Олег Аблясов
Моги. Не там, где ничего не случается
Просто сказочное повествование о первой фантастической любви на грани жизни и смерти инопланетного юноши мога Амадея и земной девочки Поэ, об их удивительных и невероятных приключениях, информация о которых ввиду веских причин строго засекречена до сих пор, и автору, чтобы раскрыть её, пришлось полагаться исключительно на собственную фантазию.
Глава 1
Если бы я сейчас сидел в кино, я бы сказал, что на большом и тёмном экране почти ничего не было видно. Царила ночь, хлестал ливень и слышался треск веток под ногами сотен или даже тысяч бегущих людей… нет, почти же ничего не было видно, поэтому треск веток под ногами сотен или даже тысяч бегущих не разглядеть кого. Хотя голоса и крики были вполне себе разборчивыми, потому что это один из законов кинематографа – даже если тебе показывают иностранцев или не к ночи помянутую не пойми какую страхолюдную сущность из иных миров, они будут сразу дублироваться на понятный тебе язык. Ну, или снизу запустят субтитры.
– Я не могу так! – хрипло сквозь тяжёлое дыхание, остановившись, произнёс один из тех, кого на тёмном экране невозможно было разглядеть. – Я не могу её оставить здесь! Если вы можете, то я не могу! Мы бежим и знаем, по каким причинам мы бежим, но почему мы её оставляем здесь?! Ведь это неправильно…
– Это было её решение, – кое-как ответил ему, запыхавшись, другой остановившийся. – Мы же не можем насильно вытащить её из земли! Она же сказала – и для нас это трагедия! – что если она потеряет связь с землёй, она перестанет быть… Она сказала, что вы найдёте себе другую такую как я, точно найдёте, пройдёт время и найдёте! Помнишь, как мы стояли вокруг неё на коленях, упрашивая уйти с нами? Оставьте меня здесь, говорила она, кто-то должен остаться здесь на случай, если вы когда-нибудь вернётесь, говорила она… ко мне… Вы не останетесь без меня, другой меня, сказала она, ты слышал сам! Ведь матери своих детей не бросают, даже если их – матерей – дети оставляют! Это невозможно!
Всё так же слышался треск веток под ногами бегущих и тяжелое дыхание собеседников.
– Я тебе как старейшина говорю, – не дождавшись реакции, продолжил убеждать тот, кто назвал себя старейшиной, – всё будет как всегда, как раньше, только в другом месте.
– Без неё?…
– С ней. С другой ней. Но уже не здесь. И не сейчас…
– А что сейчас? Что?! Предательство?!!
Вдали стихал топот бегущих. И такое ощущение, что раздался звук открываемого металлического люка – характерное лязганье и шипение пневмопривода.
– А сейчас… сейчас нам всем надо сесть в звездолёт и лететь в поисках новой родины. Здесь мы уже не можем оставаться. Ты знаешь это. В конце концов, это её последняя воля, завещание, просьба, считай как хочешь, чтобы мы ушли, сейчас она никак не может нам помочь, спасти нас… По крайней мере, спасти нас всех. И ей непереносимо будет смотреть на то, что мы остаёмся беззащитными… Говорила… нет, просила, умоляла она нас… Ведь любить это значит защитить. Понимаешь?
– А кто защитит её?!
– Поверь, меньше всего она нуждается в нашей защите, – продолжал убеждать старейшина. – Ведь для любой матери главное забота, а уж потом собственная безопасность. И даже не в этом дело! Мы никак не сможем ей помочь, там борьба идёт совсем на другом уровне, нам не подвластном. Кто мы и кто Она! Неужели до тебя не доходит?! И если так, то мы будем только мешаться и путаться под ногами. Это как драться над муравейником, боясь ненароком раздавить муравьёв, и поэтому всё время глядеть под ноги, а не в глаза врага. Она не сможет защитить нас всех и не сможет постоять за себя так, как если бы нас не было рядом.
Они помолчали.
– Вот и поэтому тоже мы уходим… – резюмировал старейшина.
Кто-то крикнул издалека: «Мы уже все погрузились на корабль! Вы скоро?!».
