самым типичным следствием восточного уничтожения «Я» и слияния с настоящим, если вспомнить древнюю китайскую аллегорию, является превращение в «древо у алтаря жизни» – в ведущего полурастительный образ жизни блаженного и высокодуховного потребителя опыта. Во втором случае индивид теряет связь с мгновением: он постоянно забегает в будущее и переваривает прошлое, лихорадочно прыгая с одного на другое. Хотя это делает его активнее и до определенных пределов стимулирует творческий поиск, он лишается покоя, легко впадает в патологию и не проживает толком свою жизнь.
Оптимальным решением вновь окажется срединное положение между крайностями – умение пребывать в настоящем, не растворяясь в нем, но творчески и с любовью его преобразовывать, отталкиваясь от прошлого и имея будущее в виду. Если человек деятельно осваивает настоящее, исходя из поставленных целей, но не будучи подчинен этим целям, то преодолевает второе главное искажение восприятия – аберрацию близости. Он пожинает плоды обоих полюсов и избавляется от их недостатков, черпает радость в проживании настоящего и одновременно создает оптимальные условия для такого будущего, каким хотел бы его видеть. Это и имел в виду Альбер Камю, говоря, что «настоящая забота о будущем состоит в том, чтобы отдать все настоящему»[9].
Человек неизменно выныривает из этого благостного потока, поскольку подвержен иррациональной фиксации на внешних результатах, а не на внутренних. Иными словами, он ошибочно сосредоточен на обладании. Выстраивая эмоциональную жизнь на приобретениях и утратах, мы, однако, не становимся ни счастливее, ни продуктивнее. Страх перед негативным исходом, как и жажда удачного, отбирают силы и время, а нередко и вовсе сбивают с пути, ничуть не повышая вероятность реализации желаемого. То, чем в конечном счете обернутся наши труды и замыслы, вне полной власти человека, но это и не должно нас тревожить. Подлинное бытие есть процесс свободного, сосредоточенного и неомраченного проживания того потока трансформаций, в котором человек находится вместе с остальным миром. Это внимательная, деятельная и полная любви погружённость в то, что перед нами, освоение его богатства.
Делая сам процесс проживания мгновения и внутренние результаты нашей деятельности центром психической жизни, мы достигаем небывалой свободы от обстоятельств, каковыми бы те ни были, благоприятными или неблагоприятными. Хун Цзычен писал об этом так: «Покой среди покоя – не истинный покой. Лишь когда обретешь покой в движении, воистину постигнешь небесную природу. Веселье среди веселья – не истинная радость. Лишь когда постигнешь радость в печали, поймёшь, чем живет сердце»[10].
Действительно, не сложно быть радостным и веселым в те моменты, когда все идет как надо и этому благоволит. Но такое счастье поверхностно, хрупко и непродолжительно, ибо зависит от перипетий судьбы и подавляется аберрациями дальности и близости. Напротив, «радость в печали», о которой пишет Хун Цзычен, это счастье даже в условиях, казалось бы, ему не способствующих; это относительный покой, даже когда вокруг буря и хаос. Оно исходит изнутри и не оглядывается на внешние стимулы в ожидании разрешений; оно коренится в понимании собственной природы, в свободе от объектов желания и в любящем проживании момента.
Фундаментальный этический принцип
Главным для жизни каждого из нас является не определение ориентиров движения, иерархии ценностей и целей и уж конечно не нахождение способов реализации желаемого. Это все только поверхность, под которой мы обнаруживаем сам исток бытия – ту экспансивную энергию, пронизывающую мир насквозь и названную некогда Ницше «волей к власти». Наше счастье и созидательные возможности на девять десятых зависят от того, как мы управляем стихией желания, как структурируем свое отношение к объектам влечения и отторжения.
