Олег Абрамович Рогозовский
Записки ящикового еврея. Книга третья. Киев. В ящике

В Москве работа есть, жилья нет

В Купавне я жить не хочу, сказала Нина; а ведь она до этого согласилась ехать к черту на кулички за «милым, с которым рай и в шалаше». В поисках работы с какими-то перспективами на жилье – хотя бы комнаты в общежитии я прочесал ближнее Подмосковье.

Конечно, сначала я поехал в Подлипки – теперь город Королев. Ехать было очень неудобно, с двумя или даже тремя пересадками. Брат свердловского физмеха Виталия сказал, что шансов мало, а жилья точно нет.

Я расстроился и забыл даже отдать десятку.

Хотел повидать папиного товарища еще по техникуму Илью Марковича Рапопорта, работавшего в Подлипках. То, что это называлось ОКБ-1 Королева, а он занимался динамикой ракет (и преподавал эту динамику в МАИ, по указанию шефа), я узнал позже. Его не было в городе, а жаль, так как он, в отличие от брата физмеха Виталия, говорившего обтекаемо, мог бы ясно сказать, что таких, как я, сюда не берут.

Куда идти и что искать, я не знал. Больше всего времени я провел в районе Балашихи – там много было всяких фирм, в том числе оборонных. В некоторые брали, но ни о каком жилье, даже в обозримом будущем, речь не шла. Через много лет испытал дополнительное удовольствие, узнав, что проект, в котором я участвовал («Камертон»), победил проект одной из успешных балашихинских контор, с академической поддержкой кафедры физики МГУ с профессором (тогда доцентом) Буровым.

Однажды в какой-то фирме, куда я хотел устроиться, встретился посетитель, который узнав, что я ищу, сказал: на кой ляд тебе автоматика, иди к нам – мы закупаем оборудование за рубежом и нам нужны толковые ребята. Через полгода – за границу, до этого какое-то жилье подыщем или будем оплачивать. Не знаю, насколько серьезно он говорил, но терять «специальность», которой на самом деле у меня еще не было, я не хотел.

С родителями после своего демарша я не общался – считал себя отрезанным ломтем. Жили мы пока у Нининой тетки Клаши – она отдала нам свою спаленку и кровать, а сама спала на диванчике, в комнате, ставшей проходной.

Нина с девятого класса, со времени экскурсии купавинской школы в Ленинград, хотела в нем учиться и жить. Для этого она не стала поступать в Московский вуз (училась хорошо, и проблем не ожидалось) и решила зарабатывать производственный стаж. Завод «Акрихин», на который она поступила, посылал своих сотрудников (в основном девочек) на обучение в ленинградский Химико-фармацевтический институт, обеспечивая их стипендией. Правда, после этого все равно нужно было вернуться в Купавну, но это было еще в «далеком» будущем.^[11] Остаться теперь в ней без диплома и жилья рассматривалось всеми как неудача.

Мы повисли в неопределенности.

И тут, как всегда в трудную минуту, на выручку пришла мама. Не помню, письмо или телефонный звонок, но прозвучало: «Приезжайте!». Впоследствии выяснилось, что важную роль сыграла и Таня – она решительно поддержала маму.

Киев в пятый раз

Специальность подходит.

Ваша анкета – нет.

В этот раз торжественную встречу, да еще в будний день, не устраивали. Ехали мы в трамвае одни. «Тридцатка» ходила от вокзала до Печерского моста. В начале мая в Киеве, в отличие от Купавны, было жарко. Нина куталась в теплое пальто, я пару раз предлагал снять его. Ждали, когда мама приедет с работы. Дома мама почувствовала, что у Нины жар. Измерили температуру – оказалась под 40º. Вызвали врача. Это была не простуда – токсикоз при беременности. Здравствуй, Киев!

Нина достаточно быстро поправилась. Я пошел искать работу. Да, конечно, возьмем, но сначала прописка. В паспорте стоял штамп о браке, и прописываться нужно было вдвоем.