– Идём! – крикнул старейшина.
И две едва различимые фигуры обречённо двинулись к космическому кораблю, в такой темноте ровно так же почти не видимому.
Вдали раздалось громоподобное рычание и пронзительный звук сотен гигантских – судя по громкости звука – труб. И голос из тьмы и откуда-то сверху: «Конец вам настал, вы перестанете существовать!». Он был такой громоподобный, что если собрать вместе миллион этих самых громов, то вот с такой концентрацией свирепости его и можно сравнить.
Две фигуры, прикрыв уши, пошатнулись от вибраций звука и ускорились. Старейшина запрыгнул в люк, а когда понял, что его товарищ не торопится сделать то же самое, выглянул наружу.
Тот стоял, опустив голову. А потом поднял взгляд на старейшину и тихо, но твёрдо произнёс:
– И всё же я остаюсь… Я не предатель.
Старейшина посмотрел вслед удаляющемуся соплеменнику, обречённо идущему навстречу явной, пусть и героической, гибели, и едва слышно сказал:
– Мы тоже… не предатели… Оставайся с миром и удачи тебе…
Крышка люка с шипением притянулась. Корабль взлетел.
Глава 2
В яркий солнечный день, который поневоле заставляет щуриться, из двухэтажного дома на просторной и огороженной лесной лужайке вышли девочка вприпрыжку и мужчина с парой рюкзаков и сумкой.
– Папа, а вот если муравей залез на листок дерева, а тут сильный ветер, и листок сорвало с ветки вместе с муравьём и отнесло, не знаю куда как далеко. Как ему дорогу назад найти? – спросила девочка, словно продолжая начатый дома разговор. – Или они как собаки на нюх ориентируются?
– Насколько я знаю, дочка, – мужчина запирал дверь, и у него это выходило как-то неловко, – в сильный ветер муравьи и не выходят из дома… это, как его, из муравейника. Заделывают хвоёй все входы и выходы и пережидают непогоду.
Папа поставил багаж к заднему колесу подъехавшего по просёлочной дороге такси.
– А вот если бы я была муравьём, я бы специально залезла на листок дерева и ждала ветра, чтобы оторваться и полетать. Чтобы увидеть то, чего с уровня человеческого… м-м-м, муравьиного роста не видно.
– Если бы ты была муравьём, ты бы не демонстрировала не свойственное этим насекомым столь эгоистичное стремление быть одной без всех, муравьи обладают коллективным и поведением, и мышлением. Я хоть в науке и не совсем по этой части, но всё же что-то то ли помню, то ли оттуда-то знаю, что дружба у насекомых – это когда никто даже не думает быть один без всех. Ну, это если говорить о них как о людях…
– А любовь могла бы их заставить хоть иногда быть без всех?
– Поэ, дочь моя! Что ты мне руки у души выкручиваешь?! Какая любовь у муравьёв, у них инстинкты! Сейчас…
– А что такое инстинкт… кты?
– Ну, это когда ты молниеносно делаешь что-то или вдруг становишься способным сделать что-то, не думая, зачем это нужно делать. Делаешь и всё, пока не поздно.
– То есть, – не унималась Поэ, – инстинкты это когда не надо думать, а любовь это когда думать надо?
– Да! – папа терял воспитательную сдержанность. – Так вот, сейчас сядем в самолёт, вот и представляй, сколько влезет, что ты хоть муравей на листочке дерева, хоть маленькая девочка на шее у лебедя! Хоть с инстинктами, хоть с лю… э-э хоть без инстинктов.
И, покосившись на Поэ, протянул водителю бумажку с адресом частного аэродрома, поясняя: – Будьте добры, пожалуйста, не торопитесь, без нас не улетят, а я, знаете ли, быстроты смены происходящего не очень-то люблю. Мне, наоборот, нравится, когда время превращается в кисель.
– Горячий? – водитель из вежливости индифферентно, хотя и с приятным выражением лица, поддержал беседу.
– Что, простите? – очнулся мужчина, а потом пояснил. – Сливовый.
