Генри Лайон Олди
Восставшие из рая
В жизни все не так, как на самом деле.
Станислав Ежи Лец
Книга первая
Попавшие в переплет
Сага о разобранной крыше
И вот во сне явился к нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал: – Голым профилем на ежа не сядешь!..
Михаил Булгаков
Глава первая
О, верните
крылья!
Мне пора!
Умереть,
как умерло вчера!
Умереть
задолго до утра!..
Ф.-Г. Лорка
…А угрюмый Бакс все тащился за мной, по щиколотку утопая в прошлогодней хвое, и с каким-то тихим остервенением рассуждал о шашлыках, истекающих во рту всем блаженством мира, о поджаренном хлебе на горячем шампуре, о столовом красном в пластмассовом стаканчике, и о многом другом, оставшемся в рюкзаках, оставшихся в байдарках, оставшихся у места стоянки на берегу… и Талька молчал, устав спрашивать меня – папа, а скоро мы выйдем обратно?
Скоро, сынок… и я двигался, как сомнамбула, поглядывая на хмурящееся небо, на завязанные в узлы стволы чахлых сосен-уродцев, и никак не мог понять, что же меня раздражает больше – злобная безысходность леса, болтовня Бакса или всепрощающая покорность моего измученного сына.
Черт нас дернул потащиться искать хутора! Ехидный, лохматый черт, нашептавший в ухо идею прикупить сальца, молодой картошечки и крепчайшего местного самогона на пахучих травках, – чтоб тебя ангелы забрали, искуситель проклятый!
– Крыша, папа, – тихо сказал Талька, и я не сразу понял, о чем это он, а потом на нос мне упала холодная скользкая капля, и еще одна, а Бакс заорал от радости дурным голосом, схватил Тальку за руку, и все мы кинулись через искореженный подлесок – туда, где в просвете между деревьями мелькнула серо-стальная черепица остроконечной крыши.
Мы бежали, оступались, гремели банками и бидонами, а неспешный дождь щелкал вокруг нас мокрой плетью, и мы влетели на хутор, влетели в этот оазис цивилизации – пять домов-изб, один флигель и с дюжину всяческих пристроек – и через десять минут вся наша радость бесследно улетучилась.
Хутор был пуст. Не заброшен, а именно пуст. И в одном из незапертых домов, куда мы самовольно вошли, на кухне стояла кастрюля с холодным гречневым кулешом. Примерно вчерашним. Съедобным.
– Тайна «Марии Целесты», – пробормотал Бакс, протирая очки полой рубашки. – Бермудская деревня. Гигантский гриб-людоед…
– Крысолов из Гаммельна, – немедленно подхватил эрудированный Талька. – С дудкой. Пап, теперь твоя очередь…
Я промолчал. Не нравился мне этот хутор. Особенно флигель, где кто-то глухо стонал. Бакс заткнулся, глядя на меня, прислушался, и, судя по выражению его лица, ему все это тоже не понравилось.
– Пошли, Анджей, глянем, – предложил Бакс и, не дожидаясь ответа, двинулся первым. Я переставил зашипевшего было Тальку себе за спину и тоже направился к флигелю. Дождь оживленно заскакал вокруг нас, приплясывая и брызгаясь, но я не понял причин его веселья, пока не вошел в полуоторванную дверь, – и дождь вошел следом.
Крыша флигеля была разворочена вдребезги, и серое небо просачивалось сквозь дыры между балками перекрытий и обломками черепицы. Мебель – если драный тюфяк на деревянной подставке, рассохшуюся тумбочку и кучу мелкой ерунды можно назвать мебелью – была дряхлой, сморщившейся и хрипло дышала на ладан.
Как и сухонькая старуха, лежавшая на тюфяке.
Талька испуганно засопел за моим плечом. Бакс зачем-то пригладил мокрые волосы и стал ожесточенно копаться в своей всклокоченной бороде.
– Здравствуйте, бабушка, – ни к селу ни к городу заявил мой сын.
Бабушка разлепила один глаз, оказавшийся неприятно хищным и цепким, оглядела всю нашу компанию и зашлась сухим, резким кашлем.