С моим будущим коллегой Лёпой Половинкой произошла следующая история. После института он был направлен на таганрогский завод «Прибой», серийно производящий гидроакустическую аппаратуру. Его маме удалось сохранить прописку, в Таганроге у него была временная в общежитии. Там он серьезно заболел: много работал, плохо питался, открылась язва. Его оперировали – не вполне удачно. С Лёпой работала чертежница со странным именем Ко́за, которая стала навещать его в больнице. Она уговорила маму, врача, привезти его после больницы домой – без ухода он мог не выжить. Родительница согласилась. Лёпа в квартире задержался. Ко́за ухаживала за ним уже не как за больным, а как за мужчиной в соку. Лёпа, «как честный офицер», посчитал себя обязанным жениться – к восторгу верной сотрудницы. Она уговорила Лёпу, не дожидаясь окончания отработки после диплома, вернуться в Киев, а медицинские обоснования она обеспечит. Лёпу отпустили.

В Киеве Лёпа, прежде всего, стал прописывать Ко́зу (а следовало устраиваться на работу). В милиции вежливый начальник в паспортном столе спросил, почему у него стоит временная таганрогская прописка. Лёпа бесхитростно ответил, что он там был по направлению после института. «Значит, Вы не выписались, как положено, в свое время, из Киева?». Лёпа смутился. О маминых усилиях сохранить возможность его возвращения в Киев он, может быть, и не знал. «А теперь хотите прописать и вывезенную из Таганрога жену?». Не знаю, присутствовала ли при этом Ко́за. Ее рыжие, выкрашенные в почти красный цвет волосы, респектабельности ей, как будущей киевлянке, в глазах начальства не добавляли. Начальник взял Лёпин паспорт и решительно перечеркнул его киевскую прописку. Без прописки нет работы. Возвращаться в Таганрог? – Но Ко́за не для того выходила замуж за Лёпу, чтобы вернуться домой. Помыкавшись месяца полтора без работы, Лёпа нанялся в единственное место, куда его взяли – в зоопарк, кормить зверей.

КПИ и зоопарк находятся напротив друг друга. Однажды на Лёпу наткнулся любимый профессор М. И. Карновский. Любовь была взаимной – Марк Ильич выделял Лёпу из группы. Он взял его на кафедру, но постоянной работой обеспечить не мог – прописка мешала. Но отношения кафедры гидроакустики и п/я 153, были довольно тесными. И директор НИИ, к тому времени уже Н. В. Гордиенко, взял не прописанного Лёпу на работу старшим инженером. С пропиской тоже вопрос решили – сотрудник НИИ Глазьев прописал Лёпу в генеральском частном доме своего отца на Нивках.

Эту историю я не знал, а выписали меня из Киева в 1958 году, когда я поступил в ЛПИ.

Освобожденный, как и Нина, от любой прописки, но со свежим штампом о браке, я начал искать работу. Меня тут же вернули к исходной точке – сначала прописка. Но для прописки нужно было и основание – например направление на работу, а у меня было свободное распределение. Площади трехкомнатной «распашонки» для прописки нас двоих не хватало. Папа послал меня к бабушке, которая, как он думал, знала пригороды Киева, где жили ее знакомые из сел, в том числе в собственных домах. Бабушка сказала, что за Киевом есть хутор Нивки, и там, где именно, она четко не помнила, жила до недавнего времени ее молочница. На окраинах Киева я давно не был и, хотя представлял, что там может быть, но все-таки туда поехал. Добрался с двумя пересадками. Нивки уже были «они», а не он (хутор). Застроены пятиэтажными домами, из-за которых кое-где выглядывали коттеджи. Не селян, конечно, а отставных военных высокого ранга. Правила прописки те же, что и в центре Киева.

Наш паспортный отдел там и находился – прямо на Крещатике. Я уж и не помню, зачем я туда пришел – не прописываться же. Понятно, что это было невозможно, а приемов типа «может, как-то договоримся» я и тогда не знал, и потом так им и не выучился. Кроме всего, этого «как-то» у нас и не было, да и обсуждать его прямо в паспортном столе смысла не имело. Все-таки я просунул голову в окошко и увидел капитана милиции со спокойным, внимательным лицом. Я рассказал капитану свои обстоятельства, показал документ о свободном распределении, не утаил и того, что ждем ребенка.