– Вы по делам? – решил продлить общение таксист.
– В экспедицию. Индивидуальную… – сказал папа и, почему-то вспомнив про муравьёв, покосился на дочь. – Одного учёного и его дочери за компанию для этой экспедиции вполне достаточно.
– Ээм, – дипломатично привлекая внимание водителя, продолжил учёный, кое-что заметив. – Вам не кажется, что у машины заднее колесо слегка, как бы это помягче выразиться, спущено?
– Да-а? – нараспев вопросительно откликнулся таксист и высунулся из окна, посмотрев назад. – Так оно как и я – на расслабоне! Не напрягайтесь так, чего напрягаться, если всё равно произойдёт то, что должно произойти. Хоть готов ты к этому, хоть не готов, хоть накачана у тебя шина, хоть спущена. Садитесь, поедем. Если что, по дороге подкачаю. Поедем медленно, а движение здесь никакое. Так что никаких рисков. Кроме ваших нервов.
На этих словах водитель сделал приглашающий жест рукой и включил музыку – что-то похожее на Боба Марли.
Папа, вне науки будучи человеком деликатным, понимающе качнул головой, открыл дверцу, легонько подтолкнул дочь в спину и подтвердил:
– Да, едемте, пожалуйста.
Пока первые персонажи моей книги с чемоданами… нет, с рюкзаками и сумкой устраиваются в такси, чтобы доехать до аэродрома, я, пропуская этот длинный эпизод – ну, там, извилистая дорога, цветущие луга, прекрасный солнечный день, беседа ни о чём, бла-бла-бла, замена проколотого колеса на запасное и подкачка спущенного, и т.д. и т.п., – скажу вам прямо. Если в школе вам уже преподавали новейшую историю могов, то значит, вы знаете героические похождения мога Амадея. А если нет, тогда про него расскажу вам я.
Начнём с того, что самолёт падал…
Нет, сначала он, конечно же, летел в чудесный солнечный день. То выше белых пушистых облаков, то ниже, то прямо в облаках. Такой маленький, одномоторный, с пёстрой раскраской фюзеляжа – что-то типа белки-летяги с выпученными глазами и сверкающими двумя передними зубами. И лётчик был там будь здоров какой ас и весёлый при этом. Этакий брюнет средних лет с шальной улыбкой бывалого покорителя женских сердец.
Он, то игриво поднимая брови, глядел в зеркало заднего вида на своих пассажиров, то оглядывался на них, отпуская штурвал и делая кистями рук «фонарики», то тыкал пальцем, обращая внимание на что-то внизу. В общем, делал всё, чтобы полёт стал незабываемым и чтобы с ним захотели лететь снова и всегда.
Лётчик бесконечно что-то рассказывал, помахивая крыльями и летя, словно по волнам или горкам – вверх-вниз, вверх-вниз. А иногда закладывал такие виражи, что дыхание легко перехватило бы не только у тех, кто в этот момент находился в самолёте, но даже и у тех, кто, приложив ладонь козырьком ко лбу, смотрел на всё это с земли. То, что у лётчика просто-напросто не закрывался рот, выдавали наушники, которые, казалось, ходуном ходили на его ушах, повторяя движения нижней челюсти.
– А хотите, я покажу вам трюк, который перевернёт вашу жизнь?! Нет, ну, не то что бы жизнь, это уж я, наверное, загнул, а ваше представление о том, что в ней невозможного нет?! – прокричал лётчик в наушниках у пассажиров, весело поинтересовавшись, но таки наперёд зная ответ: – Вы же пристёгнуты?!!
И не дожидаясь ответа или сделав вид, что не расслышал робкое «Да нам бы просто долететь…», откупорил бутылку с лимонадом и зажал её коленями. Выдержал театральную паузу и – поддал газку, открыв рот. Впрочем, о чём это я: он у него и так не закрывался!