Я попятился, а в голову лезла всякая дурость, вроде «ты меня накорми, напои, в баньку своди… что там еще?.. самогону нацеди…».
Бакс открыл рот, закрыл его, снова открыл – и лучше бы он этого не делал.
– Что вы здесь делаете, женщина? – командирским тоном осведомился Бакс.
Бабка пожевала впалыми губами, заворочалась и попыталась оторвать голову от тюфяка.
– Помираю я, – натужно прохрипела она и после долгой паузы добавила: – Здесь…
Налет нервного хамства мигом слетел с Бакса. Он вообще-то парень отличный, с понятием, и безотказный до упора – но часто реагирует на ситуацию неадекватно, за что и страдает. Девушки в наше время не любят чрезмерно порядочных… впрочем, Ася его любила.
– Может, «Скорую» вызвать? – робко предложил Талька и стал озираться в поисках телефона. Что поделаешь, городской ребенок…
Пора было принимать волевое решение. Я приблизился к ложу, присел подле старухи – и меня поразил запах, стоявший у смертного одра. Чистый, прохладный запах ночного озера со спящими кувшинками и серебряным плеском рыбы… Странная ассоциация, совершенно не к месту – но тогда она не показалась мне странной. Я подумал, что в таком месте в голову и должны приходить ненормальные мысли, и тут же возникло ощущение, что все мы – и я, и Талька, и Бакс, и старуха – запутались в некоей бесконечной и туманной паутине, причем совершенно неясно, кто мы – пауки, мухи или сошедшие с ума туристы и выжившая из того же ума полудохлая Яга…
Ощущение мелькнуло и погасло, оставив после себя легкий холодок.
– Люди-то где, хозяйка? – мягко поинтересовался я, касаясь лба старухи.
Бакс и Талька придвинулись ближе, и мой сердобольный наследник опустился на корточки, тронув свесившуюся вниз узкую руку с синими старческими венами.
Бабка покосилась на Тальку, и я вздрогнул, увидев ее хищно-ласковый взгляд и костлявые пальцы, дернувшиеся в сторону и словно помимо воли хозяйки сомкнувшиеся на запястье мальчишки; и я еще подумал, что так, наверное, смотрит голодная рысь на свое потомство.
– Ушли люди… Сказано ведь – помираю я… вот и ушли… все… ушли, сынок… и вы бы уходили…
Она все держала Талькино запястье, слабо дергая плечом, будто пытаясь оторвать непокорные пальцы; и сухонькое старушечье тело внезапно напряглось, натянулось струной, связующей нитью между белобрысым мальчишкой тринадцати лет от роду и чем-то неясным, неведомым, что дрожью обожгло мне ладонь, когда я трогал бабкин лоб.
Я только никак не мог понять, откуда во мне это брожение мыслей и полное отсутствие брезгливости, – а она-то должна была быть, уж я себя знаю…
Бакс потоптался и решительно двинулся в обход импровизированной кровати.
– Давайте-ка ее в дом перенесем. Слышишь, Энджи, берись с той стороны… под крышу ее надо, дождь ведь, а тут разворотили все не по-людски, гады, и смылись…
– Не надо под крышу, – шептала старуха, пока мы с Баксом бережно поднимали ее. – Не надо… под крышу… оставьте… черт вас принес, ироды… оставьте…
Голос прервался, и вся она сразу стала гораздо тяжелее.
– Она умерла, – с недетской уверенностью сказал Талька. – Папа, дядя Бакс, положите ее здесь. Не надо ее никуда уносить. Честное слово, не надо…
И я понял, что он прав.
Глава вторая
Глаза мои бродят сами,
глаза мои стали псами.
Ф.-Г. Лорка
Лес изменился. Он не стал реже или приветливей, зато теперь я точно знал, куда нам надо идти. Довольно далеко, до излучины, а там еще вдоль реки к байдаркам – но в направлении я почему-то не сомневался. Словно компас проглотил…
– Талька, – спросил я, – куда пойдем?
– Туда, – махнул рукой мой сын, не задумавшись ни на минуту. – А потом налево по берегу…
Бакс только облизал губы и кивнул головой.