Может быть, это обстоятельство и сыграло роль.

Капитан Иванова покачала головой, подумала и сказала: «Вот Вам анкета, заполните правильно все графы. Принесите все документы, включая просьбу квартиросъемщика и согласие ведомства, за которым числится дом. Графу «состоите ли в браке» не заполняйте. По правилам сын всегда может быть прописан на площади родителей. Дежурю я через день в это же время».

Через день, не веря, что меня пропишут,^[12] я подал документы в окошко. Через двадцать минут получил штамп в паспорте.

Ну, теперь-то, какие проблемы? И я помчался в Институт Кибернетики, оптимистически забыв свою неудачную попытку сделать практику по автоматическим системам в отделе А. И. Кухтенко. Начал я с В. И. Тация (руководителя моей преддипломной практики). Когда я с трудом разыскал его новый телефон, его на месте не было. Виталий, оказывается, через день защищал кандидатскую диссертацию по теме, связанной с автоматической системой прочностных испытаний крыла самолетов АН, по которой, по сути дела, я писал диплом (см. [Рог15], стр. 304). Как-то мне удалось с ним связаться и коротко сообщить о желании работать в ИК. Он просил придти на защиту, при этом я недостаточно точно узнал, куда именно и как туда (по списку) пройти.

Поэтому попал я только на конец защиты – происходила она, почему-то в (актовом) зале Точэлектроприбора – вероятно на сборном разовом Ученом Совете, которые широко практиковались тогда в Киеве. Таций успешно защитился, никаких следов аналитического решения задачи, которое я получил на дипломе и этим пытался «украсить» его диссертацию на защите я не услышал – он и раньше говорил, что не успеет понять, освоить и правильно представить метод решения.

Расслабленные, в хорошем настроении в предвкушении банкета, сотрудники лаборатории и члены совета высыпали на воздух. Таций, возбужденный и радостный, тем не менее, заметил меня, пригласил на банкет и познакомил с заведующим лабораторией – Виктором Ивановичем Иваненко. Когда я девять месяцев назад был в его лаборатории, он отсутствовал – был в командировке в США чуть ли не как Master degree student – скрыв свою степень к.т.н.

Сейчас он стремился быстро закончить докторскую диссертацию, материалы для которой он привез из Штатов. Коротко взглянув на меня, он сказал, что сейчас сложное время и мест в лаборатории нет.^[13] Таций позже объяснил, что работа с КБ Антонова закончилась и никого эта тематика больше не интересует, и ему самому придется искать соответствующее его новому статусу кандидата место. Я расстроился и на банкет не пошел.

Все же я решил попробовать еще раз у Кухтенко, в отдел которого входила лаборатория Иваненко. Он прореагировал стандартно: о, выпускник кафедры Лурье, сейчас оформим. Приходите завтра на работу. Назавтра он извинился, и сказал, что отдел кадров без его согласия и уведомления уже принял на это единственное свободное место другого молодого специалиста. Посоветовал подойти к А. Н. Голубенцеву в Институт Механики АН.

Александр Николаевич принял меня с энтузиазмом. Здание Института Механики еще достраивалось, и отдел кадров от приемной для посетителей отделялся какими-то звукопроницаемыми перегородочками. Голубенцев пошел с документами в отдел кадров, и сначала ничего слышно не было – разговаривали, видимо, спокойно. Потом громче, и, наконец, раздался раздраженный голос Голубенцева: «да написано же – русский. Ну, кто-то там еврей – отец или мать». Ему с сарказмом отвечал уверенный голос: «да, да, кто-то, а то неясно – Олег Абрамович».

Видимо, для обладателя спокойного голоса это было решающим аргументом – он, сам того не подозревая, в отличие от еврейских ортодоксов, был согласен с Баба Татрой (Вавилонский Талмуд): семья отца определяет национальность ребенка.