Внезапно он задрал нос самолёта и перевернул его вверх тормашками, словно делая сальто-мортале, что в фигурах высшего пилотажа называется «Мёртвая петля». В тот момент, когда сердца пассажиров ушли в пятки, а шасси самолёта упёрлось в зенит, из бутылки, зажатой коленями лётчика, тонкая ровная струйка потекла прямо под усы его широкой довольной улыбки. И струя лимонада не меняла своего направления на всём протяжении этой мёртвой петли, пока курс самолёта не выровнялся относительно земли!
Тут же по направлению вперёд самолёт, заложив крен вправо, сделал полный оборот вокруг своей оси, что в высшем пилотаже называется «Бочка». И сразу же в другую сторону. И струйка лимонада всё текла и текла в улыбку пилота… чуть не написал пирата… ровно и точно!
– Ну, как вам?!! – проорал лётчик в наушниках.
– За что… Вернее, зачем всё это?! Вам не хватает остроты ощущений? Так она в стоимость наших билетов и не входила! – услышал он недовольное бурчание в ответ.
– Ребята, ребя-а-ата, понимаете, в чём дело? – объяснялся пилот. – Если приключения нас не ищут, мы должны искать их себе сами. Разумно подходя к этому, конечно, но всё же создавать их себе. Своими руками. Иначе что это за жизнь, если вспомнить нечего?! Вот расскажете вы потом: нам нужно было просто переместиться из точки А в точку Б, а нам попался такой лётчик, ух, такой лётчик нам попался, и он так нас вёз… вёз или нёс, как правильно, ведь, по сути, лётчики своих пассажиров же несут на крыльях как на руках?!… что нас чуть не вырвало… но… но это… но это было так прекрасно!!! Ха-ха-ха!
Спустя мгновение воздушный извозчик более спокойно добавил:
– На этом фоне точка Б уже не кажется такой привлекательной и желанной, как просто и именно сам путь. А ведь жизнь это и есть путь – из точки А в точку Б…
Пассажиры пожали плечами.
– Я вам больше скажу, – усатый брюнет внезапно стал серьёзным. – Если нет испытаний, то незачем жить. Смысл жизни не там, где ничего не случается…
Возникла какая-то неудобная пауза. А потом жизнерадостный пилот и по совместительству летающий философ вновь разулыбался и спросил:
– Так всё же, как вам?!
Он хотел, чтобы пассажиры поделились впечатлениями от его трюка с лимонадом при выполнении фигур высшего пилотажа, выполненных почти прямо над верхушками сосен. Повернулся, оторвал одну руку от штурвала, поднял большой палец торчком и издал неопределённое вопросительное междометие «Э?!», пошевелив густыми чёрными усами.
И вдруг самолёт словно споткнулся. Будто бы шасси зацепилось за протянутую поперёк дороги верёвку. Самолётик резко встал на винт, задрав хвост перпендикулярно земле. Но не это в тот момент оказалось самым пугающим. Лётчик с совершенно онемевшим и каким-то застывшим выражением лица, на котором больше всего выделялись выпученные остекленевшие глаза, повернулся к пассажирам и неразборчиво, заикаясь, пробормотав «Я забыл б-б-бабушке купить м-м-м… м-молочка-а-а…», расстегнул ремни безопасности, открыл дверцу и выпрыгнул вон.
И вот тут самолёт стал падать. Его грациозный не классический штопор, закрученный во всех плоскостях, вполне мог бы попасть в учебники подготовки лётного состава, если бы это свержение с небес кто-то видел и фиксировал на камеру. А так – он просто падал без надежды войти в каноны.
Если бы не ремни безопасности, то и без того изрядно встряхнутые пассажиры крутились бы и вертелись по салону как шары с номерами в лототроне. На деле же они оставались притянутыми к своим местам, только истово мотали головами, как фанаты на концерте звезды хеви-метала. Я думаю, что они даже испугаться-то толком не успели, настолько всё случилось внезапно. А похоже, что и вовсе потеряли сознание. Зато по салону как укушенные непривязанным псом, лихорадочно и хаотично меняя траектории, носились рюкзаки и сумка – их же не пристёгивают ремнями безопасности, – и, то бились о стены, то били по лицам своих владельцев.
И всё было как будто в замедленной съёмке. В такие моменты само время словно встаёт на паузу. Замечал?