Старуху мы похоронили за флигелем – в сарайчике нашлась лопата и брезент, заменивший и саван, и гроб; Бакс соорудил грубый крест, а Тальку я отогнал подальше, но он все равно подглядывал из-за угла флигеля – в общем, все как положено, только вот я не знал, так оно положено или совсем не так.
Молитв мы не помнили, никаких документов не нашли, а Бакс зло плюнул и сказал, что вечером обязательно помянет покойницу, а в окружном магистрате сообщит кому следует.
Так что мы пошли обратно, набивая имевшуюся у нас тару свежими маслятами, невесть откуда взявшимися и бросающимися буквально под ноги, – но настроение все равно было пакостным, хотя дождь притих, и между серыми обрывками туч стало проглядывать некое подобие солнца.
Потом Талька обнаружил какую-то птицу, сизую, скрипучую и нахальную, и они с Баксом заспорили, как та называется, а я отстал, но Бакс вскоре подошел ко мне и начал молча ковырять палкой землю. Так мы и стояли и молчали, пока Талькин крик не сорвал нас с места, и пока я бежал, спотыкаясь и моля Бога прекратить сегодняшний дурацкий эксперимент, – я снова ясно увидел паутину, кишевшую чем-то живым, и от мест пересечения волокон исходила уже знакомая мне дрожь, заставляя вибрировать всю бесконечность нитей; превращая паутину в белесый туман, сквозь который просматривалась нелепо-черная сердцевина…
Сосны разбежались в разные стороны, до пояса утонув в клочьях налипшего тумана, и мы оказались на опушке – если можно представить себе опушку, возникшую прямо в середине леса. Выходит, можно – потому что все остальное представить себе было гораздо сложнее.
Огромная толпа народа, словно сбежавшая массовка из плохого фильма про средневековые крестьянские бунты; вкопанный в землю и обложенный взъерошенными вязанками хвороста столб, к которому…
Даже на расстоянии ошибиться было невозможно. У столба полувисела на невидимых из-за дальности веревках давешняя старуха из флигеля. Которую мы два часа назад успешно похоронили. Или ее сестра-близнец.
Из толпы – я уж потом сообразил, что вся ситуация развивалась совершенно беззвучно, – вышел кряжистый мужик с взлохмаченной бородищей и медленно двинулся к столбу, помахивая вяло разгоравшимся факелом.
Он шел и шел, а я стоял и стоял, пока вопль Бакса не встряхнул меня, прервав оцепенение:
– Энджи, бери факельщика!..
Это была одна из немногих ситуаций, на которые Бакс реагировал мгновенно и адекватно. Я еще только разворачивался да примеривался, а он уже пронесся мимо Тальки, с ужасом глядевшего на женщину у столба, и врезался в толпу.
И мне не осталось ничего другого, как кинуться следом.
– Папа, да сделай хоть что-нибудь! – ударил мне в спину истошный крик моего сына.
Мы неслись сквозь плотный тягучий туман, и люди по мере нашего продвижения в их массе таяли, превращаясь в ничто; а я все бежал, пронизывая бесплотную толпу, пока не врезался лбом в возникшую передо мной сосну и не свалился на землю.
Лежа, я зачем-то кинул в бородача с факелом шишкой, и она пролетела через него, в районе груди, попав в Бакса, – который, по всей видимости, промчался сквозь факельщика и последовал моему примеру, чувствительно войдя в соприкосновение со стволом дерева.
Два здоровых мужика, беспомощные, как младенцы, сидели на сырой земле и, кусая губы, смотрели на призрачного бородача, как тот делает шаг к столбу со старухой… поднимает факел над головой… и мне вдруг мерещится, что у столба вовсе не старуха, а моя жена, оставшаяся с байдарками, а на палаче развевается широкое бело-серебряное одеяние…
– Папа, да сделай хоть что-нибудь!