Каковы именно эти объекты, что мы делаем со своей жизнью и куда направляем ее, намного менее важно, нежели сам способ взаимодействия с ними. Человек, который произвел тонкую настройку фундамента собственной психики, оказывается успешен на всяком избранном поприще и сохраняет присутствие духа в тяжелейших обстоятельствах. Наоборот, нельзя представить себе столь удачных жизненных раскладов, чтобы больное и неуклюжее сознание не сделало себе из них ада. История пестрит примерами людей, которых судьба осыпала всеми дарами: дала им красоту, здоровье, талант, богатство и власть. Все это было истрачено бесплодно, в муке и тревоге, а зачастую оканчивалось трагедией, ибо и самое величественное здание, построенное на песке, обречено.
Мы имели возможность убедиться, что две сверхцивилизации, Восток и Запад, предложили противоположные подходы к закладке фундамента психики и работе с волей к власти. Чтобы устранить вытекающие из них недостатки, необходимо поддерживать динамическое равновесие между полюсами, пребывать на тонкой линии между ними, на той самой полосочке, что разделяет две части символа Дао. Искусство существования в этом смысле подобно искусству плавания: чрезмерное расслабление или напряжение тела в воде означает, что мы не способны эффективно двигаться. Столь же пагубны чрезмерная близость или дистанция от объектов привязанности и отторжения, от настоящего и от будущего. Одна из величайших этических максим сформулирована в известных словах, передающих суть стоицизма: «Делай, что должен, и будь, что будет». Было бы грешно переиначивать эти слова и лишать их лаконичного совершенства. В свете всего вышесказанного, однако, необходимо несколько дополнить ее изначальный смысл: полюби творческий дискомфорт усилия и всегда двигайся вперед, пребывая в настоящем мгновении и будучи свободным от своих желаний.
Смысл жизни
Базовая потребность человека – высвобождение присущей всему живому творческой энергии и желание эмоциональной награды за собственные усилия. Благодаря ей он только и может уяснить для себя, что они были направлены верно. Но вот если блага эти замкнуты на себя, ограничены нашим крошечным «Я» и тем мизерным промежутком времени, что это «Я» существует, все как будто бы лишается ценности. Зачем мы делаем то, что делаем? Почему мы должны быть счастливы и продуктивны? Не лучше было бы вовсе не существовать, ведь итоговая сумма любых человеческих действий и достижений равна нулю, если помножить их на достаточное количество времени?
Ставя перед собой подобные вопросы, мы вступаем в пространство проблемы смысла жизни, и существует на удивление мало понимания, что именно это понятие собой представляет. Смысл есть положение элемента в более широком контексте действительного, его функциональная роль внутри системы более высокого порядка. Так, бытие глаза осмыслено в контексте тела. Бытие шестеренки в контексте машины, машины внутри завода, солдата в контексте армии или государства. Но все перечисленные смыслы имеют один важный нюанс – они теряют всякую значимость вместе с разрушением контекстов, в которые они вписаны, то есть превращаются в бессмыслицу. Глаз может иметь смысл внутри тела, но если тело его лишено, тем самым он пропадает и у глаза.
Допустим, вы играете определяющую роль не просто в жизни планеты Земля (если это недостаточно амбициозно), а в развитии межгалактической сверхцивилизации. Масштабно, грандиозно, никто – казалось бы – и не подумает назвать ваше существование бессмысленным, но вот проходит десяток тысяч лет, или миллионов, или миллиардов – и что остается от сих трудов и их славы? Облачко звездной пыли и остаточной радиации. Sic transit gloria mundi, – говорили в Средние века. «Так проходит мирская слава».
Являлось ли существование гордого межгалактического императора более осмысленным, чем жизнь скромного банковского служащего или отшельника в пустыне? Разумеется, нет. Их судьбы абсолютно тождественны онтологически. Контексты, в которые они вписаны, обладают равным статусом ничтожности в пространстве и во времени, а различие между их размерами лишь условно. В масштабе бесконечности пространства яблоко не меньше, чем Солнце. В масштабе бесконечности времени, миллион лет не дольше секунды.