У меня было что-то подобное. Помню, переходил дорогу, и вдруг визг тормозов и внезапно прямо перед лицом возник бампер грузовика. Я окаменел, онемел, не мог двинуться ни вперёд, ни назад, а бампер всё продолжает надвигаться на меня, но уже как-то медленно. Мне вдруг почудилось, что окружающий мир утратил все присущие ему до того звуки. Картина мира, казалось, оплыла как свеча, и всё в ней двигалось с натугой. Великой натугой. И когда бампер грузовика чуть коснулся меня, не больно и даже как-то ласково, нежно и пушисто, я вдруг полетел медленно, красиво и плавно… придя в себя через вечность одной секунды от дикой боли уже на земле.
Врачи говорят, что субъективное замедление времени – это компенсирующие механизмы включились в психике, чтобы предотвратить больший урон для организма. Это как если бы у нас на боку был автоматический предохранитель, который в очень критической ситуации отключал бы нашу восприимчивость и чувствительность, чтобы мы не умерли от страха ещё до того, как произойдёт что-то реально непереносимое. Ведь, согласись, умереть от страха не так понятно, как умереть от раны или болезни, умереть от страха – это как умереть два раза за один раз.
Вот что значит, когда в особенные моменты время словно встаёт на паузу. И пока пассажиры в салоне самолёта как раз и находятся в состоянии паузы или субъективного замедления времени, познакомимся с ними поближе.
Мужчина был учёным, исследователем, то ли биохимиком, то ли ещё какая родственная петрушка. Он взял с собой дочку в дебри предгорных лесов, и она была этому очень рада. Во-первых, потому что это бывало не так уж и часто. А во-вторых, потому что ей нравилось не сиднем сидеть, зависая в соцсетях, а что-нибудь исследовать, желательно, натурально в естественно диких условиях, открывать, находить, объяснять. Объяснить что-то себе самому, то есть самостоятельно понять, это совсем не то же самое, что поверить кому-то на слово, потому что где гарантия, что человек не ошибается или намеренно не вводит тебя в заблуждение.
Она не была обычной девочкой, которой хочется нравиться только потому, что на ней сегодня новенькие туфельки. Да она и туфелек-то не носила. Нет, конечно, ей покупали туфельки, но она предпочитала удобные кеды или надёжные непромокаемые боты. А из одежды она любила куртки с множеством вместительных карманов, джинсы и рубашки навыпуск. Платья она тоже надевала, но они были не для красоты, а для лёгкости и удобства. Они были свободные, из самых простых тканей, иногда однотонные, иногда в мелкий неброский рисунок, а иногда и с большими яркими узорами, если было подходящее настроение. Такие платья не стесняли движений, на них тоже были карманы, и носила их девочка не с туфельками, а всё ровно также с кедами или с ботами.
Короче, одевалась она не для красоты, не для того, чтобы нравится, а чтобы удобно было не отвлекаться от того, что интересовало, к чему тянуло всей душой. Интерес к чему-то, вообще, в одну лодку с желанием нравиться кому-то не сядет. Поэтому тему гардероба закончим почти сразу, почти не начиная: она для Поэ никогда не стояла так, как стоял восклицательный знак в конце записанных ею в блокноте мыслей и идей.
А на плече у неё чаще всего болталась сумка с разными нужными в походах и научных исследованиях вещами. Железная кружка, нож, консервы, увеличительное стекло, блокнот, ручка, карандаши, диктофон, спички и много чего ещё. Предметы в сумке могли меняться, но два оставались там всегда. Это маленький детский сандалик, но о нём чуть позже. И небольшая страшно ветхая рукописная книга в кожаном переплёте. Её девочка как-то увидела у папы в его чрезвычайно захламленном кабинете.
В гараже у папы был идеальный порядок, это потому, говорил папа, что он им почти не пользовался. А кабинетом он пользовался, поэтому там не могло быть порядка. Папа возвращался из экспедиций и сваливал в углу разные интересные вещи, которые он нашёл. Все углы были ими заняты, и папа всё собирался разобраться и рассортировать, но подходило время новой экспедиции, и порядок откладывался.