Топот конских копыт позади меня громом прокатился по лесу – и я весь сжался, ожидая, что это будет первый и последний звук – первый за все время этой невероятной казни и последний в моей жизни… и я еще успел увидеть, как факельщик недоуменно оборачивается…
Словно выключили невидимый кинопроектор – ни столба, ни дядьки с факелом, ни толпы, ни опушки. А на том месте, где только что была груда вязанок хвороста, росла семья молодых маслят. Глянцевых, упругих и наверняка не червивых.
Во всяком случае, мне так показалось.
Бакс встал, пнул грибы ногой и изо всех сил ударил кулаком в дерево, разбив руку в кровь. Потом он коротко всхлипнул, провел тыльной стороной ладони по лицу и стал похож на рыжего клоуна. На плачущего рыжего клоуна.
– Сволочи, – ни к кому не обращаясь, выдавил Бакс. – Мрази поганые… Ишь, расколдовались…
– Папа, – тихо спросил подошедший Талька, – ты очень больно ударился?
– Сволочи, – еще раз буркнул Бакс.
– Кто? – я попытался улыбнуться и не смог.
Он не ответил.
…Через два с половиной часа мы вышли к байдаркам. Моя жена чуть не убила нас всех, но мы покорно выслушали ее аргументы в пользу нашей общей никчемности и бестолковости и принялись готовить еду.
До вечера мы почти не разговаривали. А перед самым сном мы с Баксом выпили по два стаканчика. Молча.
Талька сидел рядом.
Глава третья
Люди шли за летом,
осень – следом.
Ф.-Г. Лорка
Последующие пять дней были до отказа заполнены сбором ягод, рыбной ловлей, мозолями от весла и прочими прелестями жизни. Бакс учил Тальку каким-то немыслимым приемам, супруга моя истекала счастьем и покоем, что с ней случалось отнюдь не часто, я добросовестно разделял это благостно-расслабленное состояние, но в действительности не мог отпустить себя ни на секунду.
Во-первых, меня беспокоил Талька. На поляне, усыпанной спелой земляникой, он мог застыть, как истукан, уставясь на неведомый стебель местного лопуха и морща лоб, словно он (Талька, а не лопух!) видит старого знакомого и никак не может вспомнить, как того зовут. И место для стоянки он определял теперь безошибочно – без комаров, с подветренной стороны; и вообще…
Во-вторых, меня беспокоил Бакс. Он ходил, словно отравленный, и временами мне казалось, что в добром толстом дяде Баксе кипит скрытый котел с плотно пригнанной крышкой, и надо бы успеть увернуться, когда тот взорвется.
Со мной раньше случалось нечто подобное. Это когда какому-нибудь гаду надо было дать по морде, а ты не дал – по причинам социальным, этическим или просто от интеллигентской трусости – и потом ходишь, как дерьма наелся, все это перевариваешь, если не сбрасываешь на кого-то безвинного и случайно подвернувшегося под руку.
Бакс называл это… не помню уже как, но это именно оно и было.
В-третьих, меня беспокоил я. Я видел туманную паутину. Я видел ее раз пять-шесть; более того, я чувствовал нашу зависимость от ее колыхания. Дернется нить, и рыба на вечерней зорьке клевать не будет, сколько ни прикармливай и ни чертыхайся шепотом. Или грибов сегодня есть не следует, а следует давиться макаронами, потому что волнение прошло по дальним волокнам, и легкая рябь соизволила докатиться до нас.
Я морщился, как от головной боли, тайно глотал пенталгин и видел проклятую паутину; Инга поглядывала на меня с недоумением, а Талька – с сочувствием.
А когда мы добрались до Браншвейга и Бакс тут же отправился в местную ратушу, а потом вернулся оттуда злой до бледности и долго показывал мне, не стесняясь Тальки, что бы он сделал с местными бюрократами, не желающими приподнимать свои толстые задницы, – я занервничал до рези в желудке.
Я понял, что чувствуют марионетки, когда их достают из сундука.