По этой причине человек всегда искал смысл жизни, отвечающий трем критериям: 1) вневременность, неразрушимая вечность контекста; 2) абсолютность, всеохватность этого контекста равного мирозданию как таковому; 3) возможность непосредственного личного и формирующего участия в судьбе мироздания. Этим критериям худо-бедно удовлетворяют некоторые религии, обещающие вневременность последствий наших поступков, бессмертие души и большие перспективы личного роста. Посулы эти, с одной стороны, невероятно наивны и высокомерны. Но что более важно, они содержат в себе неснимаемое логическое противоречие, и даже если бы все три критерия были удовлетворены, это ничего бы в проблеме не поменяло.
Как мы помним, элемент обладает смыслом внутри системы, лишь если она сама имеет смысл в контексте большего порядка. Это открывает путь к осознанию, что как только мы, расширяя масштаб исследования, достигаем абсолютного контекста, то есть всего мироздания в целом, оно оказывается смысла лишено. Нет ничего, во что бытие как целое было бы вписано, оно в самом буквальном смысле «ни для чего не существует», и его тотальная бессмысленность охватывает все системы низшего порядка.
Хотя это звучит парадоксально, но считающаяся эталоном осмысленности Вселенная с разумным творцом и Богом является таковой не в большей мере, чем любая иная. Это вообще не имеет ни малейшего значения с точки зрения обсуждаемой проблемы. Мы либо попадаем в ситуацию, где тотальное множество не имеет ничего вне себя и потому лишено смысла вместе со всеми входящими в него элементами, либо утверждаем бесконечность Вселенной с regressus ad infinitum и тем же результатом.
Понятие смысла жизни в его традиционном понимании само не имеет никакого смысла. При всяком последовательном рассмотрении оно тотчас схлопывается под весом собственной алогичности и уничтожает себя. Человеческое желание иметь не просто абсолютное значение, но нечто даже превышающее его, понятно и трогательно. Оно является выражением бесконечной по своим аппетитам энергии желания, энергии воли к власти, бурлящей в нем, как и во всем вокруг. Подслеповатая и буйная, она нуждается в руководстве и уразумении, и в этом вопросе не меньше, чем в других. Человеку и его деяниям не даровано личного бессмертия – все непременно будет перемолото на жерновах времени до неузнаваемости. Но даже если бы мы и обрели этот сомнительный дар вечности, плоды его показались бы горьки.
Смысл всякого частного бытия, таким образом, имеет только относительный характер и в масштабе целого полностью улетучивается. То же, каково его содержание, какова роль индивида во вмещающих его контекстах, зависит от позиции, которую мы занимаем по одному коренному вопросу. Мы можем допустить, как это делало человечество на протяжении большей части истории, что существует некая привилегированная и вневременная форма бытия, нередко называемая или Богом, или богами, или Абсолютом. Она ниспускает нам свои заветы и задает содержательный критерий ценности и относительного смысла – довольно конкретный набор целей, правил и предписаний.
Мы можем, с другой стороны, проявить обоснованное сомнение в существовании такой инстанции и тем более в ее заинтересованности формулировать должностные инструкции. Тогда мы замечаем, что всякое сущее обладает равным онтологическим статусом перед лицом времени, и наши поиски останавливаются не на предполагаемом привилегированном сущем, а на том, что по естественной склонности интересует нас более всего – на нас самих. Исследовав собственную природу, мы обнаруживаем ориентир внутри, а не вовне. Мы устремляемся к раскрытию этой природы в ее полноте и понимаем затем, что между «внутри» и «вовне» нет сущностных различий, ибо природа всего едина. В этом случае критерий ценности и смысла является уже не содержательным, но формальным. Он лишен подробных черт и представляет собой некое предельно общее уравнение, эту глубинную природу отражающее, в переменные которого подставляются специфические обстоятельства и задают рисунок нашей жизни.