Красный и раздраженный, Голубенцев, еще недавно очень большой начальник, ворвался в кабинет, вернул мне справку и паспорт и попросил оставить анкету: я им еще докажу… Звонить ему я не хотел – зачем напрасно беспокоить человека, но все же на всякий случай позвонил и получил ожидаемое с порцией ругани в адрес «бюрократов».

Зашел в Институт Электротехники (тоже академический и тоже на Брест-Литовском проспекте). Ни Ивахненко, ни Кунцевича не было, зато на доске объявлений висел многозначительный приказ: «Ст. научному сотруднику Кунцевичу запретить в рабочее время заниматься работами, связанными с докторской диссертацией. Директор, академик АН УССР Ивахненко». Нет, подумал я, сюда меня не возьмут еще и по причине того, что «молодежь» кафедры Лурье не раз публично (на конференциях) делала из уроженца Кобеляк Ивахненко клоуна. У А. Г. Ивахненко с В. М. Кунцевичем, имелись принципиальные разногласия. Кунцевича, в отличие от его шефа, наша физмеховская кафедра привечала.

Побывал я еще в каком-то академическом институте, но понял, что делать это бессмысленно.

Кто-то посоветовал мне пойти к Г. С. Писаренко – известному механику, вице-президенту АН Украины. Рассказал про Институт Кибернетики – он поморщился. Когда же я рассказал об Институте Механики, он вышел из себя, попросил соединить его с кем-то оттуда: «Вы там у себя разберитесь. Выпрашиваете для себя кадры и выпускников, которых у нас больше нет, а когда к вам приходит выпускник кафедры Лурье – вы его не берете? В чем дело?». В чем дело, я ему постарался объяснить до этого, но он, видимо, решил не принимать известную, но неприятную действительность и «власть употребить». Увы… Его, видимо, по телефону попросили проконсультироваться с первым отделом Академии.

Он попросил меня перезвонить через два дня. Дозвониться ему после этого я не мог. Он все время отсутствовал.

Я ему благодарен – он попытался преодолеть систему.

Внизу меня подозвал секретарь Президиума Академии Денисов. Он попросил зайти к нему в небольшой кабинет и там спокойно объяснил, что есть установка ЦК – он дал понять, что не местного, а Центрального, о том, чтобы евреев в институты Академии Украины не принимать. «Вы знаете – сказал он доверительно – до войны на Украине в Академии Наук было около 40 % научных работников-евреев. И тогда это никого не волновало. Но потом присоединили Западную Украину, во время войны действовала нацистская пропаганда, после войны долго не могли справиться с бандеровцами. Для успокоения национальных чувств, чтобы не возбуждать антисоветских и антирусских настроений решили: евреев в Академию и в учреждения культуры не принимать, с руководящих постов убрать, но против русских все выступления пресекать. Это сработало».^[14] Подтекст был – Вы же не хотите, чтобы была пища для пропаганды национализма. Я не хотел – папа чудом избежал после войны смерти от рук бандеровцев. Он был не ученым, а инженером, строил газопровод Дашава-Киев ([Рог], стр. 110). Денисов мог бы добавить, что в это время русскоязычных профессоров с украинскими фамилиями, (например, А. И. Кухтенко, И. Н. Коваленко, И. Л. Повха [Рог15] и т. д.) усиленно приглашали в Киев и на Украину для руководства отделами и Институтами Академии с предоставлением академических званий и квартир. А тех украинцев и русских, кто не считал нужным следовать установкам, усиленно выживали из Украины (например, Б. В. Гнеденко), а другие уезжали в Москву сами – Н. Н. Боголюбов, А. И. Ишлинский.

Невысказанным, но угадываемым пожеланием Денисова «звучало»: не приставать к Георгию Степановичу – может он и хочет (помочь), да не может.

Об опыте возвращения евреев в Киев после войны (фактически его запрета), в том числе моих родственников, я писал в книге первой [Рог]. Неожиданное подтверждение написанному там я нашел в солженицынском «200 лет вместе», в объяснении Хрущева чудом выжившей в Киеве при немцах старой коммунистке-еврейке Руже Годес: «На нашей Украине нам не нужны евреи. И мы не заинтересованы в том, чтобы украинский народ толковал возвращение советской власти, как возвращение евреев».