– Баксик, – сказал я, – берем билеты и едем домой. Дома хорошо, дома есть пиво и телевизор, дома есть мягкий диван – и никаких галлюцинаций. Мы берем отличное купе на четверых и немедленно едем домой. Ты понял меня, Баксик? Мы идем с тобой в кассы, достаем из кармана бумажник…
– Да, – ответил Баксик – нет, незнакомый и суровый Бакс. – Да, пора домой. Ты, Энджи, идешь в кассы, берешь три билета, ты берешь Ингу, Тальку и одну байду, и вы все вечером мотаете отсюда к пиву, дивану и такой-то матери от греха подальше. Займешь мне место на диване и купишь лишний литр пльзеньского. Жди меня, Энджи, и я вернусь. Позже.
– Хорошо, – сказал чей-то холодный и спокойный голос, и я с удивлением обнаружил, что этой мой собственный голос. – Хорошо, Баксик, но не совсем так. Я беру два прекрасных билета, и Инга с Талькой едут налегке. Я иду в кассы, не спуская с тебя пристального взгляда, я иду в кассы…
– Папа, ты возьмешь один билет, – Талька крепко сжал мою руку и улыбнулся чужой, взрослой улыбкой. – Один билет для мамы. Иначе я ей все расскажу. Все-все…
И я пошел в кассу и взял один билет. До сих пор не понимаю, как мне удалось уговорить Ингу уехать.
Но я это сделал.
Глава четвертая
Мама, хотел бы я стать серебром.
Холодно будет, сынок.
Ф.-Г. Лорка
Злосчастный хутор нашелся как по заказу. Еще с первой секунды, когда мы только выволокли лодки на берег и решали, ставить или не ставить палатку, – Талька сразу взял след и двинулся по нему напористо и целеустремленно, вроде хорошего сеттера. Я только диву давался и временами трогал карман рюкзачка, где у меня среди прочего барахла болтался походный топорик с заново выправленной заточкой. Вот спросите меня, спросите – зачем я взял с собой эту штуку, да еще полночи провозился над его упрямым лезвием? – спросите меня, или нет, лучше не спрашивайте, потому что я вам все равно не отвечу.
Взял и взял. И все. На всякий случай.
Я предполагал, что случаи – и всякие, и особо оригинальные – не заставят себя ждать. Не то чтобы это приводило меня в восторг, но…
Это «но» включало в себя многое. Косой крест над могилой сумасшедшей старухи, мою захлебывающуюся ярость, факел в руках бесплотного палача, глаза Бакса на вокзале… Я не знал, зачем я иду, но за чем-то я шел наверняка.
Иначе до конца дней своих я буду видеть паутину, бояться паука и радоваться тому, что я не муха или хотя бы не ближайшая на очереди муха. Радоваться, захлебываясь сырым и липким туманом.
И напиваться перед сном. Чтобы не слышать срывающийся крик моего сына:
– Папа, да сделай хоть что-нибудь!..
Я собирался сделать хоть что-нибудь.
…Ветер, как игривый котенок, трепал струйки дыма над кирпичными трубами, два молодых парня помогали беременной женщине тащить тазы с мокрым бельем, три тощих козы глодали всякую дрянь, временами косясь на расслабленного козла с мордой арабского шейха; и вообще хутор выглядел обжитым и благоустроенным.
– Смотри, – толкнул меня локтем Бакс, и я увидел лохматого детину, заново крывшего крышу уже знакомого нам флигеля. В зубах у детины были зажаты гвозди, и новоявленный кровельщик уставился на нас так, словно полдня мечтал эти гвозди проглотить, а наш приход нарушил все его планы.
У входа во флигель на крылечке сидел унылый и весьма пожилой фермер с патриархальной бородищей и приводил в порядок какую-то мешанину невероятных ремней и пряжек. Где-то я уже видел эту бороду… да нет, не может быть…
Я глядел на эти ремни, вспоминал, как пишется слово «чресседельник», и понимал, что говорить не о чем.
Абсолютно не о чем.
– Пошли отсюда, Бакс, – сказал я.
Он кивнул.
Талька выпустил мою руку и решительным шагом направился к фермеру. Тот поднял голову и воззрился на приближающегося мальчишку. Глаза фермера бегали, моргали, хмурились – словно им, выцветшим заплывшим глазкам, ужасно не хотелось глядеть на пацана в шортах и голубой футболке. Они даже слезились, эти странные глаза…
Глазам не хотелось, а хозяин их заставлял. Впервые я почувствовал, что значит на самом деле «глаза б мои тебя не видели».