Однажды из кучи вещей выпала книга. Папа сказал, что нашёл её в дремучих лесах какой-то страны, название которой девочка забыла. Папа планировал передать книгу коллегам, профильным специалистам по древним языка, но так и не сбылось, потому что, во-первых, папа Поэ был всегда занят, а во-вторых, как правило, планы это единственное, что меняется гораздо чаще, чем даже рисунок облаков на небе в ветреный день. Так и забылось, и девочка оставила книгу себе.
В книге девочку очень привлекли рисунки. Они были такие странные. На одном было изображено что-то наподобие замёрзшего на морозе зеркала в подвижной раме, вокруг которого располагалось что-то вроде пластин, похожих на клавиши пианино. И было что-то написано. Девочка спросила папу, и тот с трудом, с плохо скрываемым выражением муки на лице прочитал, что это Зеркало Судьбы и Исполнения Желаний. Просто он, ещё учась в университете, освоил курс древних мёртвых языков, поэтому с грехом пополам таки смог истолковать эту тарабарщину.
Мёртвыми называются такие языки, которыми уже давно не пользуются в силу, например, прекращения существования народов, говоривших на них, зато большинство наших научных и политических терминов взяты именно из языков, на которых уже никто не говорит. Ну, не странно?
– А как им пользоваться, этим зеркалом? – спросила тогда девочка у папы, как будто заранее предвидела неизбежность, потому что какие вопросы задаёшь, так твоя жизнь и складывается.
Он покрутил книгу, помычал, почесал затылок, не всё понял, но всё же сказал, что для этого нужно… для этого нужно…
Да разве это важно сейчас? Сейчас важно, что самолёт падает. Что станет с мужчиной и его дочкой? Спасутся ли они?
В этот раз Поэ была одета в серое платье, которое удивительно шло её глазам, хотя надевала она его совсем не поэтому.
А на папе самым примечательным из одежды для человека его возраста была только меховая шапка с полосатым хвостом, похожая на башкирскую народную, которую он надевал всегда, когда хотел, чтобы его научная экспедиция, даже если она была очень короткой, всего, например, один день, увенчалась успехом. Чаще всего так и было. Возможно по этой причине, то есть из-за меховой шапки, которая исполняла роль талисмана, папа-учёный не ездил в экспедиции в жаркие страны. Только в холодные или с умеренным климатом.
В одном месте шапку уже слегка проела моль, но учёный продолжал её носить. Потому что любил старые вещи и не мог бросить то, что ему преданно служило долгие годы. Он бы скорее сдал её в музей, чем выбросил на помойку. Ну, если б там, конечно, попросили, ведь просят же у известных людей какие-нибудь вещи для музеев. А папа у этой девочки был очень известен. В узких научных кругах.
На самом деле девочку звали Эмма. Глядя на неё, почему-то хотелось искать к словам рифмы, поэтому её ласково называли Поэммочка или Поэммка, то есть не какое-то там стихотворение, а целая, хоть и маленькая поэма. Самой Эмме своё имя не нравилось, так бывает. Дети даже иногда хотят назваться по-другому, совсем не так, как их назвали родители.
Например, мне всегда хотелось, чтобы в моём имени была буква «Р», потому что она, на мой взгляд, добавляла любому слову мужественности и твёрдости. Но родители выбрали мне имя, в котором не было буквы «Р», поэтому я не был ни твёрдым, ни мужественным. Конечно, я могу ошибаться.
Но девочке Эмме тоже не нравилось её имя. Не нравилось, и всё, она никому не объясняла причины, просто не хотела. И она просила, чтобы к ней обращались, сокращая её ласковое прозвище Поэммочка вот так – Поэ. Просто Поэ, и всё, но ни в коем случае не Эмма и не По. Хоть Поэ и По очень похожи, но если говорить резко и отрывисто, то получается такое По, как будто рядом вонюче дымит выхлопная труба автомобиля, и у него не всё в порядке с топливной системой. А если тянуть По-о-оэ-э-э, то, как раз в таком случае и получается такое Поэ, которое очень напоминает затяжной прыжок с парашютом, полный ветра, риска и непредсказуемости, что больше всего планировала на будущее любить Поэ.