Что там говорить обо мне – среднем студенте из Ленинграда, когда блестящего студента Киевского университета, физика-теоретика «Эмика» Рашбу^[15] «распределили» на строящийся завод «Прибой» в Таганрог. Выдающиеся ученые Н. Н. Боголюбов, С. И. Пекар, А. С. Давыдов договаривались с Министром высшего образования Украины и Академией Наук о направлении его к ним на работу.

Председатель комиссии по распределению проректор КГУ Шестаков сказал, что он в глаза не видел запрос из Института физики АН. В Таганроге стало известно, что имеется секретный приказ о привлечении к уголовной ответственности молодых специалистов, оставивших место назначения. Рашба и там, сидя фактически без работы, как и другие молодые специалисты (но получая все-таки зарплату), сумел отличиться, два раза найдя и исправив грубые ошибки разработчиков из ЦНИИ-10 (Альтаир) и НИИ-3 (Морфизприбор), через губу разговаривавшими с заводскими конструкторами. Когда его все-таки отпустили оттуда через полтора года, то Президент АН Палладин, пообещав поддержать его при зачислении в аспирантуру, не проронил ни слова, когда 10 аспирантских мест были отданы в Харьков с обоснованием: из-за отсутствия желающих поступать в аспирантуру. Указать Палладину «молчать» в то время мог запросто инструктор отдела ЦК.

«Обогащенный» негативным опытом, я начал тур второй – ящики. Ближним к Печерскому спуску, где мы жили, был «Арсенал». Там спросили про специальность, про прописку и предложили придти завтра с документами, включая шесть паспортов. Ну, четыре я еще мог насчитать, но шесть? «А еще паспорта родителей жены – мы организация серьезная».^[16] Я поблагодарил за информацию. Беседовавшего со мной серьезного товарища позвали в соседнее помещение, а я, поймав показавшийся мне сочувственным взгляд его сотрудницы, спросил – а если отец жены пропал без вести? Она покачала головой – тогда вряд ли.

Бандеровцев и власовцев уже простили, а пропав-ших без вести, которых никто не искал – нет.

На завод Артема я не ходил, в какой-то конторе на улице Чкалова, где размещалась часть академи-ческих институтов (ранее и лаборатория Антомо-нова [Рог15]) мной заинтересовались, и спросили, а в радиоуправлении я что-нибудь понимаю? Я уже был готов на многое, в том числе и на это. И тут мне устроили форменный экзамен, заставивший вспомнить всю «военку» – весь радиотракт ракет В-750, все способы управления ими. Естественно, я многое забыл со времени лагерей после четвертого курса [Рог15] – мы надеялись никогда больше с этими ракетами не встречаться, а вот, поди-ж ты, пришлось. «Сел» я на транзисторных схемах – их в тех ракетах и не было. Понял, что не прохожу, но сказали позвонить через неделю.

Тут меня разыскал Виталий Таций. До перехода в Институт Кибернетики он работал в п/я 153 и был, кажется начальником Максима Цветкова – группы автоматического управления. Управления чего именно, он не сказал. Пришли. Вышел Максим, меня начал представлять Таций, но тут появился Глазьев и оттёр Максима. Он довольно подробно рас-спрашивал меня о кафедре, о дипломе, здесь слово вставил и Таций. Глазьев интересовался кругом чтения, моими увлечениями (слово «хобби» еще не употреблялось, по крайней мере, в серьезных разговорах). Узнав, что я прошел Пану и Варзугу на плотах на Кольском и Чуню в Сибири, тоже на «плотах» в виде сплотки резиновых лодок, он воодушевился, сказал Максиму – наш человек.