– Ганцю! – неожиданно заорал фермер хриплым басом. – Ганцю, иди сюда! Живо!..
Беременная женщина перестала вешать белье и вперевалочку подошла к крикуну. Подошла, глянула на Тальку, на бородатого (мужа? отца?) и быстро опустила взгляд. Я только успел заметить искорку суеверного страха, вспыхнувшего в холодной золе ее серых глаз.
– Ну что? – на полном серьезе спросил фермер, обращаясь к Тальке. – Родит?
– Родит, – так же серьезно ответил мой сын. – К ноябрю родит.
– Кого?
– Девочку.
– Как назвать?
– Сами знаете как…
Фермер резко встал. Уронил свою упряжь. Сунул пальцы за опояску. Переступил с ноги на ногу. Снова сел. Закашлялся.
– А может… – начал было фермер севшим голосом, но Талька грубо перебил его.
– Сами знаете как, – повторил он. – И не вздумайте увильнуть. Хуже будет…
Талька замолчал и вернулся к нам. Беременная женщина зашла в дом, пробыла там с минуту и вернулась с трехлитровой банкой желтоватого самогона (запах мгновенно распространился во все стороны) и увесистой сумкой.
Она передала все это добро фермеру, а тот прохромал к Баксу и сунул ему в руки банку и сумку.
– Уходите, – добавил фермер, и в голосе его промелькнуло неуместное и неприятное сочувствие. – За крест спасибо. А так… Уходите.
И мы ушли.
Глава пятая
В токе враждующей крови
над котловиной лесною
нож альбасетской работы
засеребрился блесною.
Ф.-Г. Лорка
– Ты знаешь, Энджи, – минут через двадцать заговорил Бакс, – по-моему, я сошел с ума.
– Поздравляю, – хмуро бросил я. – Крайне своевременно.
– Более того, я совершенно уверен в том, что ты тоже сошел с ума. Вот скажи мне, Энджи, – только честно! – тебе хочется пить ту сивуху, которую нам презентовал местный дремучий варвар?
Я подумал.
– Нет, не хочется, – честно ответил я.
– И мне не хочется. Я боюсь. Я трезв, как стеклышко, но при этом мне все время кажется, что старая ведьма вот-вот высунется из-за ближайшего дерева, и нам придется хоронить ее заново. Я боюсь, что с утра поднимется туман, и мы заблудимся в нем и выйдем на ту сторону, откуда уже не будет дороги домой; и боюсь кого-то, кто ожидает на той стороне…
Я остановился.
– Талька, – сказал я. – Пойди погуляй. Вон к тем соснам. На пять минут.
Когда мой надувшийся сын оставил нас с Баксом наедине, я скинул рюкзак с плеч, опустился рядом с ним на землю и посмотрел на Бакса снизу вверх.
– Бакс, – спросил я, – почему ты назвал покойницу ведьмой?
– Ну… не знаю. К слову пришлось…
– Не морочь мне голову. Ты что, слышал когда-нибудь, как умирают настоящие ведьмы?
– А как они умирают? – ошалело поинтересовался Бакс. – В три этапа?
– Так, с тобой все ясно… Ты честный, трудолюбивый горожанин, ты можешь быстро приколотить вешалку и отремонтировать телевизор. А я вот, как лентяй и оболтус-гуманитарий, предпочитаю диван с книжкой. Ты не тратишь времени попусту, а я трачу. И я читал – не помню уже где, – что ни одна природная ведьма не может умереть под крышей. Под крышей, Бакс!.. Кроме того, она будет мучиться до тех пор, пока не передаст свой дар, или что там у нее внутри, кому-нибудь другому по наследству.
– Ну и что?
– А то, что мы все прикасались к старухе перед смертью. А Тальку она даже держала за руку! Весь хутор удрал, чтобы не присутствовать при ее кончине, а нас, как назло, черт дернул заблудиться!.. Три заезжих городских богатыря на распутье! Помнишь небось, как оно в сказках-то? Направо пойдешь, налево пойдешь, но идти волей-неволей приходится! – иначе мы будем кусать губы от бессилия, видя то, во что не можем вмешаться. Это ад, Бакс, или хуже ада…
– А может, и не стоит ни во что вмешиваться? Поедем домой – и гори оно все!