Поэ могла умереть при рождении. Но не умерла. Наверное, не захотела. Или права не имела. Ведь мы держимся в жизни, или нас в ней держат, до тех пор, пока не становится ясным, что мы уже не выполним то, ради чего мы в ней. Среди долгожителей, вообще, только две категории людей: те, у кого отменное здоровье, и те, кто всё тянет и тянет с выполнением жизненной миссии, возложенной на нас ещё до рождения сюда.
А было так. Когда мама Поэ забеременела ею, хотя тогда они с папой ещё не могли знать, что это именно Поэ, а не кто-нибудь другой, папа посадил перед домом маленькую сосенку.
Он её привёз из экспедиции, говорил, что увидел удивительную рощицу, в которой каждая сосна, а там были, в основном, сосны, была какой-то странной, но странной не страшно, а интересно, привлекательно. Они все были какие-то особенные, не похожие ни на что. То столбом без веток уходившие ввысь. То скрученные по спирали. То раздваивающиеся и даже растраивающиеся от одного ствола. То срастающиеся в одно целое с соседними деревьями. Последний пример, вообще, чудеса.
Рядом с сосной, у которой в темноте светилась хвоя, вышел из земли маленький побег, маленькая такая сосенка. Учёный её вырыл, и именно этот саженец и посадил у дома. Он хотел, чтобы сосна, когда она вырастет, радовала его, его жену и их ребёнка. Ведь у неё могли светиться иголки. А это так интригует в темноте, как ничто, вероятно, не может заинтриговать в светлый день. Тьме, вообще, достаточно двух вещей, чтобы заставить нас полностью напрячься – неопознаваемых звуков и блуждающих огней. Светящаяся сосна вполне относилась к последнему случаю. Или, по мнению папы Поэ, к всесезонной новогодней ёлке.
Сосна выросла невероятно быстро, на самом деле, они так стремительно не растут, они растут гораздо дольше. А тут прошло всего несколько месяцев, у мамы уже был довольно большой животик, а сосна уже была выше их дома, выше второго этажа. Гораздо выше. В ветреный день на крышу с большой высоты падали, стуча, словно просясь в дом, шишки. Их, конечно, не пускали, а утром весело сметали в кучки. Или кидались ими. Или выкладывали ими на лужайке свои имена. А вечерами, стоя у окна, любовались на сосну, у которой светились иголки.
Но почему-то вдруг сосна, так же невероятно быстро, как и выросла, засохла. Она высохла вся, сверху донизу. И замерла причудливым голым гигантом, скрипя на ветру. И папа уже собирался спилить сосну, как вдруг…
Правда, когда говорят, что что-то происходит вдруг, то замирает сердце? В такие моменты ты что-нибудь предчувствуешь? Что-то не очень хорошее? Сейчас именно такой момент…
Папа сидел у постели своей беременной жены, которая прилегла отдохнуть, ведь ей уже тяжеловато было носить свой большой животик. Она уже собиралась рожать, подсчитывала дни. И частенько ложилась отдыхать. Вот и в этот вечер она легла ещё не спать, а именно полежать. Они были в комнате на втором этаже с окном, из которого была видна сосна. Рядом с мамой был её дорогой мужчина, он гладил её, они разговаривали, улыбались, перебирали имена для дочки.
Тогда они уже знали, что у них будет дочка. Им об этом сказали в больнице для мам. И они вспоминали все хорошие имена для девочек. И решили, что, может быть, мо-ожет быть, назовут девочку Эммой. Просто маму звали Эммануэль, а фамилия у них с папой была Нуэль. И была мама Эммануэль Нуэль. А девочка бы стала Эмма Нуэль. Почти как мама. Это не был главный вариант, это был один из возможных вариантов. Но папа потом выбрал именно этот вариант. После того, как сосна упала…
Они были в комнате на втором этаже своего дома. Мама лежала на кровати животиком кверху, папа сидел у её ног. Вдруг раздался треск и звук падения, сопровождающийся древесным визгом, который выворачивал уши. Они посмотрели в окно. Падала сосна. Падала на дом. Падала быстро.