Творчество и смысл жизни
Таковым уравнением является принцип творчества, о сущности которого еще пойдёт речь подробнее. История человечества показывает, что именно созидательная деятельность всегда была общим знаменателем смыслов, формулируемых разными эпохами и культурами, пускай нередко ее конкретные ориентиры были основаны на заблуждениях. Как и все прочее, установка на творчество нуждается в тонкой корректировке, и в первую очередь необходимо понимать, что последнее не представляет собой непременно сочинение поэм или возведение соборов.
Творчеством является любая целенаправленная деятельность с накопительным эффектом, в которой наши замыслы получают последовательное воплощение. Оно увеличивает степень организации материи или меняет ее структуру в соответствии с новым планом. Это может быть починка покосившейся полки, приведение в порядок внешнего вида, изучение нового навыка или создание своей компании. Важно лишь не ограничивать себя задачами ощутимо ниже своих способностей и не прерывать естественного прогрессивного движения.
Отказываясь от ориентации на созидание, человек становится проводником противоположного начала. Потребление и разрушение, энтропия и стагнация, разложение – известное во многих формах и под многими именами, оно представляет собой понижение степени организации материи, разрыв и распадение структуры. Это та же самая фундаментальная стихия, однако в отрицательном режиме работы.
Она необходима и неизбежна, поскольку так происходит устранение препятствий, расчистка пространства для творчества, накопление и восстановление сил. Но когда разрушение, потребление и застой превращаются из инструментов творческого процесса в само содержание жизни, они оказываются губительны для индивида и общества. Не высвобождая свой созидательный потенциал, человек восстает против самой квинтэссенции бытия, того самого несомненного источника ценности и смысла, что мы обнаруживаем во всем сущем.
Альбер Камю некогда заметил, что «творить значит жить вдвойне»[11]. Слова прекрасные, но, пожалуй, здесь изрядное преуменьшение: творить и значит по-настоящему жить, во всяком случае, для человека. Созидание – это ключ к великой Триаде нашего бытия: оно отпирает высшие сферы счастья, лишь оно наполняет существование настоящим чувством осмысленности и оно, разумеется, тождественно продуктивности. В потреблении и при постановке перед собой столь малых и неамбициозных целей как накопление и растрата имущества, мы забираем только крохи со стола жизни. Мы расписываемся в бедности своего воображения и наглухо заколачиваем для себя двери к высшим возможностям собственного бытия. Это вовсе не моральная проповедь, но просто констатация устройства человеческой психики, которая восходит к глубинной природе жизни как таковой и в конечном счете к неживой материи, из коей эта жизнь некогда возникла.
Лишь творчество, которое одновременно есть любовь (ведь нельзя по-настоящему творить, не любя, и нельзя любить, не творя), способно дать нам то, что нам нужно. Отказом от него мы обкрадываем себя, становясь собственной тенью. Только вкладывая себя с любовью в некое значимое дело, мы растем сами, воспитываем себя и своим примером тех, кто вокруг нас. Только вкладывая, мы по-настоящему получаем. Делая содержанием своего существования потребление, то есть уничтожение, берясь за малые задачи, мы встаем на службу энтропии и сами оказываемся ее преждевременными жертвами – не двигаясь вперед, мы неизбежно откатываемся назад. Как гласит известное латинское изречение, non progredi est regredi, отсутствие прогресса – это регресс.
Запад и Восток, Ницше и Будда как их эталонные выразители, взялись за проблему жизни с противоположных концов. Начав движение из этих полярных точек, мы должны продолжить его до момента их встречи, где нам откроется панорамный взгляд на существо дела и возможность выхода на новый уровень практики и осмысления. Мы соединяем тогда ницшевское устремление к бесконечному преодолению собственных ограничений и росту возможностей жизни с буддистским умением грамотно управлять этой силой и своим сознанием, выдерживая должную дистанцию.
Как профессиональные пловцы мы соединяем тогда напряжение мускулов души с их расслаблением, и она поплывет быстрее и благостней, нежели раньше. Мы делаем то, что должны, не привязанные к результату и объектам своего желания. Мы проявляем свою созидательную природу, находясь при этом в настоящем моменте, но двигаясь вперед и умея по справедливости оценить то, что он может предложить.