– …Папа! Ну папа же!.. Дядя Бакс!..
Я обернулся.
Талька стоял метрах в двадцати от нас в окружении пяти парней. Местных. Одного я узнал сразу – это был тот самый лохматый верзила, который пялился на нас с недочиненной крыши флигеля. В зубах он на сей раз держал не гвозди, а дымящуюся папиросу, а в руках – знакомую мне сумку и банку с дареным самогоном. Зачем Талька поволок все это с собой – я не знаю, но у него явно отобрали добычу, и мой сын был донельзя возмущен.
– Папа! Да идите же сюда!..
Мы подошли. Бакс мгновенно вписался в круг и оказался рядом с Талькой, а я остался снаружи и расстегнул клапан рюкзака. По возможности незаметно.
Парни заржали. Лохматый поставил банку на пень и сказал в пространство с той ласковой интонацией, которая обычно предшествует глобальным дракам:
– Сдурел батя… совсем свихнулся на старости. Такое добро раздавать кому ни попадя – а вы, ребятки, идите, идите себе, вам пить вредно, а ходить полезно…
И тогда я вновь увидел туман-паутину. Я увяз в ней с руками и ногами, я не мог шевельнуться и только смотрел, как вязкие нити неизбежности опутывают нас – нас всех! – и за спинами парней в воздухе словно проявляется огромный фотоснимок…
…Два гиганта застыли в неудобной, противоестественной позе. Один из них – светловолосый, с пустым мутным взглядом – сидел на корточках, вцепившись в какой-то тюк, а второй навалился ему на спину, захлестнув мощную шею удавкой; а за ними постепенно возникала стена, дверь, коридор, и люди в незнакомых мне темных накидках…
Паутина вцепилась в нас, не давая двинуться, вдохнуть, и я мог лишь смотреть, ожидая того мига, когда нити оживут и марионетки беспомощно задергаются; смотреть и слушать Талькин звенящий голос.
– Это тебе пить вредно! Дылда волосатая!.. У тебя вся печенка сгнила! Ты умрешь через двенадцать лет, но умрешь не сразу… ты долго будешь кончаться, ты будешь волком выть, а от тебя все ножи спрячут… и веревки спрячут…
Я рванулся, но туманные нити держали властно и цепко. Краем глаза я видел, как белеет Бакс, переглядываются парни и лохматый сует руку в карман; а потом в его руке оказался складной рыбацкий нож, и лохматый принялся зубами открывать его, не спуская с Тальки ненавидящих глаз.
– Что, бабка, – шипел он сквозь стиснутые зубы, – стерва костлявая… Мало здесь покомандовала? С того света тянешься?! Врешь, не дотянешься, не достанешь, падла… врешь…
Нож раскрылся с сухим щелчком, паутина пришла в движение, светловолосый гигант из видения взметнул над головой свой тюк, попятились парни и люди в темных накидках; я услышал крик и не сразу понял, что кричит Бакс.
Я не знал, что он может кричать так громко. Так громко и так страшно. А потом он взорвался.
Из Бакса как-то сразу выросло очень много рук и ног, под самыми неожиданными углами; парни запутались во всем этом разнообразии и легли на землю, корчась и постанывая, нож лохматого вонзился в сосну и злобно задрожал, а сам лохматый упал на колени, визжа недорезанным боровом и хватаясь за низ живота…
Бакс неподвижно стоял среди извивающихся тел, а позади него стоял яростный призрак, стоял и таял в смоляном воздухе леса… и я отчетливо услышал звук, похожий на стук резко захлопнувшейся книги.
Я схватил Тальку за руку – и мы побежали.
Мы бежали, и Бакс прижимал к груди злополучную банку, а из-под неплотно пригнанной крышки в лицо ему все плескала одуряюще пахнущая жидкость, заливая очки, лоб, слезами стекая по щекам…