Сосна упала на дом, большая ветка пробила крышу, прошила насквозь чердак и потолок комнаты, и острым своим концом, на котором сохранилась капелька смолы, воткнулась в живот мамы. Та даже не закричала, а распахнула глаза, скрючила пальцы, подтянула колени и широко открытым ртом стала со свистом и шипением втягивать воздух. Папа вскочил и, сжав зубы от боли, как будто он сдерживал спиной поезд, давая возможность ребёнку уйти с рельсов, схватил ветку и не пускал её ниже. Сосна давила. Папа не давал. Сосна скрипела, ломая чердачные переборки. Папа стонал, оставляя на ветке кровавые следы. Ветка медленно протыкала маму насквозь, выходя с другой стороны кровати и упираясь в пол. Мамина кровь смешалась с папиной…
Врачи спасли маму, а ребёнка ветка чудом не задела. Но состояние мамы становилось плохим. У неё очень сильно стали неметь руки и ноги. Невыносимо чесалось всё тело. А однажды утром они увидели, что она покрывается корой. Древесной корой. Очень быстро покрывается древесной корой. А из глаз, поменявших свой цвет на янтарный, текли не слёзы, а смола. И она уже не могла шевелиться без скрипа. А ходить совсем перестала. Похоже, она навсегда замирала в причудливой позе, а ребёнок всё ещё был в ней.
И тогда ребёнка решили вытащить из мамы. Для этого нужно было разрезать живот, пока он весь не покрылся корой. Положили одеревеневшую маму на операционный стол и только поднесли к ней свои хирургические инструменты, как она словно захлопнулась! Последний участок кожи на животе разом покрылся толстым слоем коры. И мама перестала издавать звуки. Теперь она уже и не была мамой в полном смысле этого слова, потому что перед врачами лежал ствол дерева в форме женского тела. Просто в ней, нет, в нём был ребёнок, сердце ребёнка стучало, это показывали датчики, оставшиеся под маминой корой.
И тогда принесли пилу. И с молчаливого согласия плачущего папы дерево быстро распилили. Оказалось, что под корой не осталось даже следов человеческого тела. Мама исчезла. А ребёнок лежал словно внутри высохшего дерева. Пуповина, когда-то связывавшая младенца с мамой, превратилась в сухую веточку. Она сломалась, когда дерево распилили.
Ребёнок не плакал. Но его ротик, носик, глазки и ушки были забиты древесной трухой и опилками. Врачи схватили ребёнка и стали очищать всё, что было забито. А вообще-то, он выглядел абсолютно здоровым. Как врачи когда-то и сказали, это была девочка. И папа решил, что назовёт её только Эмма, и никак иначе.
Остатки древомамы он сжёг во дворе дома. Наверное, чтобы почувствовать последнее тепло бывшей любимой женщины. Увидеть её последний свет, освещавший его при жизни. И даже не заметил, как с одной из веток капнула слезой смола. И ушла в землю…
Очень скоро он заметил, что Эмма как будто светится в темноте. И чем взрослее становилась, тем ярче светилась. И чем больше радовалась, тем светлее была. Поэтому она старалась не находиться в помещениях, где мало света. А когда в школе на уроке показывали учебный фильм и гасили свет, она находила предлог выйти из класса. А когда стала почти подростком, то не ходила с одноклассниками в походы и на вечерние сеансы кино. Чтобы никого не пугать и не отвечать на вопросы об этом. А шторы в своей комнате она вечерами плотно задёргивали. И почти все ребята стали считать её ведьмой. И обзывались.
Её необъяснимо тянуло к деревьям. Ещё она часто припадала к земле возле какого-нибудь дерева, чтобы послушать корни. Ей казалось, что она слышит голос мамы, которую никогда не видела. Но что говорит голос, она разобрать не могла. Но он продолжал чудиться ей в шелесте крон деревьев, в шорохе веток…