Мне Глазьев объяснил, что то, что делает Максим – это контур управления второго порядка с обратной связью и намного сложнее они ничего делать и не собираются. Зато у Глазьева в комплексном подразделении гораздо сложнее и интереснее. Он сказал, что сам из Ленинграда, закончил ЛГУ, но волею судеб очутился здесь и не жалеет. Глазьев меня весьма впечатлил. Он ушел с документами в отдел кадров, через некоторое время вышел ко мне несколько разгоряченный и сказал, что все в порядке, – увидимся после оформления. Потом меня долго мурыжили в отделе кадров, заставляли писать и переписывать анкеты, важным оказался номер специальности в военном билете. По ней они могли увидеть, что у меня уже есть второй допуск. Но сказали, что все будет проверяться – и не меньше месяца, а то и двух. Я это понял так, что интервал с «зайдите завтра» увеличился до «зайдите через два месяца».

И я пошел искать работу в третьем слое – в КБ, в которых не нужно было допуска.

Уже зная, где расположен «Точэлектроприбор», я решил начать с него. Не помню, то ли проехал лишнюю остановку, то ли там был перерыв, и я оказался на заводе «Реле и автоматики». Там со мной не стали церемониться – отобрали свидетельство о свободном распределении, подшили в папку и сказали: завтра выходите на работу. На мою попытку что-то узнать о возможном месте приложения моих слабых сил сказали – вы и так направляетесь в КБ новых разработок – какого рожна вам еще нужно? Оказывается, была еще и группа, потом КБ «новейших разработок», в которой работали энтузиасты под руководством Семененко. Но с ними я познакомился позже. В КБ Семененко двадцать лет проработала программистом моя племянница Юля Хасминская. Кажется, оттуда вышел и мой будущий коллега Айнварг.

И я вышел на работу. Пришлось делать то, что я больше всего не любил – чертить. Правда были еще и расчеты, но это много времени не занимало.

Что-то мы чертили (у меня кульмана, кажется, даже не было) и считали. Но было это так неинтересно, что оставляло много нерастраченной энергии. Знакомился с соседями по рабочему месту.

Одним из них был флегматичный парень по фамилии Мешик. Его как-то сторонились, я не понимал, почему. Был он со странностями. Как-то рассказал, что всегда покупает две одинаковые пары обуви, так как обычно из строя выходит «одна туфля». Поэтому носить их нужно попеременно, чтобы одинаково снашивались. Разумная привычка, только откуда у него, скромного инженера, имеется возможность покупать две пары, да еще приличной импортной обуви? Когда проявились еще какие-то удивлявшие меня подробности жизни отрока из семьи, не имевшей никаких материальных, правовых, да и моральных ограничений, я поинтересовался у других, а кто он такой? Мне и объяснили – сынок «того» Мешика, министра МВД Украины, расстрелянного вместе с Берией.

Кажется, с него я и начал блиц-тест проработавших в среднем по пять лет конструкторов, большинство из которых были женщинами. На вопрос: чему равен cos (90º) я получил полтора правильных, шесть неправильных, один шуточный ответ. Еще один меня послал. Кажется, это был местный «пылеглот» (энциклопедист) гордо носивший на пиджаке, в котором он ходил и летом, два поплавка.^[17] Недавно назначенный начальник КБ, седой представительный мужчина, восседал на некотором помосте в конце довольно большого зала. На мой взгляд, он был уже старым – около 50. Это был пик его карьеры с хорошей зарплатой – 200 рублей. Мне назначили 85.

Отдушиной от рутины являлась возможность получить библиотечные дни. Народ кучковался по

«интересам» и практиковал групповые выезды. Однажды случайно попал в такую группу и я. Удивился, что едем не в ту сторону. Оказалось, на пляж. На Матвеевский залив, подальше от народа. Провели там целый день. Женщины запаслись едой, мужчины выпивкой. Уединялись, благо было где.

Были ли это привычные пары, или что-то делалось спонтанно, не знаю, но у меня участвовать в этом «развлечении» желания не было. Меня никто и не «нагружал», но больше в библиотечные группы я не попадал. Как объясняли дамы на работе и дома загар, полученный в библиотеке ниже декольте, не знаю. Лето 1964 года было теплым и длинным (об этом еще расскажу ниже). Кончилось оно для меня с летними каникулами.

Неожиданно пришло письмо из п/я 153 – явиться для переговоров. Допуск пришел. Но трудности еще оставались